Глава 3. Никита
Зимы в этом году бывший капитан Громушкин не увидел. Лишь белый отсвет её сквозь тюремное окно. Обитателей рабочего коридора выгоняли на двор чистить снег. Не Бог весть какое привычное занятие для интеллигентного человека, но в тюрьме – не повинность, а подарок! На свежем воздухе лопатой или метлой помахать, размять требующие движения мышцы – куда как хорошо было бы!
Но Никита ещё не входил в число обитателей коридора, а был подследственным, которого сперва испытывали одиночкой, а потом всё-таки переместили в общую, к людям…
Первое время всего более волновало Никиту, знают ли они о Ярославле?.. Расстрелянный пятью годами раньше Перхуров никогда бы не назвал имён своих соратников. Но ведь были и другие, о судьбе которых ничего неизвестно. Что если они?..
Если о Ярославле ГПУ не знает, то есть надежда. Царский офицер, выходец из купеческого сословия – это, конечно, худо, но на серьёзную кару не тянет. Всё же не восемнадцатый год. «Минус шесть»35 – максимум. Но если дознаются о Ярославле… Тогда шабаш, минимум червонец лагерей неминуем. А каково придётся семье!
На допросах Никита взвешивал каждое слово, опасаясь хоть чем-то выдать себя и стараясь понять причину ареста, которая так и не была ему названа. Следователь расспрашивал его о знакомых, в частности, о Георгии Осоргине, арестованном ещё два года назад и содержавшемся в рабочем коридоре. Между прочим, осведомился о некоем отце Вениамине из Ленинграда, давно ли знакомы. Тут-то и ёкнуло сердце, и влёт нужно было сообразить, что отвечать, чтобы не выдать бывшего командира. Соврал, что прежде вообще не знал его, но однажды пустил на ночлег по просьбе добрых друзей семьи. Говорил, а у самого кололо в груди: ведь про «друзей семьи» тоже бы не надо?.. Хотя старик Кромиади и без этого «показания» личность в ГПУ известная, и на фоне других его «заслуг» просьба приютить некого священника не может играть большой роли. Мало ли таких священников находит приют под его собственной крышей! А вот о прежнем знакомстве с отцом Вениамином никак нельзя говорить. Если отец Вениамин может получить максимум срок на Соловках, то полковник Арсентьев будет немедленно отправлен в расход.
Личность Вениамина, видимо, сильно занимала ГПУ. И Никита стал подозревать, что именно связь со старым боевым товарищем стоила ему свободы. Так или иначе, но о Ярославле ГПУ, судя по всему, не знало, и это отчасти успокаивало.
Внушало надежду и то, что Варя, надо полагать, не сидела сложа руки, а добивалась освобождения мужа. Через Пешкову, своего дядюшку – приятеля Горького, через сестру и её… Однако же, не в этом ли причина? Не в шурине ли всё дело? Ходили же упорные слухи, что он работает не только на военное ведомство, но и на ГПУ. И даже Варя верила им и старалась меньше общаться с сестрой. Как раз принесла его нелёгкая, помнится, в тот день, когда полковник остановился у них… Стало быть, донёс? Очень может быть.
Но было это без малого год назад. Отчего же ГПУ зашевелилось именно сейчас? Или прежде фигура отца Вениамина не занимала их? Впрочем, последние месяцы что-то неладное происходило в Церкви, пахло расколом. Бывший полковник Арсентьев служил как раз в мятежной ленинградской епархии. Зная его, нетрудно предположить, чью сторону он принял. И столь же нетрудно догадаться, что, приняв эту сторону, старый офицер, пусть и принявший монашество, вступил в сражение отнюдь не в арьергарде. Вот, стало быть, откуда такой интерес…
На очередном допросе следователь, белобрысый юнец со змеиным выражением лица предложил Никите подписать бумагу о готовности оказывать ГПУ посильную помощь. Никита отодвинул лист:
– Предлагаете мне работать на вас?
– Предлагаю вам исполнить долг гражданина.
– Я далёк от политики и не хочу иметь с нею ничего общего.
– Вам и не предлагают заниматься политикой.
– Да, вы всего лишь предлагаете мне стать доносчиком, – усмехнулся Никита.
– Резко.
– Зато точно. Послушайте, Дмитрий Павлович, я не стану подписывать этой бумажки даже если от этого будет зависеть моя жизнь.
– Вот как? Стало быть, вы не поддерживаете Советскую власть?
– Я поддерживаю власть рабочих и крестьян, так как с уважением отношусь и к тем, и к другим, и вообще к людям труда.
– Так помогите ей!
– Охотно. Если рабочие и крестьяне обратятся ко мне с какой-либо нуждой, я готов соответствовать.
– Иронизируете? – прищурился следователь.
– Ни в коей мере. Я и моя жена…
– Дочь помещика!
– …и помещицы, старой, больной женщины, которую жестоко убили ваши коллеги, – вспылил Никита, но сразу взял себя в руки. – Так вот, я и моя жена все эти годы ведём жизнь лояльных граждан. И намерены вести её дальше. Но доносчиков ищите в другом месте.
– Государству мало лояльности. Государству нужна поддержка, нужно соучастие граждан в его делах.
«Сообщничество!» – чуть было не брякнул Никита, но вовремя прикусил язык.
– Я уже сказал вам своё решение.
