– Не боитесь, что кто-нибудь найдёт это богатство, Владимир Андреевич? – окликнул Родион лейтенанта.
Тот вздрогнул и резко обернулся с лицом столь решительным, что Аскольдов внутренне порадовался, что в тайнике не было оружия.
– Что вы здесь делаете, господин подполковник?
– Всего лишь хотел поговорить, – миролюбиво ответил Родион, присаживаясь на камень и свёртывая самокрутку из обрывка местной соловецкой газеты. – Да не волнуйтесь так. Я не соглядатай и доносить на вас не собираюсь.
– Что же вам нужно в таком случае?
– Полагаю, то же, что и вам. Попутного ветра и свободы за пределами огромного лагеря размером с одну шестую суши, именуемого Совдепией. Собственно, только поэтому я и разгадал вашу конспирацию. Узнал кое-что своё…
Колымагин немного успокоился и сел напротив. Это был крепко сложенный молодой человек с волевым, обветренным лицом и глубоко посаженными, цепкими глазами.
– Что ж, отпираться, полагаю, бессмысленно. Вы видели довольно, чтобы отправить всех нас в каменные мешки. Если вы говорите правду, то опять же, вероятно, выбора у меня нет.
– Отчего же нет? Я уже сказал вам, господин лейтенант, я не стукач. И не донесу на вас даже в том случае, если вы заявите, что четвёртый сообщник вам не требуется.
– Отрадно слышать. Но я вам этого не скажу. Если вы не столь благородны, как сами говорите, то мне нет резона рисковать, настраивая вас против себя. А если вы всё же таковы, то было бы подлостью с моей стороны отказать вам. Тем более, что вы, по счастью, не доходяга. И… судя по истории с Суховым, не страдаете морской болезнью.
– Благодарю вас, Владимир Андреевич.
– Только условие: приказы отдаю я.
Родион протянул Колымагину руку:
– Я артиллерист, а не моряк, так что в адмиралы не мечу и готов быть простым матросом.
Рукопожатие скрепило договор.
План Колымагина был прост и нахален, но именно это и подкупало в нём. Русские всегда брали неожиданностью – это Аскольдов твёрдо усвоил из военной истории. В плане моряков был дух той самой, любимой Родионом «партизанщины», которая всегда удачливее «регулярства».
Нужно было с вечера ускользнуть из барака, угнать быстроходный прогулочный катер товарища Эйхманса, сконструированный для него одним талантливым морским инженером из числа заключённых, и бежать на нём под покровом ночи и тумана. За несколько часов до утренней проверки можно было уйти очень далеко. Правда, Колымагина волновало отсутствие компаса и скверное качество добытой карты.
– И судёнышко… хлипкое! – присовокуплял мичман. – Если в шугу попадём, в порошок сотрёт.
Колымагин был у начальства на хорошем счету, несмотря на свой независимый нрав. Выносливый, умный, образованный офицер, он ко всему прочему отличался находчивостью, которая не раз выручала чекистов. Что бы делали они, например, когда возвращавшийся из Архангельска ледокол успел крепко вмёрзнуть во льды залива, пока его капитан пил вместе с лагерным начальством? Ледокол не может начать крушить лёд сразу, не имея пространства для «разбега». Колымагин нашёлся, как этот «разбег» организовать. Под его руководством моряки двуручными пилами выпилили перед замёрзшей посудиной дорогу во льду.
Такое положение давало Владимиру Андреевичу чуть большую свободу манёвра, чем у других заключённых. Во многом, именно благодаря этому, и удалось подготовить всё необходимое для побега. Великое благодеяние оказал беглецам механик, обслуживавший единственный на острове самолёт. Он вывел его из строя накануне побега, а канистру с горючим передал для катера. Этот мужественный человек шёл на смерть. Может быть, мучительную. Шёл, чтобы спаслись другие…
И, вот, заветная ночь пришла. У лагерного начальства как раз случилась очередная масштабная попойка, и это сыграло на руку.
Когда катер тронулся, разверзая белёсую стену тумана, Родион перекрестился:
– Ну, помоги нам Бог!
– Хорошо бы Он разверз перед нами море, а затем потопил наших преследователей, – усмехнулся матрос.
– Скажите, господин подполковник, как вам удалось вырваться из шуги, когда вы спасали Сухова? – спросил Проценко.
– Я здесь ни причём, – отозвался Аскольдов. – У нас был святой кормчий…
– Святой – это хорошо. Нам бы такой очень кстати был, а то, неравён час, утянут нас грехи на дно.
Родиону вспомнилось то давнишнее плавание. Неповоротливый баркас, статная фигура владыки у кормила, негромкое пение псалмов монахами… Тогда и не думалось, что лодка может пойти ко дну. Неведомая сила несла её по воде сквозь бурю. И Аскольдову казалось, что, если бы кормчий просто вышел из неё и пошёл по волнам, то не утонул бы, веруя и опираясь на незримую Руку.
Теперь всё было иначе. Теперь крутила буря лёгкое, как пёрышко, судно, а оно взлетало на волнах, опасно кренилось. Ледяная вода заливалась через борт, и Родион вместе с матросом судорожно пытались вычерпывать её. Колымагин заметно нервничал и, видимо, был совершенно бессилен. Он не имел компаса, не видел ни зги на расстоянии собственной руки. Он не вёл своё маленькое судёнышко, им всецело правила буря.
