– Настасья Филипповна… Пожалуй. Только постаревшая… Но всё равно прекрасная!
– Прекрасная, да. Но я бы на твоём месте всё же заменил литеры Н.Ф.Б. на… Л.А.К. Эта женщина – твоя болезнь. Я говорил тебе это тогда и теперь скажу. Как только Лида это вытерпела… Святая женщина!
– Полно! – поморщился Сергей. – Теперь всё кончено. На этот раз навсегда…
Накануне он провожал Лару на вокзале. Она была печальна и, кажется, вовсе не стремилась уезжать. Он держал её затянутые в перчатки руки в своих и искал подобающие моменту слова, как всегда в такие минуты, безнадёжно путаясь в них. Она мягко прервала его неловкие излияния:
– Ты знаешь, я не могу понять, зачем уезжаю. И не хочу уезжать…
– Но почему? Завтра ты будешь в Европе…
– И что мне в этом за радость? Кому я там нужна? Кто меня ждет там? Никто. Как и здесь. Как и везде… Так какая, в сущности, разница где быть ненужной никому? Там или здесь?
– Ты напрасно так настроена. Там наверняка есть много твоих прежних друзей…
– У меня никогда не было друзей, Серёжа, – грустно ответила Лара. – У меня были только прохожие, встречные, случайные. Да ведь я уже говорила это тогда… Ты помнишь?
– Я помню всё. Помню каждый твой взгляд, каждое слово…
– Лучше бы забыл. Большинство моих слов были отравлены ядом – зачем помнить их? Я была змеёй… Холодным существом, которое больно ударили и которое ищет, кому отомстить за причинённую боль.
– Ты мстила, да. Но холодной ты не была никогда…
– Милый странный человек… Я тоже многое помню. Помню, как ты читал мне Тютчева… Скажи, ты по-прежнему не признаёшь современных поэтов?
– Кое-что признаю.
– Прочти! – попросила Лара. – Пожалуйста. Как тогда… А я запомню, затвержу и там буду вспоминать – по строфам – эти минуты.
Мимо спешили пассажиры и носильщики с баулами, чемоданами, корзинами. Гудели поезда, шумела толпа, но, чудилось, что этот фоновый шум разом утих, когда Сергей начал читать:
– Глупое сердце, не бейся.
Все мы обмануты счастьем,
Нищий лишь просит участья…
Глупое сердце, не бейся.
Месяца желтые чары
Льют по каштанам в пролесь.
Лале склонясь на шальвары,
Я под чадрою укроюсь.
Глупое сердце, не бейся.
Все мы порою, как дети,
Часто смеемся и плачем.
Выпали нам на свете
Радости и неудачи.
Глупое сердце, не бейся.
Многие видел я страны,
Счастья искал повсюду.
Только удел желанный
Больше искать не буду.
Глупое сердце, не бейся.
Жизнь не совсем обманула.
Новой нальемся силой.
Сердце, ты хоть бы заснуло
Здесь, на коленях у милой.
Жизнь не совсем обманула.
Может, и нас отметит
Рок, что течет лавиной,
И на любовь ответит
Песнею соловьиной.
Глупое сердце, не бейся.
Когда он закончил, то заметил, что её глаза полны слёз. Сергей никогда не видел её слёз и растерялся. А она крепко сжала его руку:
– Я так и думала, что из всех поэтов ты его стихи прочтёшь!
– Почему?
– Потому что из них он самый настоящий был! Может быть, единственный настоящий. А ты не мог принимать других, потому что ты – настоящий сам. И те, с их позой, их фальшью – не могли тебе нравятся. Они играли, а он жил… И за это его убили…
– Убили? – спросил Сергей. – Говорят, что он покончил с собой…
– Говорят… С собой кончают тогда, когда пусто становится. Здесь, – Лара поднесла руку к сердцу, – пусто! И там, – кивнула на небо, – пусто. Маяковский убил себя от этой пустоты. Потому что нельзя фальшивить всю жизнь, нельзя ломаться всю жизнь… А Есенин не мог. Он – как сама жизнь. Как солнце. Таких – солнцеголовых – на земле терпеть не могут. Как Пушкина, которого ты так любишь и который казался мне слишком правильным, неинтересным. Я только потом поняла, почему! Потому что и он настоящий был. И поэзия его – живая. Естественная. Ему не нужны были все эти фокусы, которыми забавлялись наши поэты, желавшие тягаться с ним. Они думали, что фокусы могут заменить благодать… А мне их фокусы казались интересными, потому что я фальшива, как они.
Сергей слушал Лару с удивлением и горечью. Сколько же было ума и чутья у этой женщины! И всё это так бездарно было расплёскано и разбросано, не дав должного плода…
– Теперь я люблю Пушкина. И Есенина я тоже люблю. Когда я читала его, то вспоминала тебя, думала, как бы ты оценил, что бы сказал? Ты знаешь, я весь этот год часто ходила к нему на Ваганьковское. Я всё пыталась понять – это какую же душу необъятную надо иметь, чтобы так говорить! С такой душой мир не может надоесть, жизнь надоесть не может… Я знаю, что говорю!
Раздался первый гудок поезда. Лара вздрогнула и вдруг подалась к Сергею, приникла к нему, поцеловала:
– Прощай, Серёжа! И прости меня за всё, не поминай лихом. Ты единственный в моей жизни не случайный был. Если я уезжаю сейчас, то только из-за тебя. Второй раз от тебя бегу, потому что нельзя мне рядом с тобой быть, а тебе рядом со мной. Прощай же… Жене своей поклонись от меня. Я мизинца её не стою… Будь счастлив! За нас обоих! Это единственное, чего я хочу.
