Вот так. Если не можешь воспрепятствовать некому вредному делу, то возьми его в свои руки и направь так, чтобы минимизировать вред, а то и получить пользу. Одна беда: сколько же драгоценных сил уходит на это…
Обед прошёл в нарушаемом лишь детьми молчании. Когда трапеза была завершена, Лара предложила Лидии помочь убрать со стола и, едва лишь они остались наедине, сказала:
– Как ловко вы распоряжаетесь другими людьми…
– Вы чем-то не довольны? Уверяю вас, в Посаде вам будет гораздо лучше. Не говоря о природе, у вас там будет простор, отдельная комната, а не угол в столовой квартиры, похожей на муравейник.
– Я так и поняла, что вы заботитесь исключительно о моём удобстве, – усмехнулась Лара. – Впрочем, воля ваша. Я обещала не нарушать вашего плана…
– Благодарю.
– Знаете, Лида, я вам завидую.
– Чему же?
– Вашему характеру. С таким характером не пропадёшь. Не то, что с моим…
– Распущенность, моя дорогая, не есть характер. Если бы я потакала своим желаниям, то мой характер был бы совсем иным.
– Но чтобы им не потакать, нужно понимать их. И иметь волю… А у меня никогда не было ни того, ни другого. Вы очень презираете меня?
– Нет, – пожала плечами Лидия. – Я просто не думала о том, как к вам отношусь.
– Презираете, я знаю. Может, и справедливо… Одно меня утешает: кажется, одно доброе дело я невольно сделала… Если б я тогда не оттолкнула от себя Сергея, то он бы погиб. А вы совсем другое дело. Я очень рада, что он с вами. Поверьте, я говорю это искренне…
Лара осеклась, так как в кухню заглянул сам Серёжа, ободрившийся и оживившийся. Он искоса, чуть смущённо посмотрел на жену и обратился к гостье:
– Не хотите ли вы немного прогуляться по бульвару, Лара? Сегодня, кажется, чудный день…
Лидия нарочно не поворачивала головы, погрузившись в отмывание тарелок и незаметно покусывая губу.
– Я обещала помочь здесь… – пробормотала в ответ Лара.
– О, не тревожьтесь! – подала голос Лидия. – Вы же гостья в этом доме! Гуляйте, дышите воздухом, а с посудой мне поможет Тая.
Она не оставила своего занятия, пока оживлённый голос мужа не затих на лестнице, а затем медленно вытерла распаренные руки о передник, опустилась на стул и взглянула на подоспевшую Таю:
– Ну, как? Слышала? «Сегодня, кажется, чудный день!» Слышала ли ты, моя девочка, чтобы Сергей Игнатьевич хоть раз предложил мне прогуляться по бульвару? Правильно… И не услышишь. Потому что я для него всегда была кем угодно – другом, матерью его детей, сиделкой, но только не возлюбленной. А красивые слова, Тая, говорят только возлюбленным. А мне так всегда хотелось, чтобы и мне такие слова, такие взгляды адресовались. Понимаешь ли ты меня?
Девочка стояла перед ней неподвижно, сутулясь, не зная, куда деть не привыкшие к бездействию руки, молчала, но слушала с неподдельным вниманием. Лидия подумала, что она совсем выросла из своего старенького платья, и пора бы пошить ей что-то новое, а заодно обучить, наконец, держать себя, как пристало взрослой молодой девушке, ничуть не лишённой привлекательности несмотря на худобу.
– Впрочем, всё это блажь! Своего положения я не поменяю ни на какие слова… Сергей Игнатьевич человек слабый, увлекающийся. Он быстро вспыхивает, но и угасает столь же быстро. Я допускаю, что он может даже сойтись с другой женщиной, поддавшись страсти, но он никогда не оставит меня. Потому что ни одна женщина не сможет заботиться о нём, как я, относиться к нему с таким бесконечным терпением…
– Я бы смогла! – неожиданно горячо сказала Тая. – Он ведь такой… – глаза её засветились, – хороший, добрый…
Лидия с любопытством посмотрела на неё. Да, пора справить ей новое платье и заняться её манерами… По виду ребёнок она, а внутри вон какой бесёнок сидит уже. Она бы смогла – вот тебе и раз…
– Я рада слышать это, Тая. Значит, будет, кому позаботиться о нём, если я разболеюсь. Он ведь один не справится…
– Бог с вами, Лидия Аристарховна! – всполошилась Тая. – Что это вы говорите такое? Я глупость сболтнула, простите. Вы же знаете, я глупая, и язык у меня глупый…
– Ты не сказала ничего глупого и не должна оправдываться, – Лидия поднялась. – Сергей Игнатьевич спас тебе жизнь, и странно было бы, если бы ты относилась к нему иначе. А меня прости. Не следовало мне пускаться в такие откровения. Закончи здесь всё, будь добра. А я прилягу.
– Да-да, Лидия Аристарховна, отдыхайте! – закивала девочка.
Лидия снова окинула её оценивающим взглядом, каким не смотрела прежде. А ведь этот дичок года через два может чудной розой обернуться. Худощава она, но какая фигурка ладненькая, какая талия осиная – любое платье на ней прекрасно сидеть будет. И это личико с глазами испуганной белки, и косы, густые, тёмные… Знать бы, что за мысли бродят в этой очаровательной и, судя по всему, слишком романтической для жестокого века головке. А, в сущности, не так и загадочны они. Довольно ко взглядам её присмотреться. Ведь собачонкой она на благодетеля своего смотрит. И только ли благодарность в том? Только ли привязанность детская?..