– Господин лейтенант, мы потонем! – срывающимся голосом вскрикнул мичман. – Надо что-то делать!
Колымагин посмотрел на него спокойно и ответил:
– Вы правы, господин мичман, мы тонем. Но сделать ничего не можем. Это – шуга. Молитесь, если верите в Бога. Больше нам помочь некому.
Сам Владимир Андреевич в Бога не верил. По его бесстрастному лицу невозможно было определить, о чём он думает. Но Родион предположил, что мысли лейтенанта теперь далеко отсюда – рядом с женой и маленьким сыном, оставшимися в Петрограде.
А юноша-мичман заметался, зачем-то чиркнул спичкой, которую тотчас задул ветер, и готов был расплакаться. Колымагин отнял у него спичечный коробок, бросил гневно:
– Спичек у нас мало, господин мичман, и потрудитесь не расходовать их столь бездарным образом!
– Какая разница, сколько их, если мы всё равно потонем?!
– Не будьте бабой, чёрт вас побери. Мы все знали, на что идём. И, если нам суждено погибнуть, то потрудитесь хотя бы не заставлять нас слушать ваши причитания.
– А что вы предлагаете? Ждать, когда нас разнесёт в щепки?!
– Можете не ждать. А избавить нас от своего общества, сделав шаг за борт. А если вы не прекратите истерику, мне придётся вам в этом помочь.
Жесток был лейтенант Колымагин, но отповедь помогла: мичман умолк.
«Молитесь…» При этих словах Владимира Андреевича Родион вспомнил напутствие владыки: «Молитесь и дерзайте…» Дерзости с избытком было в отчаянном предприятии, а молитвы… Промокший насквозь, замёрзший, измождённый до предела, Аскольдов стал молиться. Вода всё пребывала, и металлический скрежет шуги сливался со скрипом несчастного катера. Между тем, сквозь морок тумана забрезжил рассвет. Родион почти терял сознание от усталости, за рёвом бури ему почудились голоса монахов, поющих псалмы. Судно угрожающе хрустнуло, накренилось, и Аскольдов безразлично подумал, что это конец. Но в тот же миг раздался крик Глебова:
– Земля!
Земля? О, чудо! О, счастье! Но, однако же… Какая именно земля? И не ждёт ли на этой земле отряд ГПУ?..
Домыслить эти страхи Родион не успел, так как многострадальная посудина, почти дотянув до берега, всё-таки развалилась пополам, и беглецы оказались в ледяной пучине. Аскольдов успел ухватиться за обломок катера и с помощью этой опоры сумел добраться до берега.
Немного придя в себя, он обнаружил лежащих неподалёку от себя Проценко и Глебова. Лейтенанта нигде не было видно. С трудом поднявшись, Родион подошёл к мичману и, толкнув его, спросил:
– Где Колымагин, мичман?
– Не знаю… – бессильно мотнул головой тот.
– Лейтенант, кажется, пытался спасти наши харчи… – подал голос Глебов. – Я ему крикнул: «Бросьте мешок, ваше благородие!..» А он орёт: «Без жратвы всё равно подохнем…»
– Так что же ты не помог ему?! – тряхнул Родион матроса за грудки.
– Я Владимира Андреевича уважаю, но из-за харчей на дно идти – премного благодарен! Да и разнесло нас волнами…
– Значит, ни харчей, ни командира, – подвёл итог Аскольдов. – И чёрт знает, куда нас занесло… – несмотря на крайнюю усталость, он ещё нашёл в себе силы, чтобы оценить положение. – Поднимайтесь, друзья! Как бы то ни было, нам нельзя оставаться здесь. На берегу нас найдут в два счёта. Нужно уходить в лес.
– Помилуйте, господин подполковник! Надо хотя бы обогреться сперва!
– Вы дурак, мичман, – холодно констатировал Родион. – Уж не собираетесь ли вы разжечь сигнальный костёр для нашей погони?
– Родион Николаевич дело говорит, – согласился Глебов. – Только я далече не уйду. Сапоги в море остались…
Проценко била дрожь. Одежда на нём была изорвана так, что в прорехе у лопатки видно было испещрённое ссадинами тело. «Мальчишка! – подумалось Родиону. – Совсем мальчишка… Сколько ему? Небось, и двадцати нет. Шея, как у цыплёнка, тоненькая, один кадык острым бугром торчит…» Юношу стало жаль. Расклеился он от усталости и холода. Вот, и икал уже не то от обморожения, не то от всхлипов, которые душили его.
– Полноте, мичман… Не время унывать. Мы первый день на свободе!
– Владимира Николаевича жалко…
В самом деле, жаль Колымагина. Погиб героем…
– Довольно, – Родион понял, что жалостью лишь ещё более размягчит Проценко. – Потрудитесь встать и следовать за мной. Здесь, на суше, я, как старший по званию, принимаю командование на себя. Если вы не хотите вернуться на остров, поднимайтесь и идёмте. Иначе я уйду один. Вы поняли приказ, мичман? Он касается и вас, Глебов.
Они всё-таки пошли за ним. Побрели в лес, оказавшись в котором, Аскольдов, с детства отлично ориентировавшийся в нём, определил, куда следует идти, чтобы пробраться на запад, к финляндской границе…
Беглецы шли медленно, изнемогая от усталости и голода. Однако, зоркий взгляд Родиона всё же заметил следы на болотистой лесной тропинке: форменные сапоги и собачьи лапы. Это – ГПУ. Погоня.