Камердинер при Комнатах Е.И.В. Государя Императора Николая II Александровича Алексей Андреевич Волков
Не менее интересны биографические сведения и об А. А. Волкове – человеке, большая часть жизни которого прошла, если так можно сказать, под сенью Дома Романовых. А поскольку его биография относительно полно изложена в написанной им книге «Около Царской Семьи», её тезисный вариант я позволю себе здесь и представить.
Алексей Андреевич Волков родился в 1859 году в селе Юрьеве Козловского уезда Тамбовской губернии.
По национальности – русский.
По сословной принадлежности – крестьянин.
Образование – полный курс Козловского Реального Училища.
Детство и юность прошли в крестьянской среде.
По достижении соответствующего возраста А. А. Волков был призван на военную службу, на которой должен был пробыть всего три года, как окончивший указанное учебное заведение. В действительности же он прослужил пять лет – сначала в Лейб-Гвардии Павловском полку, а затем в Сводно-Гвардейской роте.
1 марта 1881 года, стоя в карауле у выходящих на Аптекарский переулок казарм Лейб-Гвардии Павловского полка, А. А. Волков стал свидетелем трагического события – покушения на Императора Александра II. Довелось ему стоять и в воинском оцеплении во время похорон почившего в Бозе Императора.
Все последующие годы не оставили А. А. Волкову каких-либо особенных воспоминаний, за исключением разве того, что он несколько раз назначался в караул Аничкова дворца, а также в составе своего подразделения побывал на Коронационных Торжествах Императора Александра III, проходивших в Москве в 1883 году.
В 1883 году Алексей Волков женился на Наталье Антоновой, в браке с которой имел шестерых детей – дочерей: Марию (6 июня 1884 г.), Веру (10 сентября 1888 г.), Александру (5 апреля 1893 г.) и Надежду (27 января 1896 г.) и сыновей: Виктора (11 ноября 1890 г.) и Михаила (12 ноября 1898 г.).
С преобразованием в 1883 году Сводно-Гвардейской роты в Сводно-Гвардейский батальон его командиром был назначен сначала Полковник Граф Г. Г. Стенбок, а затем Полковник Гессе, под началом которых А. А. Волков прослужил общей сложностью два с половиной года. Во время прохождения службы в этом подразделении в чине Старшего Унтер-Офицера ему в 1884 году в Петергофе довелось обучать строю Наследника Цесаревича Николая Александровича, будущего Императора Николая II.
Возвращаясь под осень из Петергофа в Гатчину, А. А. Волков в качестве начальника особой охраны численностью в 20 человек многократно принимает участие в обеспечении береговой охраны Императора Александра III во время Его ночных рыбалок на Гатчинском озере.
Неся караульную службу в Зимнем Дворце, А. А. Волков обращает на себя внимание Великого Князя Павла Александровича – практически его ровесника – который предлагает ему после истечения срока службы остаться у него в услужении.
Свою службу при Дворе Его Императорского Высочества Великого Князя Павла Александровича А. А. Волков начал 1 марта 1886 года в должности Рейткнехта.
Служил Алексей Волков, как говорится, не за страх, а за совесть, и в 1892 году, по ходатайству своего господина, был представлен к Серебряной медали «За усердие», а с 15 января 1893 года был назначен на должность Камердинера Великого Князя.
Так как Собственного Двора Великий Князь тогда ещё не имел, он проживал в покоях Зимнего Дворца и ограничивался весьма небольшим штатом слуг. Выезжая за границу, Великий Князь Павел Александрович часто брал с собою и А. А. Волкова, ставшего со временем свидетелем его сватовства к принцессе греческой Александре Георгиевне.
После свадьбы, состоявшейся в 1889 году, молодые поселились в собственном дворце, где родился их первенец – Великая Княжна Мария Павловна (младшая). Самыми близкими людьми для них в то время были Великий Князь Сергей Александрович и Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна, в подмосковном имении «Ильинское» которых спустя пять дней после рождения ею второго ребёнка – Великого Князя Дмитрия Павловича – трагически оборвалась жизнь Великой Княгини Александры Георгиевны.
После постигшего его горя, здоровье Великого Князя Павла Александровича резко пошатнулось, вследствие чего врачи рекомендовали ему выехать за границу для восстановления физического здоровья и душевного равновесия. Но возникло неожиданное препятствие – в пути следования Павлу Александровичу было необходимо делать лечебный массаж, посему А. А. Волкову пришлось овладеть ещё одной профессией – «придворного массажиста».
Оставив детей на попечение брата Сергея и его супруги, Великий Князь Павел Александрович выехал в Кобург, чтобы навестить свою сестру, герцогиню Кобург-Готскую. Вместе с ним в это заграничное путешествие отправился и его личный адъютант Ефимович, а также А. А. Волков. Пребывание в Кобурге было недолгим, так как Павел Александрович стремился к тёплым итальянским берегам. Но и этой мечте не удалось сбыться, поскольку куда бы они ни приезжали – в Рим, Венецию, Флоренцию или Неаполь, их всюду сопровождала холодная погода и дождливое ненастье. Так что по истечении немногим менее двух месяцев, так толком и не отдохнув, им всем пришлось возвратиться в Санкт-Петербург незадолго до рождественских праздников.
С тех пор Великий Князь стал ездить за границу каждую осень, так как, состоя в должности Командира Лейб-Гвардии Конного полка, он мог с личного разрешения Государя отлучаться из части на более или менее продолжительное время. И всякий раз, уезжая в очередное заграничное путешествие, он брал с собой А. А. Волкова. Но из всех этих поездок А. А. Волкову наиболее запомнилась вторичная поездка в Кобург в 1894 году, где состоялась помолвка будущего Императора Николая II с принцессой Гессен-Дармштадской Алисой.
С наступлением осени того же года Великий Князь Павел Александрович вместе со своим братом Великим Князем Сергеем Александровичем стали собираться в Великобританию, поскольку у Королевы Виктории возник некий план, суть которого заключалась в женитьбе рано овдовевшего князя на одной из английских принцесс. Но когда уже все было готово к отъезду, из Ливадии пришла телеграмма о том, что Государь Император Александр III находится в тяжёлом состоянии.
В Ливадии Великий Князь Павел Александрович пробыл около недели, застав последние дни жизни своего Августейшего Брата. По просьбе умирающего туда же был вызван отец Иоанн Кронштадтский, под благословение которого подходил и А. А. Волков.
Утром 20 октября 1896 года Император Александр III почил в Бозе, и А. А. Волкову в числе прочих слуг удалось проститься с покойным Государем, ещё сидевшим на кресле в домашнем халате в том самом виде, в каком Его застала смерть.
Летние месяцы следующего, 1895, года Великий Князь Павел Александрович проводил в гостях у Королевы Виктории в её родовом замке Виндзор. В этой поездке его как всегда сопровождал верный А. А. Волков, который вместе со своим господином даже участвовал в традиционной охоте на оленей и проводимом по этому поводу празднике. Однако запланированного ранее сватовства не получилось, так как князь и принцесса, что называется, не сошлись характерами.
Весной 1896 года А. А. Волков сопровождает Великого Князя Павла Александровича и его детей в Москву, где, начиная с 6 мая, проходят торжества по случаю Священного Коронования Государя Императора Николая II Александровича.
Остановившись, как всегда, в доме своего брата Сергея, Великий Князь по личному поручению молодого Государя ежедневно встречает многочисленных иностранных гостей, прибывающих в столицу. И причём всякий раз ему приходится переодеваться в военный мундир той страны, откуда приехал тот или иной именитый гость.
День Священного Коронования А. А. Волков наблюдал воочию. А на другой день он даже смог наблюдать Торжественное шествие от Красного Крыльца Грановитой палаты к Успенскому собору и обратно, но попасть в оный ему так и не удалось из-за страшной давки.
Возвратившись в Кремлевский Дворец, он встретился там с Великим Князем Павлом Александровичем, который сообщил ему, что сейчас сюда прибудет Государь Император Николай II, которому надо будет помочь переодеться. И действительно, Государь вскоре вошёл в свои покои, и А. А. Волков смог принести Ему личные поздравления.
«– Посмотри, Волков, что со мной сделали, – обратился он ко мне и показал сначала мундир, а затем сапоги с особо мягкими подошвами.
Мундир и подошвы сапог государя имели заранее сделанные отверстия, через которые было совершено таинство миропомазания. Переодевшись, государь велел убрать мундир и сапоги, которые должны были храниться как святыня и в качестве исторической реликвии». [473]
По окончании Коронационных Торжеств, закончившихся блестящим балом у французского посланника, Великий Князь Павел Александрович возвратился в Санкт-Петербург, а ещё через несколько дней произошло его знакомство с госпожой О. В. Пистолькорс, муж которой был его однополчанином.
О возникшей между ними связи А. А. Волков узнал во время очередной поездки за границу своего господина, когда в великокняжеский салон-вагон следовавшего в Париж поезда стала постоянно наведываться госпожа О. В. Пистолькорс, ехавшая тем же поездом в вагоне 1-го класса.
По прибытии в Париж, Великий Князь Павел Александрович и О. В. Пистолькорс жили в разных комнатах одного отеля, откуда они предпринимали совместные прогулки по городу и его пригородам.
По возвращении в Санкт-Петербург их свидания стали проходить чаще, равно как и совместные обеды, – то госпожа Пистолькорс приезжала к Великому Князю, то наоборот.
На следующий год Великий Князь Павел Александрович предпринял довольно продолжительную поездку на юг Франции для морских купаний. Но на сей раз он совершал своё путешествие в узком семейном кругу – с детьми, которых сопровождала госпожа Джунковская и детский врач С. А. Остроградский. Однако вскоре туда же прибыла и О. В. Пистолькорс. Сознавая некоторую щекотливость своего положения, Великий Князь Павел Александрович стал чувствовать себя хуже и по приезде в Санкт-Петербург заболел тяжёлой формой нервной экземы, для лечения которой был вынужден отправиться в Берлин. Но теперь уже О. В. Пистолькорс находилась при нём безотлучно, ухаживая за Великим Князем Павлом Александровичем, как за больным, и проживая вместе с ним в снятом им загородном доме.
В последующие два года А. А. Волков вместе с двумя адъютантами Великого Князя: Лихачевым и Ефимовичем – сопровождал его и мадам О. В. Пистолькорс в заграничных путешествиях. Сначала – в Берлин, а затем в Париж и Италию, где влюбленные хотели тайно обвенчаться. Но из этой затеи ничего не вышло, так как Великий Князь Павел Александрович вновь стал страдать нервным расстройством. Причём, на этот раз его нервная система оказалась поражённой настолько серьёзно, что он, со слов А. А. Волкова, «находился в опасном положении». А госпожа О. В. Пистолькорс, как и прежде, ухаживала за ним и «даже спала в кабинете великого князя на диване».
«Мне трудно описать все изменения, которым подвергались отношения между великим князем Павлом Александровичем и госпожою Пистолькорс, – писал А. А. Волков. – (…) Сначала на браке настаивала госпожа Пистолькорс. Великий же князь уклонялся даже от самых разговоров на эту тему. Напрасно ссылалась она на примеры, в частности, на морганатический брак императора Александра II и светлейшей княгини Юрьевской. На великого князя эти доводы не действовали…
Тогда в дело вмешался Пистолькорс. Он предложил жене продать свой Петербургский дом и принадлежавшее им имение в Финляндии и переехать на жительство за границу. Госпожа Пистолькорс стала колебаться, но муж её категорически заявил, что никому не позволит “трепать своё честное имя на панели”. Великого князя эти слова задели за живое, и он бесповоротно решил жениться на госпоже Пистолькорс». [474]
Однако перед тем как пойти на такой серьёзный шаг, как женитьба, Великий Князь Павел Александрович решает привести в порядок свои финансовые дела. На тот момент все его материальные средства в виде денежных сумм и ценных бумаг составляли шесть миллионов золотых рублей. Из этих денег он оставляет себе лишь три миллиона, а остальные размещает в банке, разделив поровну между своими детьми: Великим Князем Дмитрием Павловичем и Великой Княжной Марией Павловной (младшей). Поскольку основная часть капитала Великого Князя представляла собой ценные (процентные) бумаги, их уложили в чемоданы, хранение которых поручили А. А. Волкову. Оставшиеся же денежные средства в виде ассигнаций при посредстве того же А. А. Волкова были перевезены в Германию и размещены в одном из берлинских банков.
Из Берлина Великий Князь Павел Николаевич вместе со своей возлюбленной, адъютантами Лихачевым, Ефимовичем и А. А. Волковым отправились во Флоренцию, а затем в Ливорно. И только в этом городе А. А. Волков, к своему ужасу, узнал, что Великий Князь надумал там тайно обвенчаться с предметом своей любви – О. В. Пистолькорс.
Но ещё более А. А. Волков был удивлен просьбе Великого Князя, которую тот передал ему через Лихачева. Найденный с большим трудом священник, согласившийся совершить этот тайный обряд венчания, поставил непременным условием подписание акта, удостоверяющего два факта: вдовство Великого Князя Павла Александровича и развод госпожи О. В. Пистолькорс. И как А. А. Волков ни пытался уклониться от исполнения этого предложения, ссылаясь на возможный гнев Государя, ему, в конце концов, всё же пришлось уступить.
«Спустя два дня, рано утром, – вспоминал он, – ко мне неожиданно вошёл великий князь Павел Александрович и обратился ко мне со следующими словами:
– Я здесь на чужбине, и у меня нет близких, ни родных. Благослови же меня, Волков, на предстоящий брак.
Я благословил великого князя. Оба мы горько заплакали и потом обнялись горячо». [475]
Тайное венчание Великого Князя Павла Александровича и госпожи О. В. Пистолькорс состоялось в Ливорно 10 октября 1902 года, после чего молодые вернулись во Фло-ренцию.
В Италии А. А. Волков пробыл при особе Великого Князя до поздней осени, после чего в ноябре 1902 года все упомянутые лица прибыли в Париж.
Готовясь ко дню Тезоименитства Государя, которое должно было состояться 6 декабря, Великий Князь Павел Александрович велел А. А. Волкову приготовить генерал-адъютантский мундир, в котором он был намерен явиться на богослужение в посольскую церковь.
Но накануне этого праздника из посольства России был получен пакет, в котором Министр Высочайшего Двора и Уделов Барон В. Б. Фредерихс доводил до сведения Великого Князя весьма малоприятную весть о том, что он лишается всех прав Члена Императорской Фамилии со всеми вытекающими отсюда последствиями, вплоть до лишения всех Российских Орденов и воинского чина.
А ещё через несколько дней на имя Великого Князя поступило окончательно подорвавшее его здоровье письмо, в котором дополнительно сообщалось, что у него к тому же отнимается и Шефство в полках, а его Великокняжеский Двор подлежит расформированию.
Угнетаемый этими обстоятельствами, Великий Князь Павел Александрович написал своему старшему брату – Великому Князю Владимиру Александровичу – письмо, в котором просил его заступиться за него перед Государем. Однако совсем вскоре им была получена ответная телеграмма следующего содержания: «Вступая в брак, ты делал это не спросясь старшего брата. Бог тебе судья». (Великий Князь Владимир Александрович тогда ещё не мог подозревать, что по прошествии менее чем трёх лет он будет вынужден сам искать заступничества у Государя по подобному поводу, связанном с женитьбой его сына.)
По получении этой депеши Великий Князь Павел Александрович окончательно понял, что дело его безнадёжно, решив снова вернуться во Флоренцию.
Однако в Италии А. А. Волков прожил с Великим Князем всего каких-то 3–4 недели, после чего последний стал, отнюдь не прозрачно, намекать на то, что его верный слуга давно заслужил себе отдых. А посему ему надлежит вернуться в Россию в самое ближайшее время, ибо с ним пока что остаются его бессменные адъютанты. На вопрос же А. А. Волкова о том, к какому сроку ему следует возвратиться, он весьма уклончиво ответил, что об этом даст ему знать особо.
Прибыв в Санкт-Петербург, А. А. Волков первое время ещё надеялся получить письмо от Великого Князя, но вместо долгожданной весточки он получил вызов от Заведующего Двором Великого Князя генерала Философова. Во время аудиенции у этого сановника А. А. Волков узнал о роспуске Двора Великого Князя, а также оставлении его за штатом, вследствие чего ему назначена пенсия в 25 рублей в месяц и квартира в доме на Алексеевской улице, принадлежавшем Великому Князю Павлу Александровичу.
Едва только А. А. Волков успел обжиться на новом месте, как ему последовал вызов от Управляющего Делами Великого Князя Полковника Долинского, предложившего ему оставить занимаемую квартиру в доме, поскольку он был Великим Князем продан.
Взамен этого А. А. Волкову предоставлялась квартира в одном из казённых домов на Галерной улице, откуда он также был вскоре выдворен, после чего, перебравшись на частную квартиру, окончательно уверовал в немилость Великого Князя и окружавших его людей.
Спасение пришло неожиданно в лице Великого Князя Сергея Александровича, прибывшего в Санкт-Петербург для того, чтобы навестить детей Великого Князя Павла Александровича, в воспитании которых он и его жена Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна принимали самое живейшее участие. Вызвав к себе А. А. Волкова и узнав о его бедственном положении, он обещал ему свою помощь в устройстве на службу по Придворному Ведомству.
Возможность эта представилась во время торжеств по случаю обретения Св. мощей Преподобного Серафима Саровского, происходивших 19 июля 1903 года, и на которых присутствовала Царская Семья. Именно в этот день Великий Князь Сергей Александрович подыскал нужный момент, чтобы сообщить Государю о бедственном положении А. А. Волкова. Выразив недоумение по этому поводу, Государь посетовал Великому Князю, что он не знал об этом ранее, и тотчас же распорядился принять А. А. Волкова на службу к Высочайшему Двору.
После соответствующих переговоров со стоявшими во главе Гофмаршальской Части Графом П. К. Бенкендорфом и его помощником М. М. Аничковым, А. А. Волков был принят на службу в должности Вице-Гоф-Фурьера, то есть младшего придворного лакея, каковая соответствовала по штатской службе чину Коллежского Секретаря.