Глава 6. Парастас
– Любовь и ревность благая не знают безысходных положений; они способны оживить камень, а вера в бессмертие души сбрасывает могильную плиту как с самого покойника, так и с наших сердец. И прежде чем Батюшка воскреснет при Втором пришествии Иисуса Христа, он уже воскрес в наших сердцах…
Неповторимой скрипкой звучал под сводами храма голос отца Сергия, а его бледное лицо с тёмными, пронзительными глазами дышало вдохновением. И вся паства, вся покаяльно-богослужебная семья была в этот час единым целым, Церковью в подлинном и полном смысле слова. Отец Алексий считал главной задачей устроить жизнь прихода так, чтобы миряне могли приобщиться к той строгой церковности, какая сохранялась лишь в монастырях. Отец Сергий счёл за благо уточнить название общины, дабы избежать неверных трактовок. В допетровские времена бытовали на Руси покаяльные семьи – общины верующих, создававшиеся вокруг церквей, избираемых каждым не по территориальному признаку, а по душе. Избирал себе человек храм, в котором особенно легко и хорошо молилось ему, вне зависимости от того, где жил сам. Случалось, и из иных городов приезжали. Храм на Маросейке в точности таким был. Но к слову «покаяльная» присовокупил отец Сергий ещё и «богослужебная», ибо богослужение было важнейшей частью жизни маросейского братства.
Внутри братства были своего рода «ячейки» – небольшие группы верующих по несколько семей, регулярно собиравшиеся вместе, дабы почитать вслух духовные книги, побеседовать на духовные темы. Во главе каждой малой общины стоял избранный глава, наиболее сведущий и мудрый человек, могущий помочь советом, направить. Такие добровольные помощники очень помогали Батюшке, принимая на себя хотя бы часть его нагрузки. Одну из таких малых общин возглавлял профессор Кромиади. В неё входила семья Надёжиных, Мария Евграфовна и ещё несколько человек. Аристарха Платоновича немало угнетало, что собственная его семья стала далека от жизни братства. Сергей и вовсе не имел в себе духа церковности, всё больше придаваясь философским изысканиям, а Лида, погружённая в борьбу за выживание, не находила времени для храма. Правда, внуков Кромиади старался приучать к церковной жизни, но с тревогой замечал, что и их, особенно старшего, Женечку, всё больше увлекают совсем иные материи. С восторгом липли они к роскошным витринам, рвались в синематограф на какую-нибудь глупейшую картину, а на службах скучали, бродили глазами по сторонам… А пройдёт несколько лет, и что станет с ними? Школа, приятели, пропаганда, новая «культура» сделают своё дело и, если почва, в которую старался он сеять добрые семена, окажется камениста, то без следа выветрятся они.
– Любовь и ревность сильнее смерти: они пересиливают природу и заставляют простое воспоминание о покойном Батюшке ожить в возлюбленном, милом и дорогом образе. Здесь действует тонкая душевная организация женщины с её нежной и проникновенной печалью, недоуменным удивлением пред фактом нежданного исчезновения дорогого лица и с непреодолимым конкретным желанием ещё раз увидеть Батюшку, взять у него благословение и поцеловать руку. Здесь женщина с быстрым и верным внутренним чувством правды в полном единении с исповедуемой религией воскрешает покойного в своём сердце и силою своей женской уверенности зажигает подобное чувство и в нас – холодных аналитиках. В этом чудо любви и ревности, в этом мировая роль женщины, этим она выявляет по преимуществу религиозный характер своей природы.
Три года, как осиротела Маросейка, лишившись дорогого Батюшки, и с той поры каждую первую пятницу месяца совершался парастас по нему. И всякий раз чувствовалось, как не хватает его отеческого окормления. Когда грянула революция, отец Алексий всеми силами души обратился к народному горю. «Теперь такое время, когда все пустынники и затворники должны выйти на службу народу», – говорил он и предупреждал словами пророка Иеремии покидавших Россию: «Если останетесь в земле сей, то Я устрою вас и не разорю, насажду вас и не искореню, ибо Я сожалею о том бедствии, какое сделал вам». Приходившим к нему Батюшка раскрывал Библию и указывал то же самое место, наставлял, что нельзя бежать от лица Господня, от гнева Его и особенно предостерегал от стремления «спасать Россию»: «Мы виноваты, мы согрешили перед Господом, и не кто-то другой. Никто не должен отказываться пить общерусскую чашу горести, чашу наказания, которую дал Господь».
Паломничество на Маросейку со всей России не могло не вызвать нареканий со стороны властей. Осенью 1922 года Батюшку вызвали в ГПУ и велели прекратить широкий прием посетителей под угрозой ареста. С той поры он принимал только прихожан и духовных детей. Это было тяжело для отца Алексия, всегда говорившего, что сердце пастыря должно расшириться настолько, чтобы оно могло вместить в себя всех нуждающихся в нем. «Пастырь, должен разгружать чужую скорбь и горе, перегружая эту тяжелую ношу с его плеч на свои…»