подмогой. Таким образом, все домочадцы в той или иной степени нуждались в уходе. И хрупкая Дунечка взвалила на себя эту ношу. И несла её с беззаботным видом, не жалуясь и оставаясь всё такой же лучезарной.
Вот, и теперь появилась она в столовой – уже в концертном платье, скромном и элегантном одновременно. Осветила всё вокруг одним своим присутствием и мягко-мягко обеими руками опёрлась о локоть Петра Сергеевича, заглянула в лицо, улыбаясь ободряюще. Чудо, а не женщина. И никакой Плевицкой не сравниться с нею, хоть и более превознесена она…
Об одном иногда жалел Тягаев: не дал Бог им с Дунечкой детей. Хоть и тяжёлое время, а всё-таки… Покидая столовую, Пётр Сергеевич взглянул на большой портрет Нади, повешенный здесь матерью. Вспомнились слова Аскольдова: «Вы не бывали в аду, господин генерал. Здесь это ещё может удивлять, но не там. Там это норма жизни…» И в таком-то аду живёт его единственная дочь с единственным внуком!..
Глава 14. «Пирушка»
Быть квартиранткой в собственном доме довольно странно, но жизнь вообще сделалась странной настолько, что лучше оставить бесплодные попытки понять её… Единственным местом, где Надя украдкой возвращалась в прошлое, была дедушкина библиотека, заботливо хранимая доктором Григорьевым. Иногда она приходила сюда, опускалась в одно из кресел и просто неподвижно сидела, рассматривая с детства знакомые предметы. Ей представлялось, что напротив в своём любимом кресле с прохудившейся на подлокотнике обшивкой сидит величественный, чем-то похожий на старого лорда дедушка, и она мысленно разговаривала с ним, с бабушкой, смотревшей на неё с овальной фотографии…
В библиотеку Надя приходила читать редкие письма от родных. Все, как один, они звали её к себе. И так хотелось поехать… К дедушке и бабушке, которым уже недолго осталось на этой земле, к отцу. Но память об Алёше не отпускала.
По-хорошему, ей следовало бы ждать его там, где он её оставил. Но не вышло. После подавления сибирских бунтов голод со всей силой взял в клещи уцелевших. Надя не желала быть обузой для мужниной родни и, схоронив свекровь, за которой ходила, отправилась сперва в Новониколаевск, надеясь что-либо узнать о судьбе Алёши. Розыски успехом не увенчались, и, поработав некоторое время в местной больнице, она решилась ехать в Москву в надежде найти кого-то из родных и друзей. Но и здесь ждало разочарование, хотя и не полное. В бабушкином доме жили двое друзей их семьи, и они позаботились о выделении Наде комнаты и устройстве на работу. Последнее было всего легче: опытную сестру милосердия доктору было несложно взять в клинику, где работал он сам.
Жизнь вошла в колею. Подрастал маленький Петя, которому Надя отдавала всё время, обучая его музыке, живописи, водя по музеям и историческим местам, читая вслух книги, которые сама обожала в детстве.
С недавних пор у неё появилась ещё одна слушательница и ученица – дочь соседки Аглаи Аня. По вечерам Надя отправлялась с детьми в библиотеку и читала им «Лорда Фаунтлероя», пушкинского «Руслана…», «Ундину», сочинения Чарской, чудные повести о живущей в Альпах девочке Хейди… Эти, последние, особенно нравились Ане, и по ним Надя взялась учить детей грамоте.
С недавних пор в доме стал появляться гость – милый юноша по имени Миша, немного смешной из-за своего костюма, который был ему мал. Первый раз он пришёл к Аглае и её мужу, которого Надя инстинктивно опасалась из-за его партийности и крайне неприятной внешности. Как позже пояснила соседка, юношу выгнали из института из-за ареста отца, а её муж взял его к себе на работу чертёжником. Правда, Александр Порфирьевич считал, что Мише лучше было бы вовсе уехать из Москвы, устроиться в какую-нибудь экспедицию, заняться геодезией… Он считал, что это обеспечило бы юноше куда большую безопасность и открыло бы лучшие перспективы.
Но Миша уезжать не хотел, даже несмотря на то, что все его родные теперь жили в Перми, куда сослали отца. Юноша скучал по ним и, возможно, поэтому зачастил с визитами в этот дом, но теперь не столько к Аглае, сколько к Наде, у которой брал книги. Книги, однако, были, по большей части, предлогом. Юноше просто нравилось бывать здесь, пить чай в домашней обстановке, разговаривать… Странная это выходила дружба. Двадцатисемилетняя соломенная вдова и восемнадцатилетний студент… Но Надя не раз ловила себя на мысли, что его общество доставляет ей удовольствие. Что-то было в этих посиделках из того канувшего мира, в котором самой ей было ещё восемнадцать лет. Восемнадцать лет! Пора прекрасная, но только Наде не пришлось вкусить всей радости её, ибо именно в эту пору наступило лихолетье. А теперь возвращалось утраченное призраком…
Недавно солнечным зимним днём Миша вдруг явился в новом костюме, скинул в прихожей пальтишко и калоши и, ещё в шапке, с потрёпанным портфелем в руках, разматывая длинный полосатый шарф, прошёл в кухню, откуда выглянула и поманила его Надя:
– Не шумите, Мишенька, дети спят.
– А Аглая?
– Ушла по делам… Какой вы нарядный сегодня!
– Так с первой получки решил подновить гардероб! – улыбнулся Миша, погладив пробивавшийся над губой пух. – Всё ж я не школяр, чтобы в таком позорном платье ходить. Конечно, правильнее было послать денег отцу… Но это со следующей! Со следующей – всенепременно пошлю. А это вам! – с этими словами юноша вынул из портфеля три бережно закутанные в газету хрупкие розы.
