– Большевики, однако же, продолжают кадить своему истукану.
– Так ведь их истукан пока что набирает силу, насасываясь крови. Но, как только он начнёт слабеть, его поклонники изумят всех полным отсутствием каких-либо идеалов.
Тягаев помолчал. Его страдальческое лицо нервно подрагивало.
– Колокольный звон… – произнёс он негромко. – Его должна была встречать колокольным звоном Москва. А в итоге встретили там… А Москва… Мне последнее время всё чаще она снится, Аскольдов. Улицы моего детства… До мельчайших подробностей! Я и не думал, что так хорошо их помню. Каждую лавку, церквушку, дом – вслепую бы отыскал! И всё это утрачено навсегда, недостижимо. Или, может, очертя голову, броситься в омут? А, Родион Николаевич? Пройтись по матушке-Москве да и сгинуть на Лубянке! Жизнь, воистину, копейка, так к чему и жалеть её?
– Не смей! – строго повторила Евдокия Осиповна.
– Прости, – Пётр Сергеевич поднёс её руку к губам.
Грёзами о Москве генерал, сам того не зная, задел чувствительные струны в душе Родиона. Схожая мысль не раз уже посещала его, а с кончиной Главнокомандующего – стала точить.
Сбежав из соловецкого ада в Европу, он и представить себе не мог, что душа его вновь замутиться химерой возвращения. Но так и случилось. Европа с каждым днём всё больше раздражала его. Эмиграция – ещё больше. При жизни Врангеля была надежда если не на возвращение и победу, так хоть на некую осмысленную деятельность здесь, которая и начиналась же в сколачиваемой подпольной организации. Теперь этой надежды не стало. Так для чего же Европа? Вернее сказать, для чего он, Родион Аскольдов – в Европе? Только для спасения своей драгоценной жизни от большевиков? В таком случае, стоило бы отправиться куда-нибудь в Мексику или Канаду – подальше от большевистской Москвы и сменовеховского, политиканствующего Парижа. Но это ничего не изменит. В Канаде, в Мексике или в Австралии – везде он будет ни к чему, ни для чего. Нигде нет у него настоящего дела, нигде нет человека, которому он был бы нужен. Разве что… в России? По каналам Международного Красного Креста Родион смог узнать, что сёстры его живы. Вот только, спустя столько лет, нужен ли он им со своим послужным списком?..
Год тому назад Родион имел надежду обрести смысл своего существования на чужбине. Им могла стать Наталья Фёдоровна. Эта прекрасная женщина была создана природой для самой возвышенной, поэтической любви. Всегдашняя печаль шла ей, придавая благородной её красоте особую глубину и утончённость. Родион восхищался Натальей Фёдоровной с момента знакомства. Не раз выпадало ему счастье сопровождать её во время прогулок или похода за покупками. Немало времени возился он с её сыном, смышленым мальчуганом, которого дядя-генерал определил в кадетский корпус. Наталья Фёдоровна была с ним приветлива и доверчива, как с давним другом, с которым можно обращаться запросто.
Но стоило попытаться самую малость сократить установленную меж ними дистанцию, как муза в испуге отшатнулась:
– Дорогой друг, я всем сердцем благодарна вам за ваше отношение, но умоляю вас оставить всякую мысль о возможности чего-то большего между нами… Прошу вас, не обижайтесь! Мне было бы нестерпимо больно лишиться вашей дружбы.
В голос её звучала мольба, глаза увлажнились. Женщина из поэтических грёз века