Этот же самый факт подтверждают и сохранившиеся архивные документы, в которых сказано, что А. А. Волков Приказом по Гофмаршальской Части от 19 августа 1903 года был определён к Высочайшему Двору сверх штата с 1 августа 1903 года.
Все дальнейшие события возникали в памяти А. А. Волкова, словно в историческом калейдоскопе.
Так, будучи одним из дежурных лакеев в Зимнем Дворце в памятный день 9 января 1905 года, он, проходя по Невскому проспекту, встретил процессию, во главе которой шёл священник Гапон.
В этом же году А. А. Волков будет Всемилостивейше награждён Серебряной шейной медалью «За усердие».
Помнил он и гениального российского Министра финансов С. Ю. Витте, впоследствии ставшего Председателем Комитета Министров, а также торжества по поводу открытия I Государственной Думы, с образованием которой и ей последующих в России началась череда нескончаемых бед и потрясений.
Доводилось ему видеть и великого премьера-реформатора П. А. Столыпина, который вместе с Государем уверенно вёл Россию по пути великих свершений.
Был А. А. Волков и свидетелем встречи Государя с германским Кайзером Вильгельмом II, во время которой последний заметил в адрес П. А. Столыпина, что если бы у него был такой министр, то он бы покорил всю Европу.
Волею судеб А. А. Волков сопровождал Государя в Его поездке в Киев в августе-сентябре 1911 года. То есть в то время, когда революционер и одновременно агент охранки Д. Г. Богров (действующий по заданию Начальника Санкт-Петербургского Охранного Отделения М. Я. фон Коттена) произвёл в оперном театре свои «исторические выстрелы» в Председателя Совета Министров П. А. Столыпина, эхом отразившиеся на ходе всей дальнейшей российской истории.
Довелось ему стать и участником торжеств по случаю 100-летия со дня Бородинской битвы, на которых присутствовала Царская Семья, беседовавшая с несколькими стариками – живыми участниками тех далёких дней.
25 марта 1912 года в награду за отличную службу А. А. Волков был Всемилостивейше возведён в звание Личного Почётного Гражданина.
Зиму и весну следующего, 1913, года А. А. Волков провёл вместе с Августейшей Семьёй в Царском Селе, так как Наследник Цесаревич в то время часто страдал приступами гемофилии.
С началом Юбилейных Торжеств по случаю 300-летия Дома Романовых вся Царская Семья приезжает в Москву, откуда следует в Нижний Новгород и далее вниз по Волге в Кострому, где посещает Ипатьевский монастырь, откуда в 1613 году начался путь на Российский Престол Российского Императорского Дома Романовых. А оттуда – по Средней России, повторяя путь, проделанный их предком – первым Царём этой династии Михаилом Фёдоровичем – опять в окрестности Москвы.
По окончании торжеств Семья Государя возвратилась в Царское Село, откуда через некоторое время выехала на отдых в Ливадию, а вернувшись оттуда – в Александровский Дворец, провела в нем зиму 1913–1914 годов.
В марте 1914 года А. А. Волков в награду за отличную службу был Всемилостивейше возведён в звание Потомственного Почётного Гражданина.
Начало Первой мировой войны поначалу не внесло никаких изменений в служебную карьеру А. А. Волкова. Однако с принятием Государем на Себя должности Верховного Главнокомандующего и переносом Ставки из Барановичей в Могилёв, А. А. Волков был назначен Камердинером Государыни Императрицы Александры Фёдоровны, которую сопровождал в Её поездках в Ставку и лазареты, находившиеся под Её покровительством.
С 1 января 1916 года А. А. Волков с соизволения Государыни был назначен «Камердинером при комнатах Ея Величества сверх штата». (К тому времени его годовой оклад составлял 1300 рублей.)
За свою долгую и беспорочную службу А. А. Волков был награждён:
• Серебряной медалью «За усердие» для ношения на груди на Станиславской ленте (29 июня 1892 года);
• Серебряной медалью «В память Священной Коронации Императора Николая II» (14 мая 1896 года);
• Серебряной медалью «За усердие» для ношения на шее на Владимирской ленте (17 апреля 1905 года); [476]
• Светло-бронзовой медалью «В память 300-летия Российского Императорского Дома Романовых» (21 февраля 1913 года);
• Золотой медалью «За усердие» для ношения на шее на Александровской ленте (6 мая 1915 года);
• Прусским Почётным крестом (15 марта 1914 года).
Февральская Смута застала А. А. Волкова в Царском Селе, где он бессменно находился при Особе Государыни, оставаясь по-прежнему в должности Камердинера при ком-натах.
После отречения Государя и Его возвращения в Царское Село, а также во время нахождения Царской Семьи под арестом в Александровском Дворце, А. А. Волков в числе немногих верных слуг продолжал оставаться при Августейших Узниках, добровольно разделяя с ними заточение и выполняя, помимо своих прямых обязанностей, различные поручения Государя и Государыни.
Но не забывал А. А. Волков и своего прежнего благодетеля – Великого Князя Павла Александровича. Так, будучи свободным от службы в день его именин, он попросил Коменданта Александровского Дворца Полковника Е. С. Кобылинского отпустить его на незначительное время из Царского Села, чтобы поздравить Великого Князя с этим днём, а также передать ему личные поздравления Царской Семьи.
Возвратившись в Александровский Дворец, А. А. Волков продолжал находиться рядом с Царской Семьёй вплоть до Её отъезда в Тобольск, куда он также последовал вместе с Ней в числе прочих верных слуг.
Находясь в Тобольске, А. А. Волков, как доверенное лицо Государя и Государыни, выполняет Их особое поручение, заключавшееся в ведении переговоров с игуменьей Ивановского женского монастыря, на территории которого вот-вот должен был быть достроен дом, куда планировала переехать Царская Семья. По заключению А. А. Волкова, этот дом был бы куда удобнее для проживания, нежели «Дом Свободы» и дом рыбопромышленника Корнилова, так как разместиться в нём можно было бы с известной долей удобства. А главное – в нём предусматривалась маленькая домовая церковь, постройку которой игуменья обещала закончить в течение недели. Однако с вступлением в должность комиссара Временного Правительства В. С. Панкратова дело с переездом, что называется, заглохло, и игуменье было передано, чтобы она в дальнейшем не беспокоилась.
После отъезда из Тобольска Государя, Государыни, Великой Княжны Марии Николаевны и сопровождавших Их лиц, А. А. Волков продолжал оставаться в Тобольске, откуда 20 мая 1918 года вместе с другими верными слугами выехал в Екатеринбург.
Прибыв в столицу «Красного Урала» 23 мая, он вместе с Графом И. Л. Татищевым, Графиней А. В. Гендриковой и Е. А. Шнейдер был арестован и водворён в одну из камер Тюрьмы № 2, в которой пробыл до 19 июля 1918 года.
«В полночь с 21 на 22 августа старого стиля в камеру вошёл надзиратель и спросил:
– Кто Волков? – Я отозвался.
– Одевайтесь, пойдёмте. – Я стал одеваться. Смирнов [477]также оделся и сам, сильно взволнованный, успокаивал меня. Я отдал ему бывшие у меня золотые вещи; мы попрощались, поцеловались. Смирнов сказал мне:
– И моя участь, Алексей Андреевич, такая же, как ваша.
Пришёл с надзирателем в контору, где уже ожидали трое вооружённых солдат. Ожидаем Гендрикову и Шнейдер. Раздаётся телефонный звонок: спрашивают, очевидно, о том, скоро ли приведут нас; ответили: “Сейчас” – и послали поторопить Гендрикову и Шнейдер. Скоро подошли и они в сопровождении надзирателя. Тотчас, под конвоем трёх солдат, очень славных русских парней, тронулись в путь. Он был не особенно далек. На вопрос, куда нас ведут, солдат ответил, что в арестный дом. Здесь нас ожидали ещё восемь человек: пять мужчин и три женщины. Между ними были Знамеровская [478]и горничная той гостиницы, [479]где жил великий князь Михаил Александрович. Таким образом, нас всех оказалось одиннадцать человек. Конвойных было двадцать два человека. Начальником являлся какой-то матрос. Среди конвойных, кроме приведших нас трёх солдат, не было ни одного русского.
Гендрикова пошла в уборную и спросила конвойного о том, куда нас поведут отсюда. Солдат ответил, что нас поведут в пересыльную тюрьму.
– А потом? – спросила Гендрикова.
– Ну, а потом – в Москву, – ответил конвойный. Пересказывая свой разговор с солдатом, Гендрикова сделала пальцами жест:
– Нас так (т. е. расстреливать) не будут.
Матрос, уже одетый, весёлый, с папироской во рту, не раз выходил на улицу: очевидно, смотрел, не рассветает ли. Слышен был голос конвойного:
– Идём, что ли?
– Подождём немного, – отвечал матрос. Через некоторое время он сказал:
– Пойдёмте.
Вывели нас на улицу, выстроили попарно: впереди мужчин, позади женщин, и повели. Провели через весь город, вывели на Сибирский тракт, город остался позади. Я думаю: где же пересыльная тюрьма? И в душу закралось подозрение: не на смерть ли нас ведут?
Впереди меня шёл мужчина. Я спросил его, где пересыльная тюрьма.
– Давным-давно её миновали, – был ответ. – Я сам тюремный инспектор.
– Значит, нас ведут на расстрел?
– Какой вы наивный. Да это и к лучшему. Всё равно, – теперь не жизнь. – Трубка, из которой он курил, задрожала в его губах.
Оглянулся я назад. Смотрю – идёт старушка Шнейдер, едва идёт. Несёт в руках корзиночку. Я взял у неё корзиночку и нёс её остальную дорогу. В корзиночке были две деревянные ложки, кусочки хлеба и кое-какая мелочь.
Крестьяне везут сено. Остановились. Остановились по свистку и команде матроса и мы. У меня зародилась мысль о побеге. Думаю: можно проскользнуть между стоявшим впереди возом сена и лошадью, позади идущей и щиплющей сено с воза. Наклонясь, можно было проскользнуть, но было ещё темно, и я не мог видеть, что находится за лошадью по ту сторону дороги: может быть, глубокая канава, забор. Обдумав, решил, что в таких случаях бежать нельзя.
Матрос свистнул, крикнул: “Идем”, – и мы двинулись дальше. Пройдя некоторое расстояние, опять остановились. Шёл мальчик с портфелем, по-видимому, переводчик (среди наших конвойных было очень много нерусских). Матрос подошёл к мальчику, о чём-то переговорил с ним, и нас повели дальше. Возле того места, где мы только что стояли, раздались три залпа.
Стало чуть-чуть рассветать. Дорога, оказалось, была обнесена довольно высокой изгородью. Конвойные предложили свою помощь в переноске вещей. Хороших, ценных более или менее вещей было немного. Отобрали корзиночку Шнейдер и у меня.
Прошли не очень далеко, и матрос скомандовал: “Направо”. Свернули на дорогу, ведущую в лес. На дорогу был уложен накатник. По этой лесной дороге сделали несколько десятков шагов. Опять свисток и команда матроса: “Стой”.
Когда матрос сказал “Стой”, я сделал шаг влево. В этот момент как будто мне кто-то шепнул: “Ну, что же стоишь? Беги”. – Словно меня кто-то, подталкивал к побегу. Сказав в уме “Что Бог даст”, я тотчас же прыгнул через канаву и пустился бежать». [480]
А. А. Волкову повезло. Его не настигли большевистские пули, и ему чудом удалось избежать смерти.
После сорока трёх дней плутания по лесам, оборванному и измученному, ему, наконец-то, с огромным риском для жизни, всё же удалось добраться до Екатеринбурга, занятого к тому времени белочехами.
Все выпавшие на его долю приключения он довольно подробно описал в своей книге «Около Царской Семьи», изданной в Париже в 1928 году. Однако читателю будет, наверняка, небезынтересно узнать о том, что по прибытии в бывшую столицу «Красного Урала» А. А. Волков явился не куда-нибудь, а в тюрьму, где «меня хорошо знали», как он изволил сам выразиться…
После радостных восклицаний начальник тюрьмы П. П. Шечков приказал запрячь лошадь и поехал с А. А. Волковым в город, чтобы купить ему кое-что из одежды. А вечером – герой дня Алексей Андреевич был приглашён к самому губернатору на ужин, где присутствовал ещё один молодой человек, подобно ему чудом спасшийся от расстрела.
После этих тёплых встреч А. А. Волков был посажен на поезд, который довёз его до Тюмени, где он с огорчением узнал, что речное сообщение с Тобольском, куда он направлялся, уже закрыто. Поэтому добираться до Тобольска ему пришлось на перекладных лошадях. Добравшись до города и застав у себя дома гостя «из придворных служащих»,он узнал, что его семью приютил Ивановский монастырь, на территории которого они и проживают. А ещё этот гость дал ему адрес баронессы С. К. Буксгевден, П. Жильяра, А. А. Теглевой и Е. Н. Эрсберг, которые в то время (из экономии средств) проживали, снимая «на паях», небольшую квартиру. Встретившись, они много говорили о пережитом, а когда баронесса С. К. Буксгевден узнала, что А. А. Волков собирается ехать в монастырь к близким, она дала ему валенки и доху, так как погода на дворе стояла весьма морозная.
Встретившись с родными, он с удивлением узнал, что все они так ничего и не знали о выпавшем на его долю «расстреле». Весьма сильна также была разница и в существовании – в отличие от царских слуг, у которых он накануне побывал в гостях, его родные вели по-монастырски сытый образ жизни.
А вскоре А. А. Волков был вызван во Владивосток одним из руководителей Белого Движения в Сибири и на Дальнем Востоке Генерал-Лейтенантом П. П. Ивановым-Риновым. Пробыв в этом городе около месяца и так и не получив за это время никаких распоряжений на свой счёт, А. А. Волков решил вернуться назад. В этом ему помог С. Гиббс, который в то же самое время следовал с поездом Английской Военной Миссии до Омска. Добравшись до неофициальной столицы Верховного Правителя, Алексей Андреевич на пароходе «Товарпар» в июле 1920 года вновь возвратился в Тобольск. Прожив там до августа, А. А. Волков встретился с адъютантом генерала М. К. Дитерихса Б. В. Молостовым, которому его патрон поручил привезти его в Омск. Забрав семью, А. А. Волков на пароходе «Ольга» не без приключений добрался до Омска, где несколько раз встречался со следователем Н. А. Соколовым.
По мере наступления Красной Армии наступала угроза для Омска, почему генерал Крещатицкий предложил ему переехать с семьёй в Харбин, куда в то время шёл специальный поезд, впереди которого следовал бронепоезд.
В Харбине А. А. Волков с семьёй прожили зиму 1919–1920 годов, по прошествии которой Генерал-Лейтенант Д. Л. Хорват предложил ему место заведующего приёмом лесных материалов на станции «Именьпо». Там бывший царский слуга и проработал до 1922 года.
К этому времени зятю Алексея Андреевича, проживающему в Эстонии, наконец-то удалось разыскать его с женой в Маньчжурии и прислать вызов. (Он годами ранее уехал с дочкой и внучкой А. А. Волкова в Европу.) На горе, буквально за 9 дней до их предстоящего отъезда, умирает его супруга Наталья Антоновна. Похоронив супругу в чужой земле, А. А. Волков выехал в Эстонию к зятю. В этой стране он женился во второй раз на вдове Евгении Рейнгольдовне, урожд. Ховен (1880–1932).
Получая пенсию от Короля Дании Христиана Х, Алексей Андреевич Волков последние годы жизни проживал в Юрьеве (ныне Тарту).
Умер 27 февраля 1929 года. Похоронен на Успенском кладбище города Юрьева.
А. А. Волков в материалах Следственного Производства 1918–1920 г.г
Документ № 1
1918 года, октября 22 дня, Член Екатеринбургского Окружного Суда И. А. Сергеев, в камере своей, допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, с соблюдением 443 ст. Уст. Уг. Суд., и он показал:
Я, Алексей Андреевич Волков, 59 лет, происхожу из крестьян Тамбовской губернии Козловского у[езда] Вышневской волости, православный, грамотный, не судился, проездом нахожусь в городе Екатеринбурге. В 1911 году пожалован званием потомственного почётного гражданина.
С 1886 года я находился на службе при дворе б. великого князя Павла Александровича, сначала в должности рейткнехта, а потом в должности камердинера. В 1903 году я был назначен официантом при дворе б. Государя Императора, а в 1916 году был назначен на должность камердинера при б. Государыне Императрице. После Февральской революции, когда Государь со своей семьёй был заключён под особую охрану в Царскосельском дворце, я продолжал свою службу при семье б. Царя. 1 августа 1917 года Государь с семьёй был отправлен на жительство в Тобольск. Я также поехал с Царской семьёй.
В Тобольске для жительства Царской семьи был отведён и приспособлен бывший Губернаторский дом. Здесь поместилась вся Царская семья, придворные служители и учитель французского языка П. А. Жильяр. Прибывшие в Тобольск придворные: генерал И. Л. Татищев, гоф-маршал В. А. Долгоруков, доктор Е. С. Боткин, фрейлина гр. А. В. Гендрикова, гоф-лектриса Е. А. Шнейдер и доктор В. Н. Деревенко поместились в расположенном наискось Губернаторского дома Корниловском доме. Тут же поселился и учитель английского языка мистер Гиббс. Первое время, до марта 1918 года, условия содержания Царской семьи были вполне удовлетворительными, а затем введено было ограничение виде определённой суммы ежемесячно: на содержание всей семьи и состоящих при ней лиц стали выдавать по 4200 рублей в месяц.