– Миша, что вы! Зачем! – сплеснула руками Надя.
– Затем, что вы все эти недели единственным мне близким в Москве человеком были. Мне так хотелось вам подарить что-нибудь, Надежда Петровна! Это от души!
– Спасибо, – тепло поблагодарила Надя. – По правде говоря, цветов мне уже много лет не дарили.
– Значит, мы, действительно, живём в ужасное время, если женщине годами не дарят цветы. Будь я богаче, я бы вам их каждый день дарил, Надежда Петровна!
Надя поставила цветы в стеклянный кувшин, немного удивлённая словам Миши и его вдохновлённости. Он же, наконец, избавившись от шарфа и шапки, продолжал:
– Надежда Петровна, вы хотя бы иногда бываете где-нибудь, кроме дома, больницы?
– В музеях с Петенькой, вы же знаете.
– Да-да, с Петенькой… – рассеянно повторил Миша. – Ну, тогда у меня предложение как раз для вас с Петенькой.
– Предложение?
– Не волнуйтесь, Надежда Петровна! – Миша весело рассмеялся, отчего его неправильное, но доброе, полное обаяния лицо стало ещё обаятельнее. – Просто у нас намечается праздник.
– У вас?
– Не у меня, конечно. Варвара Николаевна Аскольдова и одна почтенная и очень знатная старуха, приходящаяся ей какой-то дальней роднёй, который год устраивают нечто вроде балов, чтобы хоть иногда собрать старых друзей, окунуться в былое… Это немного сентиментально, но на их вечерах, действительно, бывает очень хорошо. Эти пирушки отличаются особой атмосферой. Платья, пошитые из штор, лоскутов или найденного в бабушкиных сундуках тряпья, мундиры несуществующей страны, этикет, музыка… В детстве мне казалось, что это страшно скучно, а теперь нет. Теперь я думаю, что эти балы будут одним из самых светлых моих воспоминаний… – Миша посерьёзнел. – Надежда Петровна, приходите вы тоже.
– Но я никого там не знаю…
– Меня знаете. Я вас приглашаю. Тем более, вы там будете своей, я говорю точно. И Пете этот бал запомнится. Кто знает, может, таких больше не будет.
– А Аглаю вы пригласите?
– Я бы с радостью, но… Поймите, она из иного круга. Ей будет там неуютно. Тем более, учитывая положение её мужа.
– Да, конечно, – согласилась Надя. – Но вы всё же пригласите её, иначе мне будет неловко.
– Как прикажете, – улыбнулся юноша. – Стало быть, вы моё приглашение принимаете?
Приглашение Надя приняла. Ей отчего-то трудно было отказать Мише. А, вот, Аглая идти оказалась наотрез, разрешив, впрочем, после продолжительных уговоров взять на праздник Аню, чего очень хотел Петя, не желавший оставить подругу одну.
Накануне праздника Надя непривычно волновалась. Она совсем отвыкла от общества, от выходов в свет. Непривычно долго возилась и перед зеркалом: никак не удавалось решить, можно ли пойти на приём в обычном платье за неимением других. Конец колебаниям положила Аглая, принёсшая недавно купленную ей мужем нарядную блузку, юбку-колокол с широким ремнём и туфли. Под конец она же пришпилила к вороту блузки брошь с пышным шифоновым бантом и довольно прихлопнула в ладоши:
– Ну, вот, Надя, теперь ты полная красавица! Теперь хоть на самый настоящий бал! Хоть во дворец какой!
А Наде взгрустнулось. Аглая заметила это, спросила:
– Что с тобой? Неужели не нравится?
– Очень нравится, спасибо. Просто подумала, если бы мой Алёша меня сейчас мог увидеть … Знаешь, Аля, я иногда думаю, а ну как он искалеченный где-то побирается? И некому помочь ему? Я ведь любым бы его приняла. Любым! Я недавно рассказ перечла… Свенцицкого. Отца Валентина, что в церкви Никола Большой Крест служит. Там у него так пронзительно написано! Жена ждёт мужа с войны, а он возвращается изуродованным. Он начинает снимать с лица бинты, и она с испугом кричит ему: «Хватит!» Она не может сперва принять его таким… Без лица… Мучается сама, и он от этого страдает и уже решается уйти, чтобы её не терзать. И вот тут-то она понимает, как любит его. Даже такого! И бежит, и снимает бинты, и целует его изуродованное лицо… Я рыдала, когда читала. Всё мне казалось, что это Алёша мой… Понимаешь ли?
– Очень хорошо понимаю, – ответила Аглая с непонятной тоской. – Однако, иди, опоздаешь ведь…
Миша встретил её у дома и отвёз до места. Он был необычайно весел. Веселились и дети. Волнение же Нади прошло, едва она познакомилась с другими гостями. Всё это были глубоко родные и близкие ей по духу люди, люди её мира, утраченного и лишь изредка воскресавшего на таких, говоря языком Миши, «пирушках». Здесь были глубоко пожилые дамы, нёсшие на себе печать нескольких царствований, во время которых им довелось блистать в свете, и сановитые старцы, ныне едва сводившие концы с концами, и бывшие офицеры, и студенческая молодёжь, весёлости и оптимизма которой не могли подорвать никакие лишения. Между гостей сновала миниатюрная, необычайно живая женщина – Варвара Николаевна Громушкина-Аскольдова. Тут же был и её муж, выделявшийся ростом и богатырской фигурой. Оказался среди приглашённых и брат Аглаи, заметно чуравшийся общества и старавшийся укрыться в наиболее отдалённых углах, и его жена.