– Оно неправильно и весьма вредно для вас. Вы понимаете, чем вам грозит отказ помогать нам?
– Тем, что Бог даст, – пожал плечами Никита, не отличавшийся особой религиозностью, но не нашедший лучшего ответа в данной ситуации.
С той поры о нём как будто бы забыли, а первое дыхание весны неожиданно распахнуло перед ним двери тюрьмы. Никто не встречал его, и он спокойно доехал на трамвае до дома, где, наконец, смог обнять жену, разбившую от неожиданности тарелку.
Как и предполагал Никита, Варя употребила все возможные рычаги для его освобождения. Главную же роль сыграла дружба дядюшки Дира с Горьким. Классик молодой советской литературы не только лично отвёл племянницу к бывшей супруге другого классика, которая тотчас отправила соответствующий запрос в надлежащие инстанции, но и сам побывал на приёме у Енукидзе, попросив его помощи. Что и говорить, как ни негодуй по адресу советских литераторов, но весьма полезно иметь таковых в родне.
С жадностью поглощая жирные щи, поданные к столу расторопной Варей, Никита приметил, что жена отчего-то мнётся, словно боится сказать о чём-то, держит камень за пазухой.
– Что-то случилась, Варюшка? – озабоченно спросил Никита.
– Да… – Варя помедлила. – Не хотела расстраивать тебя, но ты всё равно узнаешь. Аделаиду Филипповну убили…
Никита выронил ложку и вскочил:
– Как убили?
Варя промокнула глаза краем фартука:
– Две недели назад. Соседей дома не было. Только одна девушка. Грабители, угрожая ножом, велели ей постучать к Аделаиде Филипповне. А когда та открыла, ударили её по голове.
– А девушка что?
– Её тоже чем-то ударили, но она жива.
– А как грабители оказались в доме?
– Девушка и открыла…
– Ты была на квартире?
Варя кивнула:
– Ничего ценного там, конечно, не осталось. Но фотографии, книги и оставшиеся вещи я забрала. Я и схоронила её… Пришлось одалживать деньги у Ляли.
Никита ударил кулаками по столу с такой силой, что тот едва не перевернулся, а остатки щей расплескались.
– Ненавижу, ненавижу! – выдохнул он. – Я должен пойти туда!
– Зачем?
– Не знаю… Должен…
Так и не доев щей, Никита отправился на Тверскую. Всё в нём клокотало от бешенства и боли. Генеральшу Кречетову он любил, как вторую мать. Ему казалось, что, если бы он был на свободе, то с нею никогда бы не случилось столь ужасного несчастья, что он бы смог защитить её. В его отсутствие бедная Аделаида Филипповна осталась совсем одна, ей некому было помочь. Её соседи наверняка лишь обрадовались такому исходу! Освободилась долгожданная комната!
Гнев всё более захлёстывал Никиту. В камере, из которой он только что освободился, сидел старик-генерал, молодой студент, бывший чиновник министерства юстиции… Люди кристальной честности. А разнообразная мразь заполоняла улицы Москвы, свирепея год от года. Если «контру» без лишних разговоров отправляли «в расход», то уголовников перевоспитывали. Плоды перевоспитания делали всё более невыносимым существование простых граждан. Только недавно отгремело дело банды Васьки-цыгана, наводившего ужас на дачников. Жестокие убийства, грабежи, изнасилования – чего только ни было на счету этих выродков! «Подвиги» их и других бандитов подробно описывались в газетах.
Никогда ещё Москва не знала такого разгула преступности, как в дни торжества передового учения. На демонстрациях в качестве врагов представляли попа, офицера, буржуя, но никак не уголовника, которого «среда заела». Конечно, гражданская война, разруха – среда, которая может заесть. Но какая среда заела выродка, убившего жену и тёщу, дабы те не мешали его новому браку? Или чудовище, удавившее и ослепившее, боясь остаться отражением в зрачках, беременную от него любовницу, чтобы скрыть от жены измену? Жутко становилось от процесса вычеловечивания человеков, который, казалось, стал необратим.
В сущности, чему было удивляться? Когда в первые годы революции всё те же демонстрации проходили с плакатами «Да здравствует красный террор!», когда пламенные вожди требовали убивать во имя революционной сознательности, когда убийства, грабежи и насилия в отношении «бывших людей» поощрялись и воспевались? Когда цареубийцы гордились своим «деянием», и подлейшие «Известия» лишь год назад восхищались тому, как умело были сокрыты тела – научая мастерству последышей-уголовников? А в подвал Ипатьевского дома водили теперь на экскурсию пионеров – научали убивать безоружных женщин и детей во имя революционной сознательности?
Но не только в насилии дело… Откуда такая безумная вороватость, бесстыдство явилось в людях? Прежде никому в голову не приходило красть всё, что худо лежит. В стране торжествующего социализма повальное воровство стало естественной нормой жизни. Подобно тому, как человек, переживший голод, прячет под подушку еду, так ныне люди воровали и прятали всё, что попадалось под руку. Воровали из учреждений и магазинов, из домов и трамваев, из сумок и карманов… Наконец, просто с улиц. Умудрились украсть даже два телеграфных столба из сада Голицынской больницы и асфальтовый котёл весом в тонну, находившийся у завода имени «8 марта». Воровство стало не просто пороком, но болезнью, ведущей к самым тяжким преступлениям.