Ещё один поцелуй, жаркий, обжигающий, заплаканные глаза… И, вот, она уже на подножке поезда, в клубах белого дыма, в грохоте колёс. Взмах руки и что-то отчаянное в лице. Сергей сорвался с места, побежал вслед уходящему поезду, расталкивая удивлённых прохожих и, наконец, остановился на краю перрона. Всё кончилось. Её уже нельзя было вернуть, но сердце рвалось за ней и нестерпимо болело.
Ехать домой после этих проводов он не мог, а потому отправился к Пряшникову, с которым на двоих распили припасённую Стёпой бутылку «рыковки».
– Тяжко мне, Стёпа, – жаловался Сергей. – Домой не знаю, как и показаться. Тесть хоть и не говорит ничего, а как посмотрит… И Лида… Обижена она, хоть и молчит, хоть и сама же о Ларе хлопотала. На прошлой неделе на службе был. У нас, на Маросейке… Стою и провалиться хочу, ей-Богу. Отец Сергий о совести как раз говорил… Так говорил! А меня – словно на сковороде жарят. Всего меня совесть моя обличает. Перед всеми я виноват выхожу…
– Так уж и перед всеми! – махнул рукой Стёпа. – Перед Лидой – конечно. Перед ней ты, брат, свинья свиньёй, тут уж не попишешь. И не потому, что свою Н.Ф.Б. приветил теперь… Ты ведь лишь помогал ей и всё.
– Ей больше Лида помогала и ты… А я… Я никчёмность, Стёпа. Зря меня барыня в гении прочила… Ничего-то я не могу, ничего-то у меня не получается.
– Ерунда! – Пряшников снова отмахнулся. – Если бы ты был никчёмностью, то твоя болезнь тебя бы так не любила. А она одного тебя и любила… Я это понял, пока она жила здесь. И поняв это, простил ей всё… Знаешь, я думаю с неё грешницу писать. Ту, которая «Ступай и впредь не греши!» Лучшей не может быть натуры! Хотя кому теперь нужны кающиеся грешницы…
Стёпа снова подошёл к портрету:
– Неповторимое лицо. Да, брат, ты прав: это вершина. Умри – лучше не напишешь… – после паузы он добавил, обернувшись: – А с женой ты помирись. Повинись перед ней, да и дело с концом. Она любит тебя, а главное, она очень мудрая женщина. Штучный товар…
– Мы почти перестали говорить с нею… Она всё время занята, у неё нет времени. Я сегодня прочёл Ларе – из Есенина… Как она говорила о нём! Как поняла! А Лиде не до Есенина… Раньше мы могли говорить с нею часами – о поэзии, философии… А теперь в глазах Таи я вижу больше внимания и понимания, чем в её.
– Ну, так возьми и прочитай ей тоже что-нибудь из Есенина! – посоветовал Пряшников.
– Думаешь, стоит попробовать? – усомнился Сергей.
– Конечно! Вот, прямо теперь поезжай и прочти! Заодно и помиритесь!
Сергей нетвёрдо стоял на ногах после «рыковки», но всё же поддался уговорам друга. В самом деле, что подумает Лида, если он не придёт ночевать после проводов Лары? Ещё хуже обидится!
Алкоголь всегда имел на него слишком сильное воздействие и, хотя продолжительная дорога вкупе с прохладным воздухом оказали своё отрезвляющие влияние, всё-таки к моменту приезда домой голова немало кружилась, а в мыслях ощущалось счастливое парение, дающее лёгкость поступков и слов, большей частью, сугубо глупых.
Лида сидела в столовой, хмурясь и что-то сосредоточенно выписывая в толстую тетрадь. Заметив вошедшего Сергея, она бесстрастно осведомилась:
– Проводил?
Сергей кивнул, сильно тряхнув головой.
– Выпил?
На этот бестактный вопрос он не ответил, а, сев напротив, подпёр ладонью внезапно отягчённую сонливостью голову и спросил:
– Хочешь, Лида, я тебе стихи почитаю? Вот, послушай:
Жизнь – обман с чарующей тоскою,
Оттого так и сильна она,
Что своею грубою рукою
Роковые пишет письмена.
Я всегда, когда глаза закрою,
Говорю: «Лишь сердце потревожь,
Жизнь – обман, но и она порою
Украшает радостями ложь».
Жена была явно удивлена, но не сняла очков, не отложила в сторону тетради, а перебила бесцеремонно:
– А, может, тебе, мой друг, лучше отдохнуть?
Сергей, всё ещё стараясь сохранить нахлынувшее романтическое настроение, мягко забрал у неё тетрадь, отложил в сторону, поцеловал ей руку к ещё большему её удивлению:
– Обратись лицом к седому небу,
По луне гадая о судьбе,
Успокойся, смертный, и не требуй
Правды той, что не нужна тебе.
Хорошо в черемуховой вьюге
Думать так, что эта жизнь – стезя.
Пусть обманут легкие подруги,
Пусть изменят легкие друзья.
– Читай, пожалуйста, потише, – попросила Лида. – Полночь, все спят.
Сергей глубоко вздохнул. Наверное, нужно было читать что-нибудь другое… И к чему он это стихотворение выбрал? Совсем ни к месту, ни ко времени… Только что – к собственной душе, к собственному настроению. А, впрочем, результат оказался бы таким же и с любыми другими стихами. Словно в мраморную статую обратилась некогда живая, тёплая женщина. И ничем не тронешь её. Он пересел на софу, на которой сидела жена, попросил: