Откуда столько неугасимого жара было в этом измождённом человеке, потерявшем почти всех близких? Что давало ему его жизнестойкость? Вера ли, которую не смогли порушить несчастья? Должно быть, но не только. Силы давала ему ещё и та высшая идея, которой он служил, за которую сражался.
Родион мало разбирался в поэзии. Он не рискнул бы утверждать, хороши или нет те или иные стихи. Но стихи Савина потрясли его. Эти стихи не искали усладить читательский вкус, а с беспощадной откровенностью открывали ужас, через который пришлось пройти их автору.
Ты кровь их соберешь по капле, мама,
И, зарыдав у Богоматери в ногах,
Расскажешь, как зияла эта яма,
Сынами вырытая в проклятых песках.
Как пулемет на камне ждал угрюмо,
И тот, в бушлате, звонко крикнул: «Что, начнем?»
Как голый мальчик, чтоб уже не думать,
Над ямой стал и горло проколол гвоздем.
Как вырвал пьяный конвоир лопату
Из рук сестры в косынке и сказал: «Ложись»,
Как сын твой старший гладил руки брату,
Как стыла под ногами глинистая слизь.
И плыл рассвет ноябрьский над туманом,
И тополь чуть желтел в невидимом луче,
И старый прапорщик во френче рваном,
С чернильной звездочкой на сломанном плече
Вдруг начал петь – и эти бредовые
Мольбы бросал свинцовой брызжущей струе:
Всех убиенных помяни, Россия,
Егда приидеши во царствие Твое…
Когда Родион немного окреп, Иван отвёз его в Териоки – самый близкий к Петрограду курорт, некогда любимый дачниками, а теперь обратившийся в мёртвое царство. Дачники больше не ездили сюда. Многих, должно быть, уже не было в живых. Их летние домики, некогда полные радости, теперь скорбно молчали, зияя чернотой разбитых стёкол и провалами гниющих крыш. Внутри все они были выпотрошены самым варварским образом: мебель частью вывезли, частью изломали, печи разбили, из плит вывернули чугунные доски, обои оборвали, а всё более мелкое разметали по полу. Особенно достались библиотекам. Не только комнаты, но сады и тропинки посёлка были усыпаны обрывками книг – великой русской литературы. Часть из них была уже пущена местными пастухами на костры.
– Вот, полюбуешься на такое, и лишний раз убедишься, что человек – существо разумное и венец творение, не правда ли? – спросил Саволайнен, подбирая обрывок пушкинского «Онегина».
– Печальная картина…
– Это, Родион Николаевич, прообраз человеческого будущего. Если человек и дальше будет двигаться к животному состоянию, что и происходит, то однажды весь мир станет похожим на Териоки. Потому что животному не нужны ни картины, ни иконы, ни уж тем более литература.
– Вы хотите препятствовать человеку превращаться в животное?
– Я хочу показать людям, начала человеческого в себе ещё не угасившим, что происходит, когда оно угасает, в какой кромешный ужас превращается мир. Чехов, если помните, писал о молоточке… Но молоточка мало! Нужен тяжёлый кузнечный молот, чтобы до покрытых коростой сердец достучаться.
– Не слишком ли тяжёлую задачу вы решили взвалить себе на плечи?
– Время покажет… Я знаю одно: я никогда не примирюсь с этим. Потому что нельзя мириться со злом, с торжеством сатанинской силы, не соучаствуя ей. И если нам было открыто нечто, то мы не имеем права утаить это в себе, как светильник под спудом. Как бы ни сложилось здесь, но, по крайности, на последнем суде мы сможем честно ответствовать Творцу, что не отклонили своего жребия и бережно исполнили всё, что Им было нам назначено. Что сражались до конца…
Родион последовал уговорам Саволайнена и написал несколько очерков-воспоминаний о Соловках. Их напечатали в эмигрантской прессе заодно со статьёй о самом Аскольдове. В Финляндию полетели письма и телеграммы. Были среди них – и от старых сослуживцев, выражавших радость воскрешению из мёртвых боевого товарища.
Незадолго до нового года из Сербии пришло письмо от генерала Тягаева, под началом которого Родиону некоторое время пришлось служить в Сибири во время отступления. Пётр Сергеевич вместе с супругой приглашал его погостить у себя в Сремских Карловцах. Между строк Аскольдов угадал, что генерал, ставший теперь ближайшими соратником Врангеля и одним из руководителей РОВСа, приглашает его не только из дружеской симпатии, но и имея какие-то цели.
Родион не раздумывал. Жить в Гельсингфорсе ему было негде, работы не находилось. Здоровье же его поправилось достаточно для поездки в Сербию. Тепло простившись с Саволайненом, ставшим единственным близким ему человеком в Финляндии, Аскольдов отбыл в Сремски Карловцы. Иван предупредил на прощанье:
– Вы теперь известны, Родион Николаевич. ГПУ тоже. Они боятся свидетелей, так как таковые опаснее для них десятков болтунов. Так что будьте начеку.
Родион прекрасно понимал это и сам. Но всё-таки взгрустнулось: что же это за свободный мир, если даже здесь нет защиты от ГПУ?..