16 апреля по ст. ст. бывший Государь вместе с Государыней и в. к. Марией Николаевной были отправлены на жительство в город Екатеринбург, а б. в. к. Ольга, Татьяна и Анастасия Николаевны остались пока в Тобольске, вследствие болезни Наследника Алексея Николаевича. Распоряжение об отъезде Царя сделано было прибывшим в Тобольск комиссаром Яковлевым. Недели через две после отъезда б. Царя в Тобольск приехал комиссар Хохряков и сменивший коменданта Кобылинского некто Родионов. По их настояниям стали собираться в дорогу и все другие остававшиеся в Тобольске члены Царской семьи. Выехали из Тобольска в 12 часу дня 7 мая ст. ст. и прибыли в Екатеринбург 10 мая. Все царское имущество было уложено в сундуки и доставлено также в Екатеринбург. По прибытии поезда на ст. «Екатеринбург» Хохряков и Родионов увезли на извозчиках великих княжон и Наследника. Часа через два после отъезда членов Царской семьи из вагона был вызван я, и вместе с графиней Гендриковой, Е. А. Шнейдер, И. Л. Татищевым, поваром Харитоновым и мальчиком Седневым на четырёх извозчиках мы были отправлены в город. По дороге Харитонов и мальчик Седнев были высажены у дома Ипатьева, а остальные были доставлены в тюрьму под присмотром комиссара Мрачковского.
С тех пор до самого последнего времени я не имел и не имею никаких сведений о судьбе Государя и членов его семьи.
Из Екатеринбургской тюрьмы я, вместе с Е. А. Шнейдер и А. В. Гендриковой, был взят 20 июля нового стиля и доставлен на станцию Екатеринбург, а отсюда в арестантском вагоне нас отправили в Пермскую тюрьму. Генерал Татищев был взят из тюрьмы приблизительно в 20-х числах мая по ст. ст., но куда его отправили и какова его дальнейшая судьба – не знаю. 22 августа ст. ст. я, графиня Гендрикова и Е. А. Шнейдер ночью были доставлены в арестный дом и отсюда нас, вместе с другими заключёнными, в числе 11 человек (из них я могу назвать жену полковника Знамеровского), повели через город в лес для расстрела. Окружены мы были вооружённым конвоем в числе 22 человек. Конвой состоял из русских и латышей. Когда вступили в лес, я, улучив удобный момент, при повороте дороги между цепью конвойных сделал прыжок в сторону и побежал в лес. Вдогонку в меня были произведены три выстрела, но я остался невредим, а погони за мной не сделали. Благодаря этому мне и удалось спастись от смерти. Убегая, я слышал три залпа: полагаю, что это расстреливали моих товарищей по заключению.
Два дня я шёл лесом без пищи и питья, придерживаясь полотна дороги. Скрывался я по деревням и по лесам, одевшись в бедную крестьянскую одежду. 6/19 октября, после полуторамесячных скитаний, я, наконец, вышел на занятую чехословаками ст. «Упь» и вчера прибыл в Екатеринбург, а сегодня вечером уезжаю в Тобольск к своей семье, где и буду проживать. Я обещаюсь сообщить Вам свой адрес и известить Вас о перемене такового. Более пока показать ничего не имею.
Прочитано.
Алексей Андреевич Волков.
Член Екатеринбургского окружного суда Ив. Сергеев. [481]
Документ № 2
1919 года, августа 20–23 дня, Судебный Следователь по особо важным делам при Омском Окружном Суде Н. А. Соколов в г. Омске, в порядке 443 ст. Уст. Угол, Суд., допрашивал нижепоименованного в качестве свидетеля, и он показал.
Алексей Андреевич Волков – сведения о личности см. л. д. 160, том 1-й.
(…) [482]Прибыв в Тобольск, Царская Семья несколько дней пробыла на пароходе, пока приводился в порядок Губернаторский дом, отведённый для неё. Когда дом был готов, ГОСУДАРЫНЯ с Алексеем Николаевичем ехала в дом на экипаже. Вся остальная Семья следовала в дом пешком. Народ прекрасно относился к Семье. Я сам видел людей, плакавших, когда шла Семья.
Семья и Жильяр поместились в Губернаторском доме. Все остальные из свиты разместились в Корниловском доме. Жизнь пошла хорошая в Тобольске, покойная, ровная. Недостатка ни в чём не было. Жили они своей семейной жизнью. Дети усиленно занимались, кроме Ольги Николаевны, которая, конечно, уже не училась. ГОСУДАРЫНЯ занималась рукоделиями. ГОСУДАРЬ занимался с Алексеем Николаевичем, читал и работал во дворе. В 9 часов они вставали и все вместе, кроме ГОСУДАРЫНИ, пили утренний чай или в большом зале, или в кабинете ГОСУДАРЯ, или в будуаре у ГОСУДАРЫНИ. В 1 час дня был завтрак. В 5 часов полуденный чай. В 8 часов был обед. В 11 часов вечера был вечерний чай.
С перерывами для гулянья дети занимались до обеда. ГОСУДАРЬ всё это время проводил в указанных мною занятиях. После обеда они сходились вместе, и ГОСУДАРЬ очень часто читал вслух.
Первое время никаких у нас комиссаров не было. Главным начальником был полковник Кобылинский. Потом приехал комиссар Панкратов с помощником своим Никольским. Я ничего не могу сказать, кроме хорошего, про самого Панкратова. Он всё делал для Семьи и был сам человек хороший, мягкий. Он особенно любил Марию Николаевну и выделял её из всех. Его помощник Никольский был грубый, но его никто никогда и не видел. Я не знаю, чтобы он чем-либо обидел Алексея Николаевича и кричал бы на него. Также я не знаю, чтобы он уничтожил вино, присланное им Макаровым из Царского.
К концу 1917 года солдаты стали распускаться. Я не могу объяснить причины этого. Но они стали хуже. В это время, я знаю, кто-то из них написал неприличные слова на качелях, которыми пользовались княжны. Они заставили Государя, как и всех вообще офицеров, снять погоны. Они срыли гору, которой пользовалась Семья. Они, наконец, запретили Ей ходить в церковь. Запрещение ходить в церковь было вызвано тем, что диакон в один из праздников провозгласил многолетие по старой форме: «Благочестивейшему, самодержавнейшему и т. д.». Для чего это было сделано, я не могу Вам объяснить. Я сам потом говорил об этом с диаконом. Он мне говорил, что ему было так приказано священником о. Васильевым. А когда стали большевики об этом производить расследование, священник отказался от всего этого и всё свалил на диакона, который и пострадал.
Ничего я положительно не знаю, какие ещё комиссары приезжали к нам из Омска.
Первый комиссар, который приехал к нам при большевиках, был Яковлев. Ему на вид было лет 30–32. Он брюнет, цвет лица тёмный. Остальных его примет я не могу точно описать. С ним был ещё какой-то его помощник, примет которого я не помню. Помнится мне, что в самый первый день Яковлев был принят Их Величествами в комнате больного Алексея Николаевича у его постели. Потом он приходил ещё несколько раз. Все мы видели, что он высматривает Алексея Николаевича, проверяет, действительно ли он болен, не притворяется ли он, [и]не [напрасно] ли говорят о его болезни. Я категорически утверждаю, что это так именно и было. Очевидно было, что для этого Яковлев и ходил тогда в дом.
Я спрашивал Её Величество, какое впечатление произвёл на неё Яковлев. Она мне сказала: «Ничего, он говорил мягко со мной». Я спросил Государыню: «Что же, Ваше Величество, он образованный, интеллигентный?» ГОСУДАРЫНЯ мне ответила: «Нет, не думаю. Мне кажется, он начитанный».
Я и сам говорил с Яковлевым. Дело в том, что перед его приездом солдаты и нас всех заперли в Губернаторском доме и не пускали нас домой, где жили наши семьи. Я от имени всех говорил с Яковлевым по этому поводу. Когда я ему это сказал, он удивился и ответил мне, что он через несколько дней разберётся с этим и даст мне ответ. Мне он показался человеком мягким, предупредительным, а вовсе не грубым мужиком. Все у нас знали, что после одного из посещений Алексея Николаевича, когда, должно быть, Яковлев окончательно убедился в болезни Алексея Николаевича, он пошёл с одним телеграфистом на вокзал и, вероятно, сносился с кем ему надо было по телеграфу. После этого он прождал несколько времени и пришёл в дом вместе с Кобылинским. Он сказал мне, что желает наедине переговорить с одним ГОСУДАРЕМ. Я хоть сейчас пойду под присягу и клятвенно могу удостоверить, что это было именно так. Именно Яковлев просил меня передать ГОСУДАРЮ, что он желает говорить с ним наедине. Я сказал Яковлеву, что моё дело доложить, а там как Его Величеству угодно будет. ГОСУДАРЬ вместе с ГОСУДАРЫНЕЙ были в то время в гостиной, рядом с залом.
Когда я сказал Государю, что Яковлев желает с ним говорить наедине, ГОСУДАРЬ пошёл в зал. Яковлев вошёл в зал. Тут же был и полковник Кобылинский. Яковлев сказал ГОСУДАРЮ, что он желает говорить с ГОСУДАРЕМ наедине. Я это категорически удостоверяю. ГОСУДАРЫНЯ, услышав эти слова Яковлева, сказала ему: «Это ещё что значит? Почему я не могу присутствовать?» Я не могу сказать, было ли при этих словах Императрицы у Яковлева заметно смущение. Я не придал тогда этому значения и не обратил внимания на него. Я только помню, что он «уступил» и сказал, кажется, так: «Ну, хорошо». После этого он сказал, обращаясь к одному ГОСУДАРЮ: «Вы завтра безотлагательно должны ехать со мной». Я тут же ушёл и дальнейшего разговора Их Величеств с Яковлевым не слышал.
Когда Яковлев ушёл, меня не было в это время около Их Величеств. Я был в своей комнате и занимался своими делами. Я не видел, как Кобылинский после ухода Яковлева разговаривал с Их Величествами. Выйдя же после ухода Яковлева, приблизительно с полчаса, из своей комнаты, я нашёл Императрицу в комнате Алексея Николаевича. Лицо Её было заплакано, и Она плакала в это время, но скрывала своё лицо от Алексея Николаевича, не желая, видимо, чтобы он видел Её слезы. Когда Она выходила из этой комнаты, я спросил Её: «В чем дело? Что случилось?» ГОСУДАРЫНЯ мне ответила: «ГОСУДАРЯ увозят в Москву. Хотят, чтобы Он заключил мир. Но я сама поеду с Ним: я никогда не допущу этого. Что скажут наши союзники? Я оставляю Алексея Николаевича: смотри здесь за ним. Я сама решила и я должна разделить судьбу с ГОСУДАРЕМ».
Я не могу, конечно, поручиться, что я слово в слово передаю слова Её Величества именно так, как она мне их сказала, но, приблизительно, она сказала эти слова. А что она именно эти мысли высказывала, я какой хотите клятвой могу подтвердить это.
Алексей Николаевич в это время был болен той же болезнью, что и в Спале. [483]Но на этот раз он страдал гораздо сильней, чем в Спале. Тогда у него отнялась одна нога, а в это время у него отнялись обе ноги, и он ужасно страдал, плакал и кричал, всё звал к себе мать. ГОСУДАРЫНЯ всё время находилась при нём. И вот в это-то время Она так убивалась, как Она никогда не убивалась раньше. Я даже и сравнить не могу Её состояния при отречении ГОСУДАРЯ с этим Её состоянием в Тобольске, когда Она решила оставить Алексея Николаевича и ехать с ГОСУДАРЕМ. Там она была спокойна, а здесь Она уже не могла сладить с собой и плакала, как она никогда не плакала раньше.
Стали торопиться с укладкой вещей. Яковлев дал короткий срок и торопился, вероятно, вовсю. ГОСУДАРЬ был хотя и очень выдержанный человек, но, как всё же заметно было, и Он был удручён этим отъездом.
В 4 часа утра были поданы, кажется, обывательские подводы: коробки, запряжённые в две лошади, и один был с верхом, в три лошади. Ничего, как есть, не было в коробках: никакого сиденья. Достали мы во дворе соломы и положили в коробки. В тот, у которого был верх, мы положили ещё матрасы. В этой коробке села ГОСУДАРЫНЯ с Марией Николаевной. Она хотела, чтобы ГОСУДАРЬ ехал с ней, но Яковлев этого не позволил. Я это прекрасно помню и точно это удостоверяю: Яковлев не позволил, чтобы ГОСУДАРЬ ехал вместе с ГОСУДАРЫНЕЙ и сел с Ним сам. Он относился в это время к ГОСУДАРЮ не только хорошо, но даже внимательно и предупредительно. Когда он увидел, что ГОСУДАРЬ сидит в одной шинели и больше у Него ничего нет, он спросил Его Величество: «Как, Вы только в этом и поедете?» ГОСУДАРЬ сказал: «Я всегда так езжу». Яковлев возразил Ему: «Нет, так нельзя». Кому-то он при этом приказал подать ГОСУДАРЮ ещё что-нибудь. Вынесли плащ ГОСУДАРЯ и положили его под сиденье. Уехали тогда с ними из свиты и прислуги следующие лица: Долгорукий, Чемодуров, Боткин, Седнев и Демидова.
Я точно не знаю, каким способом мы известились о том, что ГОСУДАРЯ с ГОСУДАРЫНЕЙ и Марией Николаевной задержали в Екатеринбурге. Кажется, были письма об этом из Екатеринбурга, но от кого именно и что в них было писано, я не знаю. Я знаю, что 8 человек наших солдат ездило тогда провожать их, но я не знаю, что именно рассказывали солдаты после возвращения из этой поездки.
Через некоторое время пришёл к нам комиссар Хохряков, который раньше у нас не бывал. Как будто бы выходило так, что он должен был перевезти Детей и всех остальных в Екатеринбург вместо Яковлева. Я могу только удостоверить, что Хохряков, как и Яковлев, спешил с отъездом, всё проверяя болезнь Алексея Николаевича. Незадолго до нашего отъезда появился с отрядом красноармейцев какой-то Родионов. Эти красноармейцы и заменили наших стрелков. Отряд Родионова состоял из русских и латышей. Я не знаю, были ли в нём мадьяры, но латыши были. Я это потому так говорю, что потом, когда мы ехали на пароходе, лакей Трупп признал в одном из красноармейцев своего племянника (имени и фамилии его не знаю), а Трупп был латыш.
Хохряков, как говорили, был матрос. Кто был Родионов, я не могу сказать. Был ли он жандарм, не могу сказать. Не могу точно сказать, похож ли он был на офицера, но вряд ли. Мне он не казался человеком интеллигентным. Я не могу сказать, чтобы он был особенно грубым, но он проявлял настойчивость в своих требованиях. Это действительно было, что он не позволил Княжнам закрывать двери их спальни. Я с ним из-за этого повздорил, потому что нельзя так: барышни. А Нагорный с ним вздорил из-за Алексея Николаевича. Может быть, из-за этого мы с Нагорным и пострадали.
Родионов оказался знакомым с Татищевым. Мне передавал следующий с ним разговор Татищев. Родионов, увидев Татищева, сказал ему: «Я Вас знаю». Татищев его спросил, откуда он его знает, где он его видел. Родионов не ответил ему.
Тогда Татищев спросил его: «Где же Вы могли меня видеть? Ведь я же жил в Берлине». Тогда Родионов ему ответил: «И я был в Берлине». Татищев попытался подробнее узнать, где же именно в Берлине видел его Родионов, но он уклонился от вопроса, и разговор остался у них неоконченным. Буксгевден мне говорила, что она видела Родионова несколько раз жандармом на станции «Вержболово». Между прочим, Родионов почему-то выделил Татищева и приказал наклеить только на его вещи ярлыки с отметкой, что это вещи Татищева.
Большевики, увозя нас из Тобольска, вывезли отсюда всю обстановку, какая там была, которая вовсе не принадлежала Царской семье. Я не знаю, почему они так поступали. У Царской Семьи были для каждого из них свои походные кровати. Все они были взяты и в первый переезд, и во второй из Тобольска. В Тюмени мы разместились в двух вагонах. Дети, Буксгевден, Гендрикова, Татищев, Шнейдер, Эрсберг и Нагорный были в одном вагоне. Все остальные – в другом. У детей и кто был с ними вагон был классный, мягкий. У нас – 4-го класса.
Я знаю, что при отъезде из Тобольска драгоценности, какие были у Царской Семьи, куда-то зашивались, но куда именно, я не знаю.
В Екатеринбурге Детей увезли два лица. Один был Родионов. Он садился с ними, как я видел, в окно своего вагона, на извозчика. Примет другого я описать не могу: не помню их. Но только это вовсе не был Хохряков. Хохряков тогда тоже ехал с нами в Екатеринбург. Я не помню, уезжал ли тогда он с детьми из поезда. Если я называл его члену суда Сергееву, то это не так. Другой, который ехал с детьми на извозчике, был не Хохряков, а кто-то другой.
Спустя некоторое время явился к нашим вагонам Родионов и выделил из одного вагона Гендрикову, Шнейдер и Татищева, а из другого – меня, Харитонова и Седнева Леонида. Нас повели к вокзалу, где были извозчики. У извозчиков был тот самый комиссар или ещё кто, который вместе с Родионовым перевозил и детей. У меня с собой был саквояж, а в нём было: 4000 денег, бельё, сапоги, одна моя фотографическая портретная карточка и две карточки-открытки, бритвы, туфли, записная книжечка, продовольственная книжка. В отдельных местах были у меня сухари и банка с вареньем. Этот комиссар с Родионовым не позволили мне брать с собой сухарей и варенья, и эти вещи были оставлены ими у себя. Татищев сел один на извозчика. Я также сел один. Гендрикова села со Шнейдер. Родионов с неизвестным комиссаром сели также на одного извозчика и поехали сзади нас. Харитонов с Седневым также сели вместе. Подъехали мы к дому Ипатьева, где была Семья. Я видел, что дом был обнесён забором, но не могу сказать, закрывал он ворота или же нет. Тут у дома Ипатьева ссадили Харитонова и Седнева. Нас же остальных повезли дальше.
Я спросил извозчика: «Далеко ли до дома?» Я думал, что нас везут куда-либо ещё. Молчит. Я опять его спросил: «Ты куда нас везёшь?» Опять молчит. И привезли нас в тюрьму. Когда нас привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: «Вот, Алексей Андреевич, правду ведь говорят: от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся». Родионов ничего на это не сказал Татищеву, а другой комиссар ответил: «По милости царизма, родился в тюрьме». Сказал он эти слова по нашему адресу и сказал их злобно. Не было тогда на меня ордера, а на всех остальных ордера уже были. Начальник тюрьмы и сказал тогда об этом этому комиссару. Он махнул рукой и сказал: «Потом пришлю». Я не знаю, кто это был. Но потом, когда был в тюрьме комиссар юстиции Поляков и мы обращались к нему по поводу отобрания у нас вещей (у меня взял саквояж этот самый неизвестный мне комиссар), и Поляков нас спросил, кто нас арестовывал и кто у нас отбирал вещи, и мы не могли ему ответить на его вопрос, начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню.
