Немало восторженных речей услышал Кромиади за это время. Умные, чистые люди славили Бога за то, что в такой критический момент у кормила церковной власти оказался мудрый Сергий! Цитировали его обличения в адрес «григориан», поддерживали, когда он вознамерился придать их прещению, хотя не имел на то ни малейших канонических прав, поощряли нарушение правил во имя благой цели защиты этих самых правил… Чудо да и только! Он, – восхищались они, – канонист! Не велика заслуга. Вызубрить нечто и попугай может. Вопрос, для чего? Знал мудрый Сергий каноны, да только пользовался ими так, как ловкий крючкотвор законами.
Никак не мог взять в толк старый Кромиади, откуда вдруг такая вера человеку, который одним за первых среди архиереев перешёл на сторону обновленцев во время ареста Святейшего, издав специальное воззвание и став соблазном для многих? А до того всегда водил дружбу с либералами в рясах и без ряс? Привечал революционеров?
– Да ведь он же покаялся! – спорили почитатели.
Покаялся… А что же оставалось делать ему, когда их партия потерпела крах? Выйдя из заключения, патриарх в короткий срок изгнал обновленческую нечисть из храмов, которые пришлось освещать заново. С позором вынуждены были покинуть Князь-Владимирский храм Красницкий сотоварищи, для водворения которых в нём, ГПУ сослало прежнее духовенство храма. И в этих-то стенах кроткий и милостивый Тихон принимал покаяние тех, кто возвращался в лоно истинной Церкви из обновленческого раскола. Принимал, как отец блудных сыновей… Одним из таких кающихся был и Сергий. Истинным ли было это покаяние? Чужая душа потёмки, но Аристарх Платонович сомневался. И в этом сомнении получил неожиданную и весомую поддержку.
Ещё зимой вместе с несколькими сёстрами покаяльно-богослужебной семьи он проехался в Холмищи, куда по закрытии Оптиной пустыни был выдворен её последний старец – Нектарий. Старец был болен, ему приходилось жить чем Бог послал в убогой избёнке, но поток ищущих совета и духовной помощи к нему не оскудевал. В тот день кроме гостей с Маросейки было у него ещё несколько паломников. Кто-то упомянул о борьбе митрополита Сергия с «григорианами». Старец задумчиво помолчал, гладя дремлющую у него на коленях кошку, затем проронил:
– Бывшему обновленцу веры нет…
– Да ведь он покаялся! – вечный аргумент в ответ прозвучал.
Старец качнул головой:
– Покаялся, да… Только яд в нём сидит!
Этот яд давно искал выхода. И, вот, подходил случай…
Подавив «григориан», Сергий поставил вопрос о легализации церкви, как официального учреждения в Советской стране. Сбывались опасения владыки Феодора, но никто как будто и тут не почувствовал угрозы.
Вернувшийся из ссылки митрополит Агафангел объявил о том, что готов заступить на пост местоблюстителя. Но не тут-то было. Не для того стал Сергий у кормила, чтобы так просто отдать власть. Он объявил притязания Агафангела необоснованными, так как пост местоблюстителя уже принадлежит митрополиту Петру. Конфликт начал разгораться. Сам митрополит Пётр, узнав о происходящем, подтвердил права митрополита Агафангела, но и ему Сергий не подчинился, мотивировав это тем, что, находясь в заключении, владыка попросту не может разбираться в делах, а, значит, и принимать решения. Эта наглая узурпация, однако, была принята большинством иерархов, боявшихся раскачки церковной лодки. Собственные викарии, в числе которых был и третий заместитель митрополита Петра епископ Ростовский Иосиф, уговорили владыку Агафангела отказаться от местоблюстительства во имя церковного мира, что не помешало Сергию предать противника церковному суду.
Поощрение дурных наклонностей ведёт к их углублению. Митрополит Сергий вёл свою игру с ловкостью бывалого шулера, но никто не останавливал его, не обличал. Наоборот, он получал поддержку и всё более входил во вкус. А войдя, уже не мог остановиться. Поставив себе целью легализацию Церкви, Сергий обратился в ГПУ. ГПУ, как известно, может всё. Вот, только что потребует оно взамен? Жизнь тела нередко оплачивается душой. И не душу ли Церкви потребуют в обмен на бюрократическое «тело»?..
Тяготили эти мысли Аристарха Платоновича. И не отогнать их! И даже поделиться ими толком не с кем… Большинство не готовы ещё понять, а тех, кто понял бы, уже нет рядом. Одни в тюрьмах и ссылках, другие на небе…
– И когда наступит грозный и вместе с тем сладостный час. Второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа, то пожелаем, чтобы все мы, батюшкины, собрались около него и с успокаивающей нашу трепещущую душу радостью услышали бы дерзновенный голос самого Батюшки, обращённый ко Христу: «Вот я, а вот мои дети». Аминь.
Вот, разве что этого светлого часа и ждать – а на земле уже добра чаять не приходится. Перекрестился Аристарх Платонович, воскресив перед взором незабвенные черты старца Алексия, и как наяву услышалось знакомое, всякому пришедшему со своей нуждой говоримое Батюшкой с непередаваемой верой, укреплявшей людские души: «Я помолюсь!»