Генерал Тягаев встретил его на вокзале. Даже в непривычном штатском костюме не узнать Петра Сергеевича было невозможно. Родион не знал человека, к которому более подходило бы определение «белая кость». Это был рыцарь средних веков, высокий, худощавый, с безукоризненной выправкой и тонким, аристократическим лицом. Прошедшие годы, правда, окончательно убелили его шевелюру, испещрили морщинами лицо, но это лишь добавило утончённости его облику.
– Явился по первому зову, – отрапортовал Аскольдов после первых приветствий.
– И очень правильно сделали! – одобрительно кивнул Тягаев, блеснув стёклами небольших очков. – Я ждал вас! Жить будете у меня – жена уже приготовила вам место.
Ни одна страна не отнеслась к русским беженцам с такой щедростью, как Сербия, протянувшая им настоящую братскую руку помощи. Более тридцати тысяч изгнанников нашли здесь пристанище. Среди них – художники, учёные, высокопоставленные военные, сановники, иерархи… Дети эмигрантов обучались в русском кадетском корпусе. Русские преподаватели преподавали в сербских семинариях…
Колония в Сремских Карловцах была небольшой, всего две сотни человек, но именно этот город стал духовным центром Русского Зарубежья. По приглашению сербского Патриарха Димитрия из Константинополя прибыло возглавляемое Митрополитом Антонием (Храповицким) Высшее временное русское церковное управление за границей, затем преобразованное в Синод Русской Православной Церкви заграницей. Для его нужд была выделена часть здания сербской патриархии. Здесь в 1921 году состоялся первый зарубежный церковный собор, вызвавший отчаянную ненависть большевиков, пустивших всевозможные ухищрения для борьбы с «карловчанами».
Какое-то время в Сремских Карловцах размещался и штаб Главнокомандующего, жил сам Врангель, позже перебравшийся в Брюссель. Видимо, с той поры и оставался здесь генерал Тягаев, не решившийся менять обжитого места.
Пётр Сергеевич жил в уютной квартирке с женой, матерью, её мужем, невесткой последнего и её пятилетним сыном. Аскольдов никогда прежде не видел супруги генерала, хотя и был наслышан об известной певице Евдокии Криницыной. Это оказалась очень живая, грациозная женщина с точёными чертами правильного лица и мелодичным голосом. Однако, большее внимание Родиона привлекла другая дама, представленная как Наталья Фёдоровна. При виде неё у любого человека должно было возникать лишь одно единственное чувство – восхищения природой, способной создавать такую красоту.
За обедом она хранила молчание, а хозяйка вместе со свекровью засыпали гостя вопросами о пережитом им в Советской России. Выслушав его рассказ, Евдокия Осиповна подытожила:
– Слава Богу, что мы здесь… И вы теперь с нами.
– Неужели вас не гнетёт тоска по Родине? – поинтересовался Аскольдов.
– Не до такой степени, чтобы позволять топтать себя ногами ГПУ в радости, что втаптывают меня всё-таки в русскую грязь, а не в какую-нибудь другую, – рационалистически отозвалась Криницына. – К тому же, – она покосилась на мужа, – как говорит Главнокомандующий, мы унесли Россию на подошвах своих сапог. Мы сейчас сидим за столом – русские люди. Мы читаем русские книги, поём русские песни, по-русски мыслим и говорим, молимся в русских церквях… Так разве же Россия не посреди нас теперь? Не в нас? Я не понимаю людей, которые убеждены, что в советском концлагере они будут ближе к России, чем здесь, что, чтобы быть с Родиной, надо непременно сдаться в плен большевикам и позволить им над собой надругаться. Не понимаю!
Тягаев ничего не заметил на это, а докурив папиросу, мягко улыбнулся, плавно переводя разговор в мирное русло:
– Дорогая, ты не забыла пригласить нашего гостя на свой вечер? – повернувшись к Родиону, он пояснил: – Евдокия Осиповна сегодня выступает в старом здании Благодеяния. Это что-то вроде нашего русского «клуба». Выручка пойдёт в помощь больным и увечным соратникам.
– Польщён вашим приглашением! Стыдно признаться, я ещё никогда не слышал Евдокии Осиповны.
– Услышите, услышите… – многообещающе произнёс генерал. – Вот, осмотритесь немного, а затем я представлю вас Главнокомандующему. Но об этом, – он поднял затянутую в чёрную перчатку руку-протез, – после. А сейчас отдохните с дороги, а вечером познакомитесь со здешним обществом. Сдаётся мне, что лучшего навряд ли где-то можно теперь встретить, поэтому я так и дорожу этим местом. Евдокия Осиповна хотела поселиться в Париже, но я воспротивился. Париж – глупый город, потому что там слишком много политиков…
– Пойдёмте, Родион Николаевич, я покажу вам вашу комнату, – негромко произнесла Наталья Фёдоровна, и Аскольдов с радостью последовал за ней, не переставая любоваться зрелой, благородной красотой этой женщины. Она проводила его в комнату, разделённую надвое тонкой перегородкой:
– За стеной наша комната с сыном, а этот угол служит нам комнатой для гостей. Не взыщите, что маленькая…
Родион галантно поклонился и пожал кончики пальцев Натальи Фёдоровны:
– Будь это даже конура, в которой нельзя вытянуться в полный рост, я был бы всё равно признателен.