Я вижу предъявленную мне Вами карточку (предъявлена фотографическая карточка Юровского) и не могу сказать, это ли лицо изображено на предъявленной мне Вами карточке, про которое я сейчас Вам говорю. Но мне кажется больше, что это не он. Тот был без бороды, а у этого борода. Но что его начальник тюрьмы называл Юровским, я это хорошо помню.
Гендрикову и Шнейдер от нас в тюрьме отделили, а нас с Татищевым посадили в одну камеру. Это было 10 мая по старому стилю. На другой же день в нашу камеру был приведён Чемодуров.
Я разговаривал с ним. Он был сильно потрясён. Он мне говорил, что из Тюмени их возил Яковлев куда-то взад и вперёд, так что он совсем потерялся и не знал, куда же именно их возил Яковлев. Привезли их в Екатеринбурге прямо в дом Ипатьева. Водили ли куда отсюда ГОСУДАРЯ, он не говорил и разговору у нас с ним об этом не было. Обращались с Августейшими Особами здесь большевики, как говорил Чемодуров, «плохо, грубо». Он рассказывал, что однажды один какой-то из них стал рассматривать флаконы ГОСУДАРЫНИ и нюхать их. ГОСУДАРЬ сказал ему на это: «До сих пор я имел дело всё-таки с порядочными людьми». Этот большевик ушёл, сказал о словах ГОСУДАРЯ кому-то другому, и тот грубо сделал замечание ГОСУДАРЮ: «Не забывайте, что Вы арестованный». Обедали они все вместе. Во время обеда подходил какой-нибудь красноармеец, лез ложкой в миску с супом, жрал и говорил: «Вас всё-таки ещё ничего кормят». Видимо, здесь в Екатеринбурге обращение было совсем иное, чем в Тобольске.
25–26 мая по старому стилю Татищева увели в контору тюрьмы. Он не взял с собой своих вещей: шубы и бумажника (сколько у него было денег, не знаю, но думаю, что не много). Он скоро прислал за мной, прося меня принести ему вещи. Я понёс. В конторе Татищев показал мне ордер (не знаю, из какого учреждения), в котором говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. Подписей на нём я не помню. До этого времени к нему никто не приезжал ниоткуда, и сам он не хлопотал о своём освобождении.
Я забыл сказать, Чемодуров говорил, что 10 мая в дом Ипатьева был привезён Нагорный и должен был вместо него быть привезённым Трупп.
20 июля по новому стилю меня, Гендрикову и Шнейдер взяли из тюрьмы и привели в вагон, где нас всех собралось 36 человек. Здесь же с нами была Елена Петровна Сербская и её миссия. Повезли нас всех в Пермь, куда мы и прибыли 23 июля. Меня, Гендрикову, Шнейдер, Елену Петровну с миссией посадили в одну тюрьму, а всех остальных от нас отделили. Я сидел вместе с секретарём миссии Смирновым, майором Мишечичем (так!) и двумя какими-то сербскими унтер-офицерами. От них я узнал, что Елена Петровна проживала с мужем великим князем Иоанном Константиновичем в Алапаевске, а затем она переехала в Екатеринбург, чтобы ехать в Петроград к детям. Но здесь она узнала, что её мужа, как и остальных князей в Алапаевске, перевели на солдатский паёк. Тогда она подала большевикам официальное заявление, что она не желает уезжать и желает разделить судьбу мужа. За это её и арестовали.
Спустя некоторое время после моего перевода в Пермскую тюрьму я подал, по совету какого-то адвоката, также сидевшего в тюрьме, заявление в «совдеп», прося разъяснить мне, за что я арестован. Меня после этого (недели через 2–2½ после перевода в Пермь) повели куда-то на допрос. Там мне какой-то молодой человек (примет не помню) показал моё прошение и стал мне предлагать вопросы: «Вы что знаете про убийство в Екатеринбурге Николая?» Я сказал, что я об этом только узнал в Пермской тюрьме из газет. (В газете тогда писали только про одного ГОСУДАРЯ: он убит, а про Семью ничего в газете сказано не было.) Он не стал меня больше ничего про это спрашивать и ни слова не спросил меня про Семью ГОСУДАРЯ. Затем он меня спросил: «А Вы в побеге Николая из Тобольска участвовали?» Я сказал, что никакого побега не было и не предполагалось. Он меня опять спросил: «А Вы знали о побеге?» Я сказал, что ничего об этом не знал. После этого он мне сказал, что я могу идти. Я спросил его о судьбе моего прошения, и он мне ответил, что этот вопрос будет разрешён в Москве. Я хорошо эти его слова помню.
В одной тюрьме с нами сидел камердинер великого князя Михаила Александровича Василий Фёдорович Челышев. Я с ним встречался в коридоре, и он мне рассказывал, как он попал в тюрьму. Михаил Александрович проживал в Перми в Королевских номерах, где в другом номере жил с ним и Челышев. Там же жил и его секретарь, англичанин Джонсон. Приблизительно недели за 1½, как говорил Челышев, до нашего прибытия в Пермь, ночью часов в 12 пришли в Королевские номера каких-то трое вооруженных людей. Были они в солдатской одежде. У них у всех были револьверы. Они разбудили Челышева и спросили, где находится Михаил Александрович. Челышев указал им номер и сам пошёл туда. Михаил Александрович уже лежал раздетый. В грубой форме они приказали ему одеться. Он стал одеваться, но сказал: «Я не поеду никуда. Вы позовите сюда вот такого-то (он указал, кажется, какого-то большевика, которого он знал). Я его знаю, а вас я не знаю». Тогда один из пришедших положил ему руку на плечо и злобно и грубо выругался: «А вы, Романовы, надоели вы нам все». После этого Михаил Александрович оделся. Они также приказали одеться и его секретарю Джонсону и увели их. Больше Челышев не видел ничего и не знал, в чём и куда увезли Михаила Александровича. Спустя некоторое время после этого (когда Михаил Александрович уже был увезён) Челышев сам отправился в «совдеп», как он мне говорил, и заявил там об увозе Михаила Александровича. По его словам, на это его заявление не было обращено внимания и спустя через час, как он мне говорил, большевики стали делать что-то вроде погони за Михаилом Александровичем, но в чём она выразилась, Челышев не говорил. На него же они произвели именно то впечатление, что они нисколько не поспешили догонять Михаила Александровича, и вообще, как бы не обратили должного внимания на его заявление.
Я забыл ещё сказать, что, когда Михаил Александрович уходил из номера, Челышев ему сказал: «Ваше Высочество, не забудьте там взять лекарство». Это были свечи, без которых Михаил Александрович не мог жить. Приехавшие как-то обругались и увели Михаила Александровича. Лекарство же так и осталось в номере. На другой же день после этого Челышев был арестован и, как я потом читал в Тобольске в газетах, был расстрелян.
В ночь на 22 августа по старому стилю меня привели из камеры в контору. Тут же были и Гендрикова со Шнейдер. Отсюда нас повели в арестный дом и ввели в особую комнату, где было 8 человек. Здесь же было 22 вооружённых человека. Это были, очевидно, палачи. Среди них были и русские, но, по большей части, были не русские, а, видимо, латыши, хотя, быть может, были и мадьяры. Командиром у них был какой-то человек в матросской одежде. Мы сидели, ждали света. Гендрикова мне шепнула, с чьих-то слов, что нас отведут в пересыльную тюрьму, а потом отправят в Москву или Петроград. Я не стал ей возражать, хотя я и ясно видел, куда нас поведут.
Повели нас за город. Кончились строения, показался лесок. Стали мы подходить, должно быть, к месту казни нашей, потому что наши палачи стали услужливо предлагать нам свои услуги: «позвольте, я понесу ваши вещи», очевидно, каждый, желая сейчас же завладеть нашими вещами, чтобы потом не делиться ими с другими. Потом нас остановили. Я улучил минуту и перепрыгнул канаву, которая была около меня. Я бросился бежать. В меня было выпущено три пули. Я упал, потерял шляпу и слышал вдогонку мне слова: «Готов». Но я тут же поднялся и снова побежал (упал я после второго выстрела). В меня был произведён третий выстрел, но Господь Бог меня сохранил, и я убежал. 43 суток я блуждал и вышел на линию железной дороги в 70 верстах от Екатеринбурга, на территорию, свободную от большевиков.
Я не умею рассказать про характеры Царской Семьи, потому что я человек неучёный, но я скажу, как могу. Я скажу про них просто: это была самая святая чистая Семья.
ГОСУДАРЬ был милый, мягкий, ровный. Он был очень добрый человек. Сколько лет я жил около Него и ни одного раза я не видел Его в гневе. Всегда Он был очень ровный, спокойный. Был он прост и не горд. Он был скромный и держал себя так. Его платья были часто чинены. Не любил Он мотовства и роскоши. Его штатские костюмы велись у Него с жениховских времён, и Он пользовался ими. Был он человек, я бы сказал, совсем непьющий. Выпивал он за обедом одну рюмку старой сливовицы и одну рюмку мадеры. Больше Он ничего совсем не пил. И больше этого Он никогда не пил. Он, например, не пил совсем шампанского. Если же ему приходилось, по необходимости, пить его в каких-нибудь торжественных случаях, Он отпивал немного из бокала.
Из удовольствий Он любил только одну охоту. Охотился Он всегда весной на глухариных токах и осенью по фазану и по зверю. Но за войну Он запустил и охоту. Больше Он никаких развлечений не знал.
Весь день у него уходил на приёмы деловых людей до обеда. Только после завтрака Он гулял и занимался физическим трудом и после обеда вечер был с Семьёй. Он был самый настоящий семьянин и любил быть в Своей Семье.
ГОСУДАРЫНЯ, если не была занята приёмами или деятельностью по лазаретам, все время отдавала детям. Она, видно было, как сильно любила ГОСУДАРЯ и Детей. Всё это злоба и клевета, что писали нехорошего про ГОСУДАРЯ, что он пьёт, и про ГОСУДАРЫНЮ, что Она имеет дело с Распутиным. В Распутина Она верила, как в святого. Кого хотите, спросите из близких к ним, и все Вам скажут одно. Это всё грязь и мерзость, что нарочно в революцию про Них в газетах писали. Распутина я за всё время видел во дворце два раза. Его принимали ГОСУДАРЬ и ГОСУДАРЫНЯ вместе. Он был у них минут 20 и в первый и во второй раз. Я ни разу не видел, чтобы он даже чай у Них пил. ГОСУДАРЫНЯ относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала. Только однажды Она говорила со мной про Распутина, и слова её были маловажные. Мы ехали на пароходе в Тобольск, и, когда проезжали мимо села Покровского, Она, глядя в окно, сказала мне: «Вот здесь Григорий Ефимович жил. В этой реке он рыбу возил (так!) и нам иногда в Царское привозил». (Я этого, например, не знал, что он им рыбу привозил.) После убийства Распутина Она была расстроена и не принимала никого. Но ни малейшего даже намёка Она ничем не обнаружила на то, что это был человек, про которого можно было бы подумать что-нибудь грязное.
Из Детей Алексей Николаевич был ещё мальчик. Анастасия Николаевна и Мария Николаевна также были ещё не взрослые. Занимались они уроками. Ольга Николаевна была уже в невестах. Она была к хозяйству не склонна, любила уединяться, любила книжки и музыку.
Татьяна Николаевна была похожа на мать. Она была степенная, обстоятельная, хозяйственная. Она как-то и считалась против Ольги Николаевны старшей, потому что её все слушались. Она была ближе всех к матери.
Кроме камердинеров Тетерятникова и Чемодурова, у ГОСУДАРЯ был ещё один камердинер Пётр Фёдорович Катов, который, как и Тетерятников, в Тобольск не попал.
Платье шил на ГОСУДАРЯ с Алексеем Николаевичем Нольдштром, на ГОСУДАРЫНЮ и Княжон – Бризак, Михайлова и домашняя портниха Николаева.
Обувь на ГОСУДАРЯ и Алексея Николаевича шили Ситников и ещё кто-то, а на ГОСУДАРЫНЮ и Княжон – Вейс.
На служащих при Дворе шил портной Лидваль.
Из всех предъявленных мне Вами вещей и их фотографических изображений (свидетелю были предъявлены все предметы, имеющиеся при деле в качестве вещественных доказательств, и фотографические изображения вещественных доказательств, при деле не находящихся), я останавливаюсь на маленькой пряжке от пояса и на изображении креста (п. «г» протокола 10 февраля сего года, л. д. 13 об., том 2-й и п. 4-й протокола 15–16 того же февраля, л. д. 45 об., том 2-й). Пряжка эта похожа на пряжку, какую носил на своём поясе Алексей Николаевич. Крест этот похож на крест, который был у ГОСУДАРЫНИ и который она носила иногда, но очень редко. Княжны носили ожерелья на шее из белых бус.
У ГОСУДАРЫНИ были жемчужные серьги, но я не могу на снимке опознать, они это или не они.
Пряжки, изображения которых я вижу, были у них на туфлях и у ГОСУДАРЫНИ и у Княжон (п. п. 2 и 21 протокола 15–16 того же февраля л. д. 45 и 48 об., том 2-й).
Свечи (из) красного воска были у них в обиходе в Тобольске. Им такие свечи доставлялись из монастыря и из собора.
В Тобольске было две купчихи, которые доставляли провизию Царской семье. Это были Холина и Еремеева.
У меня не было разговора с Челышевым про то, был ли предъявлен Михаилу Александровичу какой «мандат» лицами, которые его увели.
Что означают записи в моей книжечке (п. 5 протокола 19 мая сего года, л. д. об., том 4-й), я не знаю.
Показание моё, мне прочитанное, записано правильно.
Из книги А. А. Волкова «Около Царской Семьи»
В ожидании Государя
Чтобы облегчить страдания болящих, укрепить их, подняли из Знаменской церкви икону Божьей Матери. На пути следования иконы во дворец встретился солдат, посмотрел на икону, на священника и, обращаясь к последнему, сказал весьма грубо:
– Привык обманывать народ: до сих пор идолов носишь. – Это были первые проявления разнузданного настроения, непосредственно дошедшие до нас отзвуки революции.
Молебствие служилось в той комнате, где лежали больные. Хворали тяжело. К молебну сошлись придворные и служащие, которые, полные тяжёлых скорбных дум, молились со слезами. По окончании молебствия священник благословил больных и по просьбе Государыни обошёл с иконой весь дворец.
В первые дни революции приезжал от Государя генерал-адъютант Н. И. Иванов, довольно долго беседовавший с Государыней.
Ожидаем приезда Государя, получив верные сведения, что Государь из Ставки выехал.
Для встречи Государя из Петрограда приехал флигель-адъютант граф Замойский. Он дожидался приезда Государя и, сидя в дежурной комнате в креслах, дежурил по ночам вместе со мною.
В одну из таких ночей граф Замойский узнал от дежурного офицера, что из Петрограда едет особым поездом вооружённая группа рабочих и других лиц громить дворец. Замойский, сообщив об этом мне, спросил, нужно ли беспокоить Императрицу. Пообдумав, мы решили пока Государыне ничего не говорить. Пообождав несколько времени, Замойский переговорил с кем надо по телефону и узнал, что поезд прошёл мимо Царского. Так всё обошлось благополучно.
В один из первых дней революции (ещё до приезда Государя) Родзянко телефонировал графу Бенкендорфу о том, чтобы Императрица и дети тотчас же уезжали из дворца: грозит большая опасность.
Граф Бенкендорф сообщил, что дети больны. Родзянко ответил:
– Уезжайте куда угодно и поскорее. Опасность очень велика. Когда горит дом, и больных детей выносят.
Императрица позвала меня и рассказала об этом, прибавив в сильном беспокойстве:
– Никуда не поедем. Пусть делают, что хотят, но я не уеду и детей губить не стану.
Вскоре после звонка Родзянко, как бы для защиты дворца, явились войска, в первую очередь Гвардейский экипаж и стрелки Императорской Фамилии. По желанию Императрицы войска выстроились около дворца, и Императрица вместе со здоровой ещё Великой Княжной Марией Николаевной стала обходить солдат. После обхода граф Апраксин [485]сказал:
– Как вы смелы, Ваше Величество. Как Вас встретили солдаты?
– Эти матросы нас знают. Они ведь и на «Штандарте» были, – ответила императрица.
На другой день, простудившись на морозе при смотре войск, слегла в болезни и Мария Николаевна.
Об отречении Государя стало известно во Дворце из рассказов фельдъегеря, с которым генерал Алексеев, ещё до отречения Государя, послал в Царское бумаги на его имя. Фельдъегерь передал бумаги мне и велел их хранить. Я доложил Государыне и просил её распоряжения, так как положить бумаги в кабинет Государя, где никого нет, казалось неудобным. Государыня распорядилась сохранять бумаги в своём кабинете. На другой же день, привезший бумаги фельдъегерь, на словах передал об отречении Государя. Более точных сведений мы в то время не имели.
Спустя некоторое время во дворец приехал командир фельдъегерского корпуса и просил возвратить ему лично все привезённые из Ставки пакеты. Я доложил обо всем Императрице. Государыня со слезами на глазах подтвердила известие об отречении и приказала возвратить бумаги полковнику. Больным детям об отречении Государя не сказали ничего.
До сих пор из Петрограда никто не появлялся. Но вот приехал генерал Корнилов вместе с несколькими офицерами, среди которых были Коцебу – офицер гвардейского уланского полка и полковник Кобылинский. [486]Во дворце в это время находился гофмаршал Бенкендорф и церемониймейстер граф Апраксин.
Корнилов просил доложить о нём Государыне, которая и приняла его в присутствии графа Бенкендорфа.
Корнилов сказал Императрице, что на него возложена тяжёлая обязанность объявить об аресте, и просил Государыню быть спокойной: ничего не только опасного, но даже особых стеснений арест за собою повлечь не может. Корнилов попросил разрешения представить Государыне сопровождавших его офицеров.
Выйдя от Императрицы, он объявил, что все окружающие Царскую Семью могут по собственной воле при ней остаться. Кто же не хочет, волен уйти. На принятие решения им было дано два дня, после которых для остающихся вместе с Царскою Семьёй наступал также арест.
Комендантом был назначен Коцебу, а начальником охраны – полковник Кобылинский.
Императрица несколько растерялась и приказала позвать к себе Великого князя Павла Александровича, которого не принимала уже в течение довольно долгого времени.
– Скажите, что сейчас же прибуду, – ответил по телефону Великий князь.
Тотчас же по приезде он был принят Императрицей.
– Ничего, поправим дела, – сказал Великий князь, когда я спросил его мнения о создавшемся положении вещей.
Я сегодня не спал всю ночь. (Великий князь, по его словам, работал над проектом конституции.)
Вскоре после этого в Ставку были отправлены два офицера передать Государю для подписания манифест о конституции. Возможно, что с ними были отправлены Государю и другие бумаги. Офицеры поехали в статском платье. Один из офицеров был Стессель, сын начальника обороны Порт-Артура. Из этой поездки ничего не вышло: посланные не смогли доехать до Государя.
Вскоре вторично явился генерал Корнилов вместе с А. И. Гучковым и свитою. Опять по приказу Императрицы вызвали Великого князя Павла Александровича, который и приехал немедленно. Я доложил. Государыня велела просить всех к себе. Приём у Государыни продолжался минут 10–15.
По выходе Великий князь обратился к генералу Корнилову с вопросом о надёжности войск охраны. Корнилов [487]уверил его в надёжности.
Обратясь к Гучкову, Великий князь сказал, что он не просил его мнения потому, что Гучков, не будучи военным, не в состоянии тонко уловить настроения воинских частей.
Ожидаем приезда Государя. Принимаем все меры к тому, чтобы узнать что-либо, но ниоткуда не имеем достоверных сведений.
Через некоторое время приехал А. И. Гучков. Прошёлся по дворцу и мимо комнат Императрицы, где собрались многие дворцовые служащие, в числе которых был и я. Один из сопровождавших Гучкова офицеров, явно нетрезвый, обратясь к нам, сказал:
– Вы наши враги, а мы ваши враги. Вы продажны.
Я отвечал ему:
– Вы ошибаетесь в нашем благородстве, милостивый государь.
Гучков даже не повернулся и сделал вид, что не заметил выходки пьяного прапорщика.
Были получены достоверные известия, что Государь в дороге и что скоро он прибудет во дворец.
Спустя неделю после первого посещения Корнилова приехал Государь. Произошло это 10 марта.
Около 10 часов утра собрались во дворце и нестройно встали в вестибюле какие-то офицеры. Дежурный по караулу офицер вышел наружу. Через некоторое время от железнодорожного павильона подъехал автомобиль Государя. Ворота были закрыты и дежурный офицер крикнул:
– Открыть ворота бывшему царю!
Ворота открылись, автомобиль подъехал ко дворцу. Из автомобиля вышли Государь и князь Долгоруков (генерал-адъютант Свиты).
Когда Государь проходил мимо собравшихся в вестибюле офицеров, никто его не приветствовал. Первый сделал это Государь. Только тогда все отдали ему привет.
Государь прошёл к Императрице. Свидание не было печальным. Как у Государя, так и у Императрицы на лице была радостная улыбка. Они поцеловались и тотчас же пошли наверх к детям.
Скоро Государь вернулся назад и приказал мне узнать, приехали ли во дворец прибывшие с ним из Ставки герцог Лейхтенбергский, Нарышкин и Мордвинов. От графа Бенкендорфа я узнал, что они «не приехали и не приедут». (Все трое, как только сошли с поезда, отправились по домам.) Я доложил Государю, точно передав слова графа Бенкендорфа.
– Бог с ними, – был ответ царя.
До приезда Государя охрану дворца нёс Сводно-Гвардейский полк. Как только приехал Государь, сводно-гвардейцы были заменены гвардейскими стрелками. В первый же день солдаты новой охраны убили в парке двух оленей. Возможно, что это произошло случайно, без всякого злого умысла.
В течение некоторого времени никто из членов правительства не заезжал во дворец. Первым приехал Керенский, небрежно одетый, в куртке. Об его приезде доложили Государю. Государь приказал пригласить к себе Керенского. У Государя Керенский пробыл недолго. Государь представил его Императрице.
Керенского ожидали хотевшие его видеть служащие дворца. Один из них обратился к Керенскому со следующим:
– Александр Фёдорович, мы обращаемся к вам с просьбой об урегулировании квартирного вопроса: у одних из нас квартиры очень тесны, между тем как у других чересчур просторны.
– Хорошо, всё устрою. До свиданья, – сказал Керенский и тотчас уехал. По-видимому, он чувствовал себя не вполне уверенно и казался смущённым.
Вышел Государь и обратился ко мне:
– Знаешь, кто это был?
– Керенский.
– Знаешь, как он ко мне обращался: то Ваше Величество, то Николай Александрович. И всё время был нервен.
Письма и газеты доставлялись во дворец через коменданта Коцебу весьма аккуратно. Стал довольно часто наезжать Керенский. В последующие посещения он держал себя увереннее, чем в первый раз. И Государь стал отзываться о нём лучше. К поезду Керенского подавали царский автомобиль, украшенный цветами. Автомобилем управлял шофер Государя.
В течение всего времени пребывания Государя в Царском Селе Керенский во внутреннюю жизнь дворца не вмешивался и был весьма выдержан и корректен.
Был проект переезда царской семьи в Ливадию, но он остался невыполненным. Однажды Керенский сообщил Государю, что есть возможность отъезда в Англию и просил быть наготове. Не удался и этот план. [488]
Зашевелились большевики. От них исходили угрозы перевести Царскую семью в Петропавловскую крепость. Узнали об этой угрозе и мы все. Вскоре неожиданно приехал Керенский, которого принял Государь. Пробыв короткое время у Государя, Керенский попросил приёма у Императрицы. Мы все ожидали, что он объявит о переводе в Петропавловскую крепость. Из комнат Государыни был слышен громкий, казалось, возбуждённый, разговор. Но оказалось, что наша тревога была лишена оснований. Государыня после рассказывала, что Керенский шутил, балагурил, смеялся и что все слухи о переводе в Петропавловку вздорны. Впрочем, Керенский обратился к царской чете с просьбой по возможности проводить время раздельно, так как на этом настаивает совет рабочих и солдатских депутатов.
Приезжал однажды кто-то в форме полковника [489]удостовериться, что Государь присутствует во дворце, а не уехал. Посетителя допустили лишь в коридоры дворца и дали увидеть Государя, проходившего в отдалении. Этим он удовлетворился и уехал.
Двадцать девятого июня был именинником Великий князь Павел Александрович. В это время я был в отпуску, у семьи, в Царском. Попросил у полковника Кобылинского разрешения съездить в Петроград. Когда я прощался с Царской семьёй, то Государь и Государыня просили меня поздравить великого князя.
Я был у Великого князя и передал поздравления. Великий князь много меня расспрашивал о жизни Царской семьи. Я в свою очередь спросил Великого князя, угрожает ли какая-нибудь опасность. Павел Александрович передал мне мнение бывшего у него коменданта Коровиченко (заменившего Коцебу): пока у власти временное правительство, безопасность обеспечена. Если же власть временного правительства падёт и будет захвачена большевиками, ни за что ручаться нельзя.
Во дворце жила А. А. Вырубова и как сестра милосердия, ухаживавшая за детьми во время их болезни, Ю. А. Ден. Был получен приказ немедленно выселить их из дворца. Коровиченко в это время временно передал свои обязанности Кобылинскому.
Мне было велено доложить Государыне, что Вырубову и Ден выселяют. На Императрицу это известие подействовало удручающе, и она заплакала. Расставание было очень тяжёлым: расстававшиеся плакали. Вырубову под вооружённой охраной увезли в тюрьму, в Петроград, Ю. А. Ден уехала на собственную квартиру.
Жизнь заключённой Царской семьи текла весьма однообразно.
В марте лежал ещё глубокий снег. Государь гулял по парку один в сопровождении дежурного караульного офицера. Иногда с Государем гулял также гофмаршал князь Долгоруков. Прогуливался Государь дважды в день. Сопровождавшими в прогулках Государя офицерами всегда оказывалась полная внимательность и предупредительность. Только однажды офицер шёл за Государем в буквальном смысле слова по пятам, и Государь, с усмешкой, должен был отстранить его.
Когда караул менялся (это происходило постоянно во время завтрака Царской семьи), то оба офицера – прежний и новый начальники караула – приходили к Государю. Однажды вошли оба офицера. Государь простился с уходящим и, здороваясь с вступающим вновь на караул, протянул офицеру руку. Тот, отступив демонстративно назад, отказался от рукопожатия. Государь подошёл к нему, положил на плечо руку и ласково спросил:
– За что же, голубчик?
– Я из народа, – был ответ. – Вы не хотели протянуть народу руку, не подам её и я.
Когда земля оттаяла, стали выходить на прогулку поправлявшиеся дети. Государь предложил желающим работать. Работали все: и Семья, и свита, и служащие. Вначале работа состояла в копании гряд, на которых были посеяны разные овощи. Императрица не работала, но когда стало потеплее, лежала близ места работ на ковре. Иногда в это время к ней подходили солдаты, садились близко к ней и подолгу разговаривали.
Держали себя солдаты в присутствии Царской семьи вполне прилично и только немногие позволяли себе курить в присутствии кого-либо из её членов. Однажды солдат, стоявший на карауле внутри дворца, открыл находившийся в том же помещении сундук, из которого вынул две пары принадлежавших Императрице башмаков. Он засунул башмаки в печь, но это было замечено, и виновник был открыт. Все другие поступки, доставлявшие некоторые неприятности Царской семье и её окружающим, надо приписать не злым намерениям, но неведению и невоспитанности. При осмотрах дворца, которые происходили только с соответствующего разрешения, солдаты вели себя всегда тихо, не позволяя себе ничего лишнего.
Когда на грядках всё было посажено, Государь предложил срезать засохшие деревья парка и разделывать их на дрова. Это занятие продолжалось до самого отъезда в Тобольск.
Ссылка в Тобольск
Отъезд в Тобольск состоялся 1 августа старого стиля. Накануне, 31 июля, утром приехал Керенский и сообщил, что сегодня в 11 часов вечера будет подан поезд, в котором Государь с семьёй поедет в Тобольск, определённый временным правительством местом пребывания царской семьи.
Приготовились к отъезду. В 10 часов вечера приехал во дворец прощаться Великий князь Михаил Александрович. При прощании присутствовал Керенский, заявивший, что он присутствует по обязанности и к разговору между расстающимися прислушиваться не станет.
Кроме Царской семьи, все остальные, уезжавшие с нею, – свита и служащие, – в назначенный час были у места Посадки, среди поля между Царским Селом и станцией «Александровской» Варшавской железной дороги. К назначенному времени поезд не был подан.
Мы всю ночь в поле прождали поезда, который был подан в 6 часов утра. К этому времени от дворца пришли два автомобиля, окружённые кавалерийским конвоем с ружьями на изготовку. Вместе с Царской семьёй прибыл и Керенский. Все разместились в поезде. Керенский зашёл в вагон, где находился Государь с семьёй, со всеми вежливо попрощался, пожелал счастливого пути, поцеловал у Государыни руку, а Государю, обменявшись с ним пожатием руки, сказал:
– До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь пока старого титула.
Поезд тронулся. Поездка по Северной дороге до Тюмени шла двое суток с лишком, без приключений. Лишь на Званке толпа рабочих подходила к поезду и расспрашивала, кто едет. Получив разъяснение, толпа отошла. С нами ехала охрана, состоявшая из гвардейских стрелков. Сопровождали царскую семью: Макаров – помощник комиссара над Министром Двора, член Государственной Думы Вершинин и полковник Кобылинский. Все трое – прекрасные люди. [490]
В Тюмени мы пересели на пароход «Русь». Плавание по реке шло также благополучно. Когда пароход проходил мимо села Покровского – родины Распутина, императрица, указав мне на село, сказала:
– Здесь жил Григорий Ефимович. В этой реке он ловил рыбу и привозил её нам в Царское Село.
На глазах императрицы стояли слезы.
К Тобольску пароход подошёл 5 августа, около 5 часов вечера. В это время во всех церквах был звон и местные, крайне революционно настроенные элементы забеспокоились, сопоставив этот звон с прибытием в город царской семьи. Послали требовать объяснений от духовенства. Разъяснили, что звонят ко всенощной, так как на другой день, 6 августа, праздник Спаса-Преображения.
В Тобольске
Остановились у пристани и стали собираться к переезду в губернаторский дом. Макаров и Вершинин сказали мне, что надо прежде осмотреть самый дом. После осмотра я предложил повременить с переездом и прежде отремонтировать дом, который оказался довольно грязен. Макаров со мной согласился. Когда мы вернулись на пароход, я рассказал о результатах осмотра Государю и Государыне. Они согласились остаться на пароходе до окончания ремонта. В губернаторский дом переехали, насколько помню, 13 августа. Кроме Императрицы и Татьяны Николаевны, которые ехали в экипаже, остальные все дошли от пристани до дома пешком.
Дом оказался довольно обширным и прилично обставленным. Все в нём удобно и хорошо разместились. В доме жила Царская семья и служащие. Через улицу, напротив, в доме Корнилова, разместилась свита: Татищев, Боткин, Долгоруков, Шнейдер, Гендрикова, а потом Гиббс, при-ехавший в Тобольск позднее. Жильяр жил в губернаторском доме.
Первое время, до приезда Панкратова, жили спокойно и не плохо. Всего было достаточно, деньги на содержание Царской семьи высылались вовремя.
Утром и в течение дня Государь и Дети совершали прогулку в особо отведённом загороженном месте. Государь пилил дрова, дети играли; зимой сгребали снег. В определённые часы Дети занимались. За отсутствием учителей таковых заменяли Государь, Гендрикова, Шнейдер. Из прежних учителей были только Жильяр и потом Гиббс.
Вначале население приносило Царской семье много продовольствия. Доставлял таковое в течение всего времени пребывания Царской семьи в Тобольске находившийся близ города Ивановский женский монастырь. Но до Октябрьского переворота всего было вдоволь, хотя жили и скромно. Обед состоял только из двух блюд, сладкое же бывало только по праздникам. По утрам, около 8 часов, пили чай. В час завтракали, в 5 – пили чай с булками, в 8 – обед. Таким образом, день распределялся точно так же, как и в Царском Селе.
Макаров был настолько чутким, что уезжая, составил список вещей, которые было необходимо прислать из царского дворца. В этот список им были включены многочисленные предметы, к которым Царская семья привыкла и обходиться без которых было для неё некоторым лишением. Все эти вещи – ковры, драпировки, картины – были Макаровым высланы и получены в Тобольске.
Существовал план переезда Царской семьи на жительство в Ивановский монастырь. Однажды меня туда послали с целью осмотра Государь с Государыней. Я должен был осмотреть новый дом и распределить помещения. До этого раза я никогда не бывал ещё в монастыре, находившемся от Тобольска в нескольких верстах. Когда приезжала монашенка, доставлявшая для Царской семьи молоко, я попросил её отвезти меня в монастырь. Она охотно согласилась. По приезде я явился к игуменье, которую до той поры не знал лично. Она же, как оказалось, знала довольно подробно обо всех, живущих с Царской семьёй, в частности и обо мне.
Игуменья позвала меня в свою келью, и я рассказал ей о цели своего приезда, о том, что по совету полковника Кобылинского, Царская семья хотела бы переехать в новый, строящийся в монастыре дом. Игуменья была очень обрадована этим известием и приказала одной из монахинь показать мне дом. Сама она по болезни не имела возможности мне сопутствовать. Я осмотрел дом. Он был очень хорош и удобен, но без рам. Поместиться возможно было всем и даже с известными удобствами. Имелась маленькая домовая церковь, и игуменья обещала закончить постройку в течение одной недели, но просила сообщить ей немедленно о принятом решении. Скоро приехал Панкратов, и дело заглохло. Игуменье я сообщил, чтобы она не беспокоилась.
Приехали из Петербурга посланные временным правительством Панкратов, Никольский, потом, недолго пробывший, какой-то матрос. С их приездом стали чувствовать себя более стеснёнными. Панкратов стал вести среди солдат охраны пропаганду крайних политических взглядов. С солдатами Государь и дети имели непосредственное общение, ходили в помещение охраны, играли с солдатами в лото. Теперь же солдаты с каждым днём становились грубее (кроме стрелков императорской фамилии, сохранивших, в общем, прежнее доброе отношение к Царской семье).
Каждое воскресенье и праздник Императорская семья ходила в церковь. Для этого надо было перейти через улицу и городской сад. Вблизи церкви стояли кучки простонародья, плакавшего и часто становившегося на колени при проходе Царской семьи. В самую церковь во время обедни, служившейся с 8 до 9 часов, никто посторонний не допускался. Однажды за молебном провозглашено было многолетие царскому дому. Поднялся шум. Священник и дьякон сваливали ответственность друг на друга. После этого нас перестали пускать в церковь, и службы совершались в переносной церкви в губернаторском доме. Духовенство, провозгласившее многолетие, было устранено. [491]
Однажды по возвращении из церкви Панкратов подошёл к Государю и сказал:
– Николай Александрович, есть учительница, желаете её взять?
– Вы знаете её? – спросил Государь.
– Кобылинский её знает лучше, чем я.
– Скажите об этом Государыне.
Панкратов, взяв папироску в рот (при разговоре с Государем он держал её в руке), подошёл к Императрице и, начав говорить, выронил папироску изо рта. Он казался смущённым, разговаривая с Государыней.
– Хорошо, хорошо, – послышался ответ Императрицы.
Новая учительница – Клавдия Михайловна Битнер – стала заниматься с детьми.
Вместе с вещами из Царского Села Макаров прислал вина, по преимуществу «Сен-Рафаэль», необходимого для детей. Об этой посылке узнал Никольский: он сперва привёз ящики с вином в дом, затем опять погрузил ящики на подводу, привёз вино к реке и там топором разбил бутылки.
Под большевиками
Большевистский переворот стал заметен в Тобольске и отразился на нашей жизни не сразу.
Весною 1918 года Императорскую семью и всех служащих перевели на солдатский паёк. Все мы оказались в непривычных условиях и были вынуждены покупать необходимое продовольствие на стороне. Полковник Кобылинский прибегал к частному кредиту ещё тогда, когда после падения Временного правительства была прекращена выдача авансов. С течением времени, к весне 1918 года, получать кредиты стало затруднительно.
Тогда князь Долгоруков, генерал Татищев, Жильяр и я устроили совещание, на котором обсуждали создавшееся положение. Решили сократить штат служащих. Отпустили нескольких служащих, уплатив им жалованье за два месяца вперёд и прогоны. Затем, собрав всех оставшихся, предложили делать отчисления из своего жалованья. Все без исключения согласились на это: кто в размере целого, кто половины жалованья. Уже на третий день после этого кое-кто из отпущенных служащих уехал. Другие некоторое время оставались в Тобольске.
22 апреля явился комиссар Яковлев. Он приехал со своей пехотной охраной, с 17 конными солдатами и со своим телеграфистом. По приезде Яковлев тотчас же отправился к солдатам, потом прошёлся по помещению, занимаемому Царской семьёй. Побывал у Государя и у Императрицы. Был очень учтив. После его ухода я пошёл к Императрице и спросил, кто это такой. Императрица назвала его. Я спросил, образован ли он. Государыня сказала, что он не столько образован, сколько начитан, но очень вежлив.
В порядок жизни, установившийся в семье Государя, Яковлев нисколько не вмешивался. Ходил он к солдатам, сообщил им о прибавке жалованья, выдал увеличенные суточные.
Из дому служащие получали в письмах известия о том, что у их семейств отбирают квартиры. Я пошёл к дежурному офицеру и просил устроить мне свидание с Яковлевым, так как мои сослуживцы просили меня переговорить с ним по этому вопросу. Дежурный офицер сперва не застал Яковлева дома, но через полчаса, увидев его идущим по улице, позвал в дежурную комнату, куда пригласил и меня. После приветствий я изложил просьбу служащих: оградить их семьи от выселения. Яковлев не хотел было поверить жалобам; обещал всё устроить, но не сейчас, а ответить через три дня. Расспрашивал меня о нашей жизни в Тобольске.
Через три дня Яковлев пришёл вместе с Кобылинским. Попросил доложить Государю о своём желании его увидеть, прибавив:
– Скажите, что хочу поговорить с глазу на глаз, в отдельной комнате.
Я доложил Государю, у которого в это время находилась Императрица. Государыня спросила меня, почему Яковлев хочет видеть Государя наедине. Я отвечал, что так он просил доложить. Государь велел пригласить Яковлева. Тот вошёл. Обратясь к нему, Императрица сказала:
– Почему вы хотите говорить с Государем наедине? Я Государя одного не оставлю.
Яковлев сначала не хотел говорить в её присутствии, но потом согласился, и Государыня присутствовала при разговоре.
Яковлев сообщил, что к 4 часам ночи необходимо приготовиться к отъезду. Государь спросил:
– Куда же вы меня везёте?
Яковлев отвечал, что это дело секретное.
– Тогда я не поеду, – сказал Государь.
– Если вы не поедете, – ответил Яковлев, – то я должен буду или принять меры принуждения, или сложить с себя обязанности. Прошу вас подумать об этом: ведь для вас же будет хуже и в том, и в другом случае.
Государь спросил:
– Что же, я один должен буду уехать?
– Да, вы один и никто больше.
Государь посовещался с Императрицей. Государыня сказала Яковлеву:
– Одного Государя, без себя, я ни за что не пущу.
Такое же желание не расставаться с отцом выразила и Великая княжна Мария Николаевна.
Яковлев согласился с желанием императрицы и Великой княжны уехать вместе с Государем. Согласился он также на то, чтобы отъезжающих сопровождали доктор Боткин, князь Долгоруков, камердинер Государя Чемодуров, комнатная девушка Демидова и лакей Седнев.
До разговора с Государем Яковлев дважды приходил к наследнику, который в это время был тяжело болен гемофилией. Вместе с доктором Деревенко он осматривал больного. После этих посещений Яковлев вёл телеграфные переговоры. Только после этого он пришёл к Государю объявить о необходимости отъезда.
После известия о предстоящем отъезде Государыня находилась в тяжёлом смутном душевном состоянии. Ведь она уезжала с мужем, оставляя опасно больного горячо любимого сына.
Ровно в 4 часа утра 13 (26) апреля подали обывательских лошадей. Из них только одна подвода была пароконная и получше, остальные же были одноконные. Стали усаживаться. Государыня и Мария Николаевна сели в пароконную подводу, в которую принесли соломы и подушки и покрыли ковром. Императрица хотела пригласить к себе в повозку и Государя, который сидел уже в отдельной повозке. Я доложил о желании Императрицы Государю, но Яковлев, сидевший рядом с Государем, воспротивился, сказав:
– Нам и здесь хорошо.
Несмотря на холодную погоду, Государь был одет легко. Яковлев спросил:
– Разве вы так и поедете?
– Да, мне тепло, – ответил Государь.
– Это невозможно, – сказал Яковлев, соскочил с повозки, вбежал в подъезд, снял с вешалки пальто и положил его в тележку.
– Если сейчас не нужно, то пригодится в дороге, сказал он.
Государь простился со мною. Мы поцеловались, и он сказал мне:
– Надеюсь, до скорого свидания.
Государыня, подав для поцелуя руку, сказала:
– Берегите Алексея.
Уехали… Стало скучно, как будто при потере. Прежде в доме было некоторое оживление, теперь же мёртвая тишина и уныние.
Тотчас же по отъезде на смену стрелкам и Кобылинскому явилась большевистская охрана под предводительством комиссара Родионова и Хохрякова, людей грубых. Охрана состояла почти всецело из нерусских. Родионов целыми днями сидел в дежурной комнате, с ног до головы вооруженный. Никого из живущих в доме никуда не выпускали, введя совершенно тюремный режим. Хохряков вместе с доктором Деревенко посещал больного Алексея Николаевича.
Однажды Родионов пришёл ко мне с таким заявлением:
– Скажите барышням, чтобы они ночью не затворяли дверь спальной.
Я отвечал:
– Этого сделать никак нельзя.
– Я вас прошу так сделать.
– Сделать это никак нельзя: ведь ваши солдаты будут ходить мимо открытых дверей комнаты, в которой спят барышни.
– Мои солдаты ходить не будут мимо открытых дверей. Но если не исполните моего требования, есть полномочие расстреливать на месте. – Родионов вынул револьвер. – Я поставлю часового у дверей спальни.
– Но это же безбожно.
– Это моё дело.
Часовой поставлен не был, но двери спальни Великих княжон пришлось по ночам оставлять открытыми настежь.
Когда наследник стал чувствовать себя лучше и начал вставать с постели, начали приготовляться к переезду в Екатеринбург. Оттуда письма и прямым путём доставленные известия не получались.
Когда постепенно начали укладывать вещи, Родионов неоднократно обращался к генералу Татищеву, уверяя, что знает его. Родионов настаивал, чтобы вещи Татищева были особо отмечены (визитными карточками). Для чего это ему было надо, понять мы не могли. Его поведение очень беспокоило Татищева. Как вспоминала баронесса Буксгевден, она встречала ранее Родионова: он служил в жандармах Вержболове.
В 12 часов дня 7 (20) мая подали для наследника экипаж. Все остальные дошли до пристани пешком. Возле пристани стоял пароход «Русь», на который мы и перешли. Грузили на пароход из губернаторского дома вещи не только Царской семьи и наши, но и казённую обстановку. Видя это, наследник сказал Родионову:
– Зачем вы берёте эти вещи? Они не наши, а чужие.
– Раз нет хозяина, все будет наше, – отвечал тот.
В два часа дня пароход отчалил от пристани и пошёл на Тюмень. Во время пути солдаты вели себя крайне недисциплинированно: стреляли с парохода птиц и просто – куда попало. Стреляли не только из ружей, но и из пулемётов. Родионов распорядился закрыть на ночь наследника в каюте вместе с Нагорным. Великих княжон оставил в покое. Нагорный резко противоречил Родионову, спорил с ним.
В Тюмень прибыли 8 (21) мая в 8 часов утра. Здесь пересели в поезд. В вагон 2-го класса поместили наследника, Великих княжон, генерала Татищева, доктора Деревенко, графиню Гендрикову, госпожу Шнейдер, Нагорного и комнатную девушку Эрсберг. Всех остальных посадили в вагон 4-го класса. Здесь, кроме меня, находились: Жильяр, Гиббс, баронесса Буксгевден, Теглева, повар Харитонов, мальчик Седнев и другие. Поездка по железной дороге прошла благополучно. В Екатеринбург приехали поздно; около полуночи.
Поезд поставили на запасный путь, довольно далеко от вокзала. Возле вагонов установили вооружённую охрану. Ночь мы провели в вагонах. Было холодно, моросило. Все мы продрогли.
(…) [492]
Спасение
Слышу: позади залп. За ним другой и третий. Я остановился, передохнул, перекрестился – и опять бежать. Всё думаю о преследовании. Лес невысокий, редкий: через него всё видно. Стало уже светать. Я направился к Сибирскому тракту, обнесённому забором. Вижу: по дороге едет верховой солдат. Я подождал, когда он проехал, перелез через забор, перебежал дорогу и пустился в лес. Бежал я во всю ночь, благо валежника было меньше. Боли, несмотря на свои изодранные ноги, не чувствовал. Бежал до потери сил. Добежал до озерка, берега которого поросли камышом, спрятался в них и провёл в них около часа времени. Думая, что преследование теперь прекратилось и преследователей поблизости уже нет, я вышел из камышей и пошёл дальше, где лесом, где полем, но только не дорогой.
В лесу, под кустами, я разделся, немного обсушил одежду, разулся, увидел свои ободранные ноги. Несколько поотдохнул.
Дело шло к вечеру. Я ничего не ел, но и есть не хотелось. Проходя полями, я срывал и растирал ладонями колосья пшеницы. Заночевал в лесу. Мне почему-то казалось, что по дорогам ходят дозорные, которые меня ищут. Впрочем, уверенности в этом не было. Случайно при мне оказалось полотенце, которым я обвязал себе голову. Продремал всю ночь, сидя под деревом, прислонясь к его стволу. Ночью неподалёку был слышен лай собаки, потом был слышен ружейный выстрел. Сижу, так как идти невозможно никуда – ночь.
На рассвете, боязливо оглядываясь, вышел на дорогу. Пошёл по дороге, но попросить у крестьян хлеба – не решаюсь. Навстречу попадались исключительно пешеходы. Женщин я не боялся и от них не прятался. Сел отдохнуть у дороги под деревом. Вижу: по дороге быстрым шагом идёт мужчина с топором. Поравнялся со мною и говорит:
– Что вы тут сидите? Пойдёмте вместе.
Присел ко мне. Я спросил его, не знает ли он, где я мог бы продать крест с цепочкой.
– Зачем же вам продавать? – спросил он.
– Нужно хлеба купить.
– Ну, разве в таких вещах здесь что-нибудь понимают? Что вам за крест дадут – пустяки. Пойдёмте со мною, дойдёмте до деревни, хлебом вас и даром накормят.
Я побоялся идти с ним и сказал, что мне надо идти в другом направлении. Мы расстались, и я один пошёл дальше.
Пройдя немного, увидел, что в поле женщина и девушка убирают хлеб. Подойдя к ним, я спросил воды. (Истинное моё намерение было спросить у них хлеба.) Они мне ответили, что живут недалеко и воды с собою не захватили. Я предложил им купить у меня крест. Они согласились. Была заметна даже радостная готовность купить. На вопрос «Сколько хотите?» я отвечал: «А сколько дадите». Пожилая женщина давала мне три рубля, я же не соглашался, говоря что это дёшево. Она стала давать мне пять рублей. Больше дать не могла, так как не имела с собой большей суммы денег. Я не соглашался на сделку. Девушка стала настойчиво просить мать купить ей крест. Хотела даже сбегать домой за деньгами, но мать её не пустила.
Пошёл дальше, не продав креста, без денег. На огороде при дороге вижу – стоит пугало: шляпа на палке. Я снял эту шляпу, надел на голову и пошёл дальше. Без шляпы я обращал на себя больше внимания. Голод давал себя чувствовать, и я решился зайти в деревню и спросить хлеба. В первом же, довольно бедненьком, доме я не встретил отказа: дали большой ломоть. Я попросил попить. Хозяйка подала мне воды, сожалела, что не готов квас.
Вижу – через улицу, стоя у окна, женщина манит меня к себе рукою. Я подошёл. Она вынесла мне порядочно мягкий хлебец.
– Спрячьте его, – сказала она, – сейчас ещё огурцов дам.
Рассовав огурцы по карманам, я вышел в поле за деревню, присел и поел всласть.
Пошёл дальше. День уже склоняется к вечеру. Стал подумывать о ночлеге. Заходить в деревню не хотелось. Так как диких зверей я не боялся, то, присмотрев стог сена, зарылся в него и уснул. Всю ночь проспал хорошо. На рассвете, как только зачирикали птицы, я проснулся. Отыскал воду, умылся и пошёл дальше. Заходил в лежащие по пути деревни, в которых никогда не встречал отказа в пище. Ночевал чаще всего в стогах сена. Так шёл изо дня в день, справляясь о дороге на X… Однажды вижу вдали реку, мост через неё, а на мосту как будто стоит стража. Оттуда, навстречу мне, идёт женщина с мальчиком. Я спросил её, как пройти в Х…
– А вот и он, – отвечала женщина, – а зачем вы туда идёте: ведь вас там сейчас же арестуют и расстреляют.
– А как же вы сами там живёте?
– Да мы там зарегистрированы, а вы человек новый, чужой.
– Так что же мне делать?
– Сейчас же своротите с этой дороги. Увидите церковь, зайдите в неё, там хороший причт: там скажут, куда и как пройти.
Я так и сделал. К церкви подошёл, когда только что кончилась всенощная. Выходит священник. Я поздоровался и попросил позволения переговорить с ним. Он по моему виду догадался, кто я таков, и велел идти в церковь, к отцу дьякону, который даст необходимые указания. Я вошёл в церковь, из которой уже вышли богомольцы. Собирался уходить и дьякон.
– Отец дьякон, я к вам с просьбой.
– Пожалуйста, садитесь.
– Я нахожусь в храме и надеюсь, что вы, его служитель, меня не выдадите.
Дьякон дал слово, и я откровенно рассказал историю своего спасения. Сказал о моём намерении пройти в Екатеринбург.
Выслушав меня, дьякон начал писать подробный маршрут. Он называл мне многие деревни и велел идти через них, нисколько не опасаясь. Но когда назвал село У…, то входить в него не советовал, а не доходя до села, с полверсты, свернуть с прямой дороги в одну деревню и таким образом обойти село.
Кроме дьякона, в церкви находился староста, который с извинениями в невозможности ссудить меня большей суммой дал мне десять рублей. С благодарностью я принял деньги. Из церкви дьякон повёл меня к себе домой, оставлял ужинать и ночевать. Я поблагодарил, но отказался, боясь причинить неприятности моим добрым хозяевам, если о моём присутствии станет известно. Тогда жена дьякона принесла из погреба молоко, напоила меня, с собой же дала двух сортов хлеба и масла. Всё это было положено в мешочек.
Дьякон велел переправиться через реку. На моё счастье через неё как раз переезжали доить коров крестьянки. Я попросил их перевезти и меня. Они перевезли, и я, несмотря на отказы, дал за переправу 50 копеек из данных мне старостой денег.
Около реки было сложено в стогах сено. Вдали виднелись строения, но я так устал, что не имел никакого желания идти дальше, а присел у реки и ожидал наступления темноты. Когда стемнело, я присмотрел стог, зарылся в сено и уснул. Ещё было темно, когда я проснулся и пошёл далее, строго придерживаясь данных мне дьяконом указаний. Иду благополучно, нахожу повсюду приветливый приём, пищу, а в ненастье, когда бывало неуютно ночевать в поле или в лесу, – и ночлег в домах.
Подхожу к селу У… Не доходя до него, меня остановили двое мужчин и спросили, куда я иду. Я сказал, что в У…
– Зачем?
– У меня там есть знакомые.
– Идите, – вот церковь виднеется.
Не доходя до села, свернул в сторону, как мне было указано. Зашёл в маленькую деревушку, вероятно, выселки из села. Иду по деревне, – никто не глядит в окна. Лишь в одно окно смотрит женщина. Я подошёл к ней и спросил, каким путём я могу обойти село.
– Идите прямо, потом – налево. Увидите, – там починяют мост. Село и останется вправо. Только скорее идите, через дом от нас живёт коммунист. Вот идёт его мать: она тотчас ему скажет о вас.
Я пошёл указанным женщиной путём. Дорога широкая, но с глубокими колеями подсыхающей грязи. Рядом с дорогой у леса шла хорошая сухая тропинка. По ней я и пошёл. Оглянулся назад – погоня. На телеге едут трое. Думаю: дело плохо. Навстречу едет воз. Я прибавляю шагу, преследователи мои также погоняют лошадь, но по глубоким колеям не могут быстро ехать. Расстояние между нами – около четверти версты. Когда погоня встретилась с возом, я свернул в лес. Преследователи мои не заметили, как и свернул: помешал заслонивший меня воз. Я же наблюдал, как один из ехавших соскочил с телеги и что-то спрашивал у встречного возчика. Думаю: наверно обо мне спрашивает. Я бежал по лесу, куда глаза глядят, но ясно слышал, что за мной гонятся. Слышу голос: «Товарищ!» Другой голос также кричит: «Товарищ!» Я всё бегу. Чувствую, что погони уже нет.