Глава 7. Побег
Северное лето коротко. Не успеет пригреть, как налетают вновь студёные ветры, и сгущается морок, в котором день сливается с ночью. В холодной спайке дней перестают различаться числа, человек заживо вмерзает в безвременье…
Надвигающаяся осень, быстро переходящая в зиму в этих краях, навевала уныние на всё живое, полуживое и живое едва. И лишь несколько человек ободрились духом, ощутив тощими телами первые порывы норд-оста.
Каждое утро Родион с надеждой смотрел на залив, ожидая, когда затянут его туманы, заскрипит тревожно коварная шуга. Туман опасен для мореходов, но для отчаянных, решившихся поставить на кон жизнь в надежде выиграть свободу, он – единственный помощник, способный укрыть их своей пеленой от погони, будь она по воде или по воздуху.
Долго вынашивал Родион свой план и за это время убедился, сколь верны были слова архиепископа Верейского: не столько страшна пытка, муки тела, сколько духовная атмосфера недоверия, подозрительности, лжи и злобы. Невыносимее всего никому не верить и во всяком подозревать предателя. Но иначе нельзя, потому что предателем может оказаться каждый. Лагерь калечит души. И почти никогда нельзя быть уверенным, что твой товарищ не предаст тебя – за лишнюю пайку, за пару тёплых сапог или из страха. Родя видел, как происходит ломка людей, казавшихся стойкими. И как, позволив себя сломать однажды, они уже не могут найти сил выпрямиться, но день за днём расчеловечиваются, разрушаются. Трудно угадать, на что способен человек, потому что ни один человек и сам о себе не может этого знать наверное. Иной доходяга способен пойти на Секирку, но не «ссучиться», как говорят блатные. А другой, как будто бы крепкий и сильный, вдруг размякает при первых же ударах и обращается из человека в слизь…
Страшно, когда нет возможности верить ближнему, когда в каждом приходится видеть потенциального врага. От этого можно сойти с ума. И некоторые сходили… Вот, и Нерпин, с которым держались плечом к плечу от самой Лубянки, Нерпин, который единственный знал о плане, не выдержал этого напряжения. Родиону он не мог простить участия в спасении Сухова, повторял страстно с блуждающими, нездоровыми глазами:
– Я бы этих тварей сам топил, Аскольдов! Топил бы и топил без сожаления, без разбора… Баржами бы топил! Как они нас! Собрал бы всю эту сволочь на баржу, отвёз на середину залива и пустил ко дну! То-то бы веселье было! – при этих словах он начинал истерично смеяться.
Родион немало опасался, что в таком душевном состоянии Нерпин может сболтнуть лишнего, и тогда Секирной горы не миновать им обоим. Но всё обернулось иначе.
Летом заключённые почти не знают отдыха. Их заставляют работать до глубокой ночи, не давая перевести дух. Сверхурочные часы приводили ещё и к тому, что уголовники успевали сожрать все пайки, что обрекало прочих на муки голода до самого утра. Однажды, когда после долгого, как целая вечность, дня было объявлено о продлении работ, Нерпин не выдержал и набросился с топором на конвоира. Его тут же скрутили, но не расстреляли, а, раздев догола, поставили «на комаров». Москиты чёрной стаей мгновенно облепили несчастного, крепко привязанного к дереву. Это было жуткое зрелище. Тем более жуткое, что под страхом расстрела нельзя было помочь. Конвой потешался, наблюдая судороги своей жертвы, которой практически не было видно в чёрном рое кровососов…
Он был ещё жив, когда его отвязали. Но почти не мог шевельнуться и вряд ли понимал что-нибудь. Капитан Виктор Нерпин умер два дня спустя и был зарыт в землю без какого-либо опознавательного знака…
Этот случай ещё сильнее обострил желание Родиона бежать как можно скорее. Ведь можно и самому стать кормом для комаров или быть замурованным в каменный мешок. А к тому на Соловках всё более разгоралась эпидемия тифа, завезённого сюда одним из судов с «большой земли». Тиф беспощадно прореживал население острова.
В эти недели Родион во всей полноте постиг, что такое настоящий страх. Страх мгновенный перед нацеленным на тебя дулом – ничто. Но страх, не оставляющий тебя дни напролёт, нашёптывающий тебе самые безумные, а то и преступные мысли – страх настоящий. То был страх умереть глупой, мерзкой смертью и сгинуть без следа, без памяти.
Тиф, однако же, миновал его стороной и даже сыграл положительную роль. Для тяжёлых работ стало не хватать сильных, выносливых заключённых. Родион, до сих пор относившийся к таковым, был приписан к небольшой артели, состоявшей почти сплошь из моряков, обычно державшихся сообща и в стороне от «чужих». Поначалу к Аскольдову относились насторожённо. Родион почувствовал это сразу и вскоре понял, почему. Эти люди замышляли то же, что и он…
Во главе «заговора» стоял лейтенант Колымагин. Вместе с мичманом Проценко и матросом Глебовым они, по-видимому, не первую неделю готовились к своему предприятию. Держались моряки осторожно, и вряд ли Родион заподозрил бы их, если бы сам не вынашивал того же плана.
Однажды утром он выследил Колымагина, прятавшего в тайнике добытые для путешествия припасы.