Вышел в поле, усталый, мокрый. Смотрю: тут же, на самой опушке леса, стоит маленькая хижинка, в которой крестьяне отдыхают во время летних работ. С пути я сбился, хлеба с собой нет ни куска. Решил зайти в избушку обсушиться. Разделся, развесил свою одежду для просушки, лёг спать на солому, но заснуть не мог. Задремал только слегка. Вдруг слышу возле самой избушки: «Тпру!» Думаю: теперь не уйти, пришёл конец. Быстро оделся и вышел наружу.
Гляжу: мужчина с женщиной приехали на телеге. Спросил, не им ли принадлежит этот домик. Ответили, что им. Я стал извиняться, что зашёл в него без спроса.
– Ничего, – говорят они, – спите, с Богом. Мы сейчас уйдём работать, а вам оставим хлеб, соль, картофель, чай, сахар. Вот котелок и таганчик. Река рядом, дрова наберёте в лесу. Вот и спички.
Оба они ушли работать, я же остался хозяйничать. Сварил картофеля, скипятил чайник, поел. Отдохнувши, пошёл в лес. Найдя работающими моих хозяев, поблагодарил их и спросил, где я могу найти ночлег. Они указали мне дорогу и дали с собой хлеба. Я пошёл по указанному пути.
Вижу: двое мужчин, из которых один пленный, мечут стог. С ними работают две женщины. Одна из них, уже пожилая, с поспешностью подходит ко мне.
– Здравствуйте, куда идёте? – сказала она сладким голосом.
Излишек приветливости возбудил во мне подозрительность, и я замялся.
– Вы к нам идите, у нас таких много ночует. Вот мой сын. Вася, можно ему у нас переночевать?
– Пускай ночует, – отозвался парень.
Старуха продолжала:
– Вот наша деревня, но сначала зайдите к старосте, спросите позволения переночевать.
Недалеко виднелась деревня. Дойдя до неё, я спросил, где живёт староста. Мне указали его дом. Во дворе встретила меня его хозяйка и сказала, что мужа нет дома, но что он скоро придёт. Когда староста вернулся, я попросил у него разрешения заночевать.
– С удовольствием бы, – отвечал он, – но я – староста и мне неудобно пускать вас на ночлег к себе.
Я спросил, можно ли заночевать в другом месте, и сказал, что просить разрешения меня к нему направили уже пригласившие на ночлег. В это время его жена сунула мне краюху хлеба, извиняясь при этом, что приходится делать это на людях (в это время как раз проходила с работы пригласившая меня к себе на ночлег семья).
Хотя у меня и было недоверие к пригласившей меня семье, но я всё же пошёл по приглашению. Распрягли лошадей и сели ужинать. Старуха продолжала относиться ко мне с чрезмерной предупредительностью. Двое мужчин – сын и пленный – о чём-то между собой переговариваются. После ужина они пошли за сеном, и я предложил свою помощь. Они на неё согласились. Принесли мы по охапке сена и положили его на телегу. Старуха предложила мне лечь спать. Посидев ещё несколько времени, я улёгся на полатях. Не спится… Думаю: есть что-то подозрительное в поведении и старухи, и мужчин. Слышу: мужчины вышли во двор, запрягли лошадь и уехали. Слышен голос снохи:
– Зачем вы это делаете?
– Молчи, молчи, – отвечает старуха.
Я уже не смыкал глаз, почувствовав себя в западне. Женщины уснули, стало рассветать. Я начал одеваться. Старуха, услышав, что я одеваюсь, прежде меня вышла на улицу.
– Куда же вы? Подождите, вот подъедут наши, будем вместе пить чай.
Я поблагодарил, но поспешил уйти. Думаю, что мои хозяева принимали меры к моему аресту.
Придерживаясь строго данного мне маршрута, иду дальше. Повсюду крестьяне приветливо встречали, кормили, никогда не спрашивая, даже в тех случаях, когда пускали ночевать, кто я таков, куда и зачем иду и тому подобное. Только однажды, когда я попросил хлеба, старик хозяин крикнул:
– Какого тебе ещё хлеба: самим есть нечего, убирайся.
Я пошёл дальше и в поле набрёл на крестьян, пригласивших меня поесть с ними. Когда мы ели, из леса вышел сердитый старик. Сидевшие со мною предложили старику проводить меня до соседней деревни. Старик зло сказал:
– Он сам всё лучше меня знает. Дошёл я до одной деревни, называвшейся Н… Зашёл в первый домик, попросил хлеба. Хлеба мне не дали, но позвали пить чай. Хозяева оказались отличными людьми. Имели уже женатого сына.
Для меня сварили яиц, спекли пышки. К чаю дали сахара, сами же, хотя и едят всё приготовленное, но чай пьют без сахара.
По маршруту от этой деревни мне надо было идти в другую, где жил крестьянин-кустарь, к которому я должен был обратиться. Мой хозяин (буду называть его И.) знал кустаря и отозвался о нём, как о хорошем, надёжном человеке.
Погуляв немного около деревни, я вернулся к моим гостеприимным хозяевам и у них в доме переночевал. Поутру отправился, куда надлежало. Сразу отыскал кустаря.
– Вы —?… (я назвал его по имени). – Меня к Вам послал отец дьякон…
– Ах, это —… – Он, очевидно, знал дьякона уже давно, так как назвал его просто по имени. – Что же он сказал вам?
Он сказал, что вы можете провести меня к чехословакам.
– Ой, нет, нет. Никак не могу. И не просите. Раньше ещё было возможно, теперь же никак нельзя, везде заставы.
– Что же делать? – спрашиваю.
– Пойдёмте к нам в дом, там переговорим. Сели ужинать. Предложили мне заночевать, чем я и воспользовался.
На утро пошёл обратно в деревню, где я был накануне, У добрых людей пообедал. Думаю: куда деться? Идти по маршруту – невозможно, всюду заставы. Хозяин мой, И…, предложил пока ночевать у них. Днём же от любопытных взоров укрываться в лесу. Захватив с собою хлеба, я не захотел возвращаться на ночь в деревню, а решил заночевать в лесу. Подыскал в глухом лесу скирду сена, зарылся в неё и переночевал таким образом три ночи. Только один раз ходил в деревню к моим доброжелателям запастись хлебом. По счастью, погода стояла тёплая и сухая. На третью ночь, рано поутру, приехали за сеном и стали брать его вилами, по счастью, с другой стороны, и меня не задели. Вылез из скирды, подошёл к двум крестьянам, бравшим сено, извинился перед ними в том, что помял его и ушёл. На другую ночь не пошёл в лес, а зашёл в одну деревню, лежащую поблизости. Зашёл в один из домов. Оставили обедать, предложили ночлег. Так как к вечеру пошёл дождь, то я и заночевал здесь. После ужина уложили на полати спать. Поутру, после чая, я опять пошёл бродить по лесу. Пройдя довольно большое расстояние, подошёл к какой-то церкви. Она была заперта, и помолиться в ней не удалось.
Зашёл к священнику и спросил его, как пройти к чехам.
– Ой, уходите скорее… Мать, дай хлеба и чаю. Тут всюду красные. Уходите, Бога ради.
Взяв поданный мне хлеб, я поскорее ушёл опять в лес. Иду лесной дорогой, никого не встречаю. Вижу, идёт молодой крестьянин с ружьём и собакой. Я растерялся и пустился бежать в лес. Встречный кричит мне:
– Дядя, дядя, не бойтесь. – Смеясь, он подошёл ко мне. – Я сам таков же, как и вы.
Объяснил мне, что он видал меня ранее в одной из деревень. Сказал, что он не одинок, но что многие местные жители подкарауливают красных. Мы разошлись.
Ночевал я или в разных деревнях, или чаще в лесу. Однажды, ночуя в сене, услышал возле себя какое-то пыхтенье. Выглянул – волк. Я испугался и крикнул. В свою очередь, испуганный моим криком убежал и волк.
Ночуя в лесу, в деревни заходил за пищей. Редко искал ночлега. Идти дальше было опасно. Кружился около одного и того же места; многие из окрестных жителей меня уже знали в лицо.
Однажды зашёл к крестьянину спросить хлеба. Вошёл в избу и вижу, как женщина, по виду интеллигентная, покупает творог, молоко, яйца, хлеб. Меня это заинтересовало, и я спросил, для кого же она покупает.
– Покупаю для мужчин, – отвечала она тихонько. – Со мною идут трое, между ними и мой муж. Мы убежали, теперь пробираемся к чехословакам. На меня, как на женщину, не так обращают внимание.
– Нельзя ли и мне присоединиться к вам? – спросил.
– Отчего же, я сейчас ухожу к мужчинам: они сидят в лесу. Вы немного подождите и тоже идите.
Я так и сделал. Зная лес, я скоро нашёл их. Они были уже предуведомлены и манили к себе знаками. Я спросил о цели путешествия. Отвечали, что идут к чехословакам, сказал, что иду туда же, но не знаю дороги. Они предложили мне идти вместе с ними и объяснили, что у них есть план: пользуясь отступлением красных, пройти в разрыв фронта. Хотели они сделать это в тот же день.
– Но имейте в виду, что нам, может быть, придётся бежать. Помните, что через два-три дня можно будет пройти совсем легко.
Последнее замечание было вызвано тем обстоятельством, что я производил впечатление человека много старше своих лет: у меня была огромная борода; к тому же тюрьма и жизнь беглеца меня изнурили.
Высказанное ими мнение, что через короткий срок можно будет пройти без затруднения, остановило меня от присоединения к ним. Впрочем, брало и сомнение – не красные ли они.
Сапог у меня не было уже давно – разбились совершенно. В одном доме дали лапти, в другом – онучи и оборки. Всё это получил в подарок.
Однажды И… у которого я чаще всего бывал в доме (в деревне Н.), сказал мне:
– Вас уже все здесь узнали: говорят, что вы или профессор, или богатый священник.
– Что же делать? – спрашиваю я.
– Отдайте пальто и наденьте крестьянскую одежду.
– Я давно хотел это сделать, да не знаю, как. При этом разговоре присутствовал женатый сын И.
– У меня есть лишняя поддёвка, – сказал он.
Я обрадовался, надел на себя поддёвку, отдал молодому человеку пальто. Он долго отказывался, но, в конце концов, согласился взять его. Дали мне крестьянскую шапку, подпоясали кушаком, засунули за пояс топор и я, уподобясь по внешности крестьянину, стал чувствовать себя увереннее.
Как и прежде, блуждал в лесу около деревень. Ночевал то в лесу, то в деревнях. Отношение крестьян всё время было отличным. Побывал в бане. И сам попарился, и одежду освободил от насекомых. Кроме пара, для этого употреблял ещё берёзовый дёготь, обмазав им на себе поддёвку, всё тело. Насекомые пропали совершенно.
Зашёл однажды в избу, хозяева которой оставили обедать. Пришёл мужчина с той же просьбой, как и я: хлеба, но на троих.
– Где же остальные? – спросил хозяин. – Пусть идут сюда, не боясь.
Те пришли, поели. На вид они мне показались подозрительными. Я спросил их, куда они идут.
– Мы пробираемся к белым, – был ответ.
– Не возьмете ли вы меня с собой? Я такой же беглец, как и вы.
Они переглянулись.
– Отчего же, пойдёмте.
– А вы надеетесь пройти через фронт? – спросил я их.
– Надеемся, и в скором времени. Но я всё-таки не решился идти с ними: очень уж они походили на красноармейцев-перебежчиков.
Во время блужданий по лесам, когда, бывало, завидишь встречного, то стараешься свернуть от него в сторону. То же самое, обыкновенно, делал и встречный. Случалось, что уклоняясь друг от друга, в лесу нечаянно встречались лицом к лицу. Потом, разговорясь, удивлялись, зачем убегали друг от друга.
Наступает уже глубокая осень. Холод и сырость заставляют искать возможности поскорее достигнуть цели.
Однажды встретился я с молодым человеком, с которым я ранее встречался в лесу: он был с ружьём и с собакой. Он посоветовал мне идти, сказав, что пробраться к чехам теперь вполне возможно. Указал он мне и путь, которым легче всего пройти.
На другой день молодой И. проводил меня в деревню, версты за четыре. Там спросили, нет ли поблизости красных. Сказали, что красноармейцы повсюду, что все дороги тщательно ими охраняются. Часто они заходили и в деревни. Дело было к вечеру, и я решился вернуться назад, в деревню Н., несмотря на настояния моего спутника. Оставаться ночевать в деревне – тоже побоялся. Решил идти обратно, в деревню Н., но по пути где-нибудь заночевать. Все в деревнях знали, кто я. Так, например, когда я проходил деревней, то один крестьянин звал меня на ночлег, крича полным голосом:
– Узнал что. Иди сюда ночевать: в поле холодно.
Хотя погода стояла действительно холодная, но я всё же не решился ночевать в деревне. Поблагодарил, но отказался.
Стало уже сильно темнеть, но ночлега себе я ещё не выбрал. Случайно набрёл на большую кучу соломы. Влез наверх, раскопал кучу, зарылся в солому; пытался заснуть, но вместо того, пришлось скорее вылезти из соломы: она оказалась сырой, а на дворе был небольшой мороз. Лёжа в соломе, я начал коченеть от холода. С трудом вылез из кучи, стал бегать, чтобы согреться. Рано утром идёт домой мой провожатый, заночевавший в деревне. Вместе с ним я вернулся к его родителям. От ходьбы я согрелся и пришёл в дом, чувствуя себя много бодрее. Поставили самовар, уговаривали раздеться и лечь спать на полати. Я лёг, но не разделся, а разул только ноги. Самого хозяина не было дома: он ушёл в волостное правление.
Не успел я задремать, как слышу встревоженный голос:
– Дядя, красноармейцы скачут.
Выглянул – действительно скачут шестеро красноармейцев. Быстро обулся, выбежал во двор, схоронился. Когда они проскакали, то я, прячась, с опаской ушёл в лес.
Таким образом, я спасся. Дом, в котором я находился, стоял на краю деревни. Красноармейцы приезжали сделать обыск, и я был уверен, что начнут обыскивать с нашего конца. По счастью, обыскивать стали с другой стороны деревни.
Обыск был вызван тем обстоятельством, что накануне через одну из соседних деревень проходила кучка вооружённых людей. Ходили слухи, что это белые.
Деревня наша была небольшая, дворов около десятка. Когда я убегал, молодой И. позвал меня ночевать:
– Дядя, приходи потом ночевать.
Звали меня постоянно «дядя». Все были настолько чуткими и деликатными, что ни разу никто не спросил меня об имени.
Весь день я, голодный, постоянно оглядываясь, пробродил по лесу. Когда начало темнеть, то крадучись, с опаскою, со стороны поля – не с улицы, я вошёл во двор. Никого уже не было. Поужинали, и я лёг спать. Поутру пьём чай. Мне, как всегда, положили два кусочка сахару, сами же хозяева пьют пустой чай. За чаем старик говорит мне:
– Вот что, дядя, в правлении мне говорили: ты его принимаешь, это хорошее дело. Но смотри: застанут его у тебя красноармейцы, расстреляют вас обоих.
– Я знаю это, – отвечал я, – поэтому-то я так часто отказываюсь от вашего гостеприимства и только в крайних случаях им пользовался.
Итак, надо было уходить. Наступают морозы. Накануне дня моего ангела – митрополита Алексея, 5 октября старого стиля я распрощался с моими добрыми хозяевами; И. и сын хозяйский проводили меня в одну из окрестных деревень к своему родственнику. Дорогой шли мы рядом. Думаю: ведь так идти опасно. Сказал своему спутнику, чтобы он шёл вперёд, я же несколько поотстану. Если он увидит верховых, то он должен сделать знак рукой, подняв руку. Таким порядком мы и пошли дальше. Вижу, далеко, навстречу, едет всадник. Мой же спутник условного знака не делает. Я, думая, что он не замечает, побежал в лес и там скрылся, потеряв из вида своего спутника. Долго я бродил по лесу, прежде чем снова вышел на дорогу. На ней – никого не видно. Через некоторое время наткнулся на моего проводника. Он меня тоже искал.
– Зачем, дядя, убегал? Это родня мне ехал. Он видел тебя, посмеялся над тобой.
Пришли к родственнику молодого человека. Хозяйка подала обед; сели за него; через некоторое время приходит хозяин, который, оказалось, не узнал моего спутника, своего родственника, спрятался. И только после нашего прихода ему сказали, кто мы. Здороваясь, он сказал:
– Я в таком же положении, как и вы. Меня также преследуют большевики.
Мы разговорились, и он спросил меня о моих намерениях. Я рассказал.
– Хоть и далёким обходом, но к чехословакам выбраться возможно. Я напишу, каким путём идти, а вы идите смело, да поскорее. Красные только вчера отошли от этих мест.
Он написал мне маршрут, упомянул, что на пути встретится река, которую надо переехать. Я сказал, что у меня нет денег для уплаты за переезд, он мне возразил, что денег и не надо, перевезут даром.
Я пошёл и скоро дошёл до реки. На берегу женщина доила коров. Я попросил её перевезти меня через реку. Она велела дочери перевезти меня. Та села верхом на лошадь, а я позади девушки. Частью вброд, частью вплавь переправились через реку. Пошёл дальше по грязной дороге, по которой лошади еле-еле тащили возы с сеном. Эта дорога привела меня в деревню, где я быстро разыскал указанного мне крестьянина: спросил о нём первого встречного, который показал мне на раскрытое окно, около которого сидел тот, которого я искал (днём было довольно тепло). Я, подойдя к окну, спросил, не такой-то ли он. Получив утвердительный ответ, я сказал имя пославшего меня крестьянина. Меня позвали в избу. Я попросил указать путь к чехословакам, рассказав, по его просьбе, об указанном мне пути. Мой собеседник одобрил маршрут, подтвердив, что этим путём действительно можно пройти безопасно. Пока мы с ним разговаривали, его жена и сноха накрыли на стол, и мы сели ужинать. После ужина на полу постлали тюфяк, дали подушку и одеяло. Я отказался, говоря, что я грязен, запачкаю чистые вещи, но они настаивали, и я лёг.
Поутру, после чаю, хозяин рассказал мне подробно, как идти дальше, и показал дорогу. Идя по ней, к вечеру я вышел к хутору, собственника которого расхваливал мой вчерашний хозяин. Стоит хороший дом, на дворе очень чисто. Молотят женщины. Подойдя к ним, я спросил, как называется этот хутор. Название его совпало со сказанным мне. Спросил о хозяине.
– Вон он в поле далеко работает. Идите в дом, не смущайтесь тем, что там никого нет. Мы скоро кончим, – придём, да и хозяин скоро подойдёт.
Не прошло и часу, как они все пришли. Хозяин стал меня расспрашивать. Я сказал, по чьему указанию я пришёл к нему в дом.
– Как же, хорошо его знаю, – заметил хозяин.
Собрали ужинать. За столом хозяин сказал мне:
– Спите спокойно: завтра-послезавтра будете у чехов. Рано утром я сведу вас к знакомому старосте, а он вас проводит дальше.
Утром на другой день, после чая, хозяин спросил меня:
– Вы готовы? Я вас проведу до своего гумна, а дальше вы идите один.
Я сказал ему, что опасаюсь сбиться с дороги и прошу проводить меня до самого старосты, как он вчера и обещал.
Хуторянин сказал мне, что он предполагал бы сегодня заняться неотложной работой, но всё-таки согласился меня довести. Отдав наскоро необходимые распоряжения, он проводил меня до старосты. Было ещё раннее утро. В доме у старосты его хозяйка пекла разные пироги и пирожки, всё в большом количестве. Появился на столе самовар, и меня усадили кушать и, хотя я и был вполне сыт, накормили-таки ещё. Хуторянин торопился домой и просил старосту довести меня до места. Тот уверил, что сделает это, и хуторянин пошёл домой. Староста же пошёл со мной показать дорогу. Это было недалеко. Перелезли через изгородь, и староста довёл меня до просеки.
– Идите по просеке, – сказал он, никого не встретите: нет ни диких зверей, ни большевиков. На пути встретятся ручьи, их перейдёте по кладенкам. В случае сомнений в правильности направления, оглядывайтесь назад, потом смотрите вперёд: просека покажет правильное направление, в котором надо идти. В конце просеки находится деревня.
Мы расстались, и я пошёл по просеке. По ней прошёл восемь вёрст. При переправах через ручьи немного замочил ноги. Просека привела меня в маленькую деревушку, всего-навсего из двух домов. У конца просеки был забор, через который я должен был перелезть. У девушки, которая гнала коров, я спросил, где деревня…
– Да вот же она.
– Да ведь тут только два дома.
– Что же из того: так она называется. Вошёл в один дом. Спрашиваю:
– Можно войти?
– Ишь, спросил, когда вошёл, – сказал старик, тачавший сапоги.
Я попросил попить.
– А чего хотите? Дайте-ка молока.
Я выпил молока и спросил, как пройти в деревню… Брат старика, ещё не старый, подпоясываясь, сказал мне:
– Я сейчас иду туда. Пойдёмте со мною. Я уже совсем готов.
Пройдя восемь вёрст нелегкой дороги по просеке, я устал, но всё же пошёл с ним. Он спросил меня, куда же я иду дальше. Я отвечал, что иду к чехословакам. Он пообещал довести меня до деревни путём, которым никого не встретим, а от этой деревни уже недалеко и до чехословаков.
Повёл он меня глухими тропинками, где мы никого не встретили. Подошли к деревне, но в неё не входим, а пошли по задворкам вдоль ряда и с поля вошли в один из домов. Прошли мы версты четыре. Спутник мой был хороший ходок, я же очень устал, пройдя ранее восемь вёрст.
Провожатый обращается ко мне и говорит:
– Подождите минутку.
Вижу, встретил его, по виду очень сильный мужчина, и они о чём-то переговариваются. Взяло сомнение, не к большевикам ли привёл он меня. Сомнения мои рассеялись, когда он вернулся и сказал:
– Теперь идите таким путём: вот там дорожка, пойдёте по ней прямо, потом налево.
Я стал просить его довести меня до дороги. Он провёл меня и точно указал, как идти дальше.
– Идите прямо, потом налево до железной дороги. Никого не встретите: большевиков нет уже трое суток.
Думаю, как бы мне его, на радостях, отблагодарить. Снял с шеи крест и отдал ему. Он стеснялся было взять крест, но потом всё же взял его.
Уже смеркается. Видно, навстречу кто-то едет, везёт снопы или сено – не разобрать в сумерках. Я свернул с дороги и сел в леску. Слышу, молодой голос поёт песни. Я намеренно вышел на дорогу и пошёл навстречу. Спросил парня, как пройти к полотну железной дороги. Он отвечал, чтобы я продолжал идти так, как шёл до сих пор. Упрусь в полотно железной дороги. Я смелее:
– Я на большевиков не наткнусь?
– Их уже давно здесь нет. Но куда же вы идёте: здесь ведь нет станции.
Я объяснил, что пробираюсь к чехословакам. Он сказал мне, что тогда надо идти по полотну ещё версты три. На моё замечание, что я устал и не в силах идти так далеко, он посоветовал:
– Так и не идите сегодня. Пойдёте к ним завтра, а ночь переночуете в железнодорожной казарме.
У Чехословаков
Я послушался его совета. Вошёл в казарму, в ней две женщины. Спросил разрешения войти. Они пригласили меня внутрь дома.
– А вы живёте здесь? – спросил я.
– Нет, мы стираем на чехословаков.
– Так что же вы здесь делаете?
– Ожидаем мужей, они на работе, скоро придут, но ночевать не будут, – сегодня суббота, – все разойдутся по домам.
– Так что возможно будет мне переночевать здесь?
– Пожалуйста. Выбирайте любое место на скамейках, пользуйтесь одеждой, а если хотите, вытопите печку, просушитесь.
После их ухода я последовал их совету: затопил печь, разделся и спокойно проспал до утра. Утром пошёл к чехословакам. Они находились на станции, верстах в двух. Не знаю, к кому и куда обратиться. Вижу, сидят двое молодых людей. Я спросил их, от кого я могу получить разрешение на проезд в Екатеринбург. Они мне ответили, что в контору только что прошёл заведующий, от которого зависит выдача проездных билетов. Я вошёл в контору и обратился с просьбою выдать билет в Екатеринбург. Чех грубо крикнул:
– Какой ещё тебе нужен билет? Уходи вон отсюда. Придёшь после.
Я вышел и, обратясь к молодым людям, сказал, что чех билета не даёт. Спросил их, что делают здесь они сами. Ответили, что сидят здесь уже третий день. Никуда не пускают, но ни в чём и не обвиняют, но почему-то задерживают. Я стал ожидать. Ждал целых два часа. Опять пошёл в контору. Попросил выдать билет. Чех на этот раз уже спокойно спросил, куда мне надо. Я ответил, и он написал разрешение на проезд до Екатеринбурга, ничего больше не спрашивая. Предупредил, что поезд отойдёт через полчаса. Стал ожидать поезда; прошло полчаса, а его всё нет. Стоит на станции поезд с беженским эшелоном. Мне сказали, что он скоро отойдёт. Я сел в него. В вагон меня не пустили, и я просидел всю ночь на площадке, по счастью, закрытой; ночью погода была холодная. На одной из станций я зашёл в буфет 2-го класса. Подсчитал остаток от десяти рублей и увидел, что денег у меня хватит только на суп. Спросил его. Принесли его в тарелке (не в мисочке, как другим) с небольшим кусочком хлеба. Заметив мой аппетит, мой сосед по столу уступил мне свой хлеб. Подавали, как обычно, другим – мельхиоровые ложки. Мне же, очевидно, принимая во внимание мой костюм и всю наружность, дали деревянную.
В Екатеринбурге
В Екатеринбург приехали утром, между 6 и 7 часами, с вокзала я прямо направился к тюрьме, где меня знали и где я мог рассчитывать на приветливую встречу. Я не ошибся в своих предположениях.
Идти пришлось через весь город, версты три. Дойдя до тюрьмы, я стал стучаться в ворота. В глазок посмотрел надзиратель.
– Господин Волков, вы ли это?
– Да, я.
– Вы к нам?
– Я хотел бы видеть начальника тюрьмы.
– Его ещё нет на службе, но он скоро придёт. Заходите в контору.
В контору я не пошёл, но стал ожидать начальника тюрьмы на улице. Идёт мимо надзиратель, дежуривший около нашей камеры. Он уже прошёл мимо меня, но, оглянувшись, воскликнул:
– Господин Волков, это ведь вы?
– Да, я.
– Что с вами случилось? Господи, Господи, да ведь вас, слышно было, расстреляли.
– Как видите, покамест я ещё жив.
Надзиратель звал меня к себе пить чай, говоря, что сейчас с рынка вернётся его жена и поставит самовар. Заметив вдали подходившего начальника тюрьмы, я отказался. Когда начальник тюрьмы подошёл (он был одет по форме), я назвал его по имени и отчеству. Посмотрев на меня, он сказал:
– Что вам угодно?
– Не узнаёте меня?
Он вскричал:
– Господин Волков! – И бросился меня целовать. Вчера по вас мы панихиду отслужили.
Пошли мы в контору тюрьмы. Здесь все, кто меня знал, встретили приветливо и радостно. Начальник велел запрячь лошадь, и мы с ним поехали в город, так как надо было как-нибудь почище и поприличнее одеться. Пальто купить не удалось, купили дождевик. Купили также рубашку, чулки, сапоги и простую фуражку. Кальсон не нашли нигде. Их мне выдали из тюремного запаса. Не переодеваясь, я с начальником тюрьмы поехал по начальству. Не застали командующего войсками Голицына, но зато повидали губернатора.
Это был молодой ещё человек, прежний адвокат. Одновременно со мною он сидел в тюрьме, откуда был выведен на расстрел. Когда стали ставить под ружейные дула, он, будучи небольшого роста, пригнулся и, крадучись сзади ряда установленных на расстрел, скрылся. Бегству помог ещё густой туман. Надо было переплывать реку. Он разделся, связал в узел одежду и поплыл. Узел вывалился и утонул. Переплыв реку, он голым вошёл в один из знакомых домов, где его одели и где он скрывался некоторое время. По уходе красных он смог вернуться в Екатеринбург, где жил ранее.
Губернатор пригласил меня к себе обедать. К ужину же я пообещал прийти к начальнику тюрьмы. После обеда я зашёл в парикмахерскую, а оттуда – в баню. Номерные бани оказались все занятыми. Попросил дать номер, хотя бы на четверть часа. Наскоро, кое-как, помылся, переоделся, оставив в бане всю грязную одежду.
Ещё за обедом губернатор уговорил меня прийти к нему поужинать.
– Я не хочу вас отпускать, – говорил он. – В нашем спасении от смерти – много общего, которое нас с вами сближает.
У губернатора, когда я пришёл к нему, были гости. За хорошим ужином разговорились. Вкратце я рассказал историю своего спасения. Разошлись гости поздно ночью.
Уже в течение долгого времени мне не доводилось спать с такими удобствами и так сладко, как в эту ночь в губернаторском доме.
Утром, тотчас после чаю, я пошёл к командующему войсками, которого вчера не застал дома. Служащие управления, видевшие меня вчера, до переодевания, сегодня меня не узнали. Генерал Голицын принял меня очень любезно. Обо всём расспросил, дал денег и распорядился о выдаче мне бесплатных путевых документов до Тобольска. У командующего войсками в это время находился член суда Сергеев, производивший тогда дознание об убийстве царской семьи. Он попросил меня побеседовать с ним. Когда я согласился, он позвал к себе обедать. После обеда до самого вечера я давал показания, и вследствие этого у начальника тюрьмы опять побывать не пришлось. Кончив допрашивать, Сергеев просил меня прийти и завтра, но я отказался, говоря, что хочу поехать в Тобольск, поскорее повидаться со своей семьёй. Он оставлял меня, обещал дать квартиру и содержание. Я отказался.
– В таком случае, если вы не хотите остаться, я сам к вам приеду или вас вызову, – сказал Сергеев. – Согласны? Вы даёте подробные показания, Чемодуров же, который жил здесь, как будто неохотно показывал, – добавил он.
После допроса я поехал к начальнику тюрьмы. Он встретил меня весьма радушно и просил остаться у него заночевать. Я, поблагодарив его, с ним распрощался. Зашёл к доктору Деревенко, недолго у него побыл, выпил стакан чаю – и на вокзал. Железнодорожное движение ещё не было вполне налажено: поддерживалось товаропассажирскими поездами. Хотя билеты были выданы классные, но сесть пришлось в товарный вагон, грязный, с навозом на полу. Было холодно, а на мне вместо пальто был надет дождевик. Через три станции прицепили классные вагоны, и я перешёл туда. В вагонах было достаточно тепло. Утром на одной из станций я хорошо закусил. Буфет был полон кушаний, да и угостили меня с большей предупредительностью, чем во время поездки, в качестве беглеца до Екатеринбурга.
В Тюмень поезд пришёл поздно ночью. Извозчик возил меня по всем гостиницам, но места нигде не было. Ночлег нашёл в одной частной квартире у еврея. Утром пошёл на реку удостовериться в том, что навигация окончилась. Я не верил этому известию, но пришлось убедиться в его истине.
Надо было ехать на лошадях. В управлении лошадей дали тотчас же. Обещали прислать ямщика, с которым я могу сговориться относительно времени. Дома я застал гостя, одного из придворных служащих. Меня очень удивило то обстоятельство, что он меня разыскал. Он дал мне адрес сослуживцев: Жильяра, Теглевой, Эрсберг, баронессы Буксгевден. Жили они все вместе. Я пошёл к ним. Они моему приходу очень удивились, так как считали меня расстрелянным. Все они жили очень скудно. Сели обедать. Обед был очень бедный, плохой. О многом мы переговорили. Баронесса Буксгевден заинтересовалась предстоящей мне поездкой. Дала мне в дорогу валенки и доху. Было уже морозно, и я был очень доволен, получив эти вещи.
В Тобольске
Мы распростились, и я потребовал лошадей. На перекладных лошадях благополучно доехал до Тобольска. В Тобольске прежде всего зашёл на монастырское подворье, рассчитывая там получить лошадь для поездки в монастырь, где жила моя семья. Лошадей не оказалось, и я, вдвоём с одной монахиней, пошёл в монастырь. Путь туда показался на этот раз мне коротким – сильно хотелось увидеть близких.
Мои семейные, разумеется, были очень обрадованы. О моём «расстреле» они ничего не слыхали. Игуменья оберегала их от подобных известий. Игуменья распорядилась вытопить баню, и я, помывшийся, пошёл к семье.
В Тобольске жизнь сытая, и в семейном кругу потекла спокойно. До моего приезда семью, оставшуюся без средств, содержал Ивановский монастырь, в котором мы и продолжали жить после моего возвращения.
Через некоторое время я был вызван во Владивосток генералом Ивановым-Рыновым. Были также вызваны Т. Е. Мельник (дочь Е. С. Боткина) и её брат Г. Е. Боткин. Все мы получили даровые прогоны и суточные. Зачем меня вызывали во Владивосток, я не знаю до сих пор. Мельник и Боткин говорили, что хотели быть во Владивостоке со своими близкими (во Владивостоке жил брат покойного Е. С. Боткина), к тому же в Тобольске они чувствовали себя далеко не в безопасности.
Во Владивостоке я жил в поезде генерала Крещатицкого. Ожидал всё время, что выяснится, зачем меня вызывали, но так и не дождался. Многие жители Владивостока зазывали меня к себе и расспрашивали о пережитом. Этим всё и ограничивалось. Время идёт, но мне никто не объясняет, зачем меня вызвали и чего от меня хотят. Так продолжалось около месяца. Решил ехать назад, к семье. Но не знаю, каким способом это моё намерение осуществить. На моё счастье, в Омск шёл экстренный поезд английской миссии.
Поездку с этим поездом и устроил мне Гиббс, служивший в это время в миссии. С поездом миссии я благополучно доехал до Омска, а от него на пароходе «Товарпар» – до Тобольска, куда прибыл 9 июня старого стиля. Здесь я жил до 21 августа, когда за мною приехал адъютант генерала Дитерихса, Борис Владимирович Молостов. Генерал Дитерихс велел перевезти меня с семьёю в Омск.
Из Тобольска выехали мы на пароходе «Ольга». Уже бродили не очень крупные повстанческие отряды, и наш пароход по пути был обстрелян. К счастью, обстрел был безрезультатен.
В Омске хотели для меня реквизировать квартиру, но я остановился у своих знакомых, с которыми списался заранее. Встретили они нас очень радушно.
В Омске
На другой же день по прибытии в Омск я получил от судебного следователя Соколова просьбу прийти к нему для дачи показаний. К назначенному времени я был у следователя. Соколов, производивший следствие об убийстве царской семьи, принял меня очень любезно. Допрос этот продолжался до самого моего отъезда из Омска, до 21 сентября. В течение этого месяца я побывал у генерала Дитерихса и верховного правителя адмирала Колчака, расспрашивавших меня о царской семье.
Уже чувствовалось, что большевики приближаются: из Омска вывозили ценности, излишки военных запасов. Генерал Крещатицкий предложил мне эвакуироваться в его вагоне в Харбин. Случай представлялся очень удобный, и генерал Дитерихс разрешил мне эвакуацию. Доехали мы без приключений, но с нами была охрана: впереди шёл бронепоезд, а нам всем было выдано оружие. Был в вагоне поставлен и пулемёт. [493]
Литературное наследие А. А. Волкова
1. Около Царской Семьи. Предисловия Великой Княгини Марии Павловны и Е. П. Семёнова. Париж, 1928.
2. Около Царской Семьи. Частная фирма «Анкор». Составители: А. Н. Коробов, И. П. Хабаров. М., 1993.
Литература о А. А. Волкове
1. Чернова О. В. Верные до смерти. СПб., Издательство «Сатисъ», 2007.
2. Чернова О. В. Верные. О тех, кто не предал Царственных Мучеников. М., Издательство «Русскiй Хронографъ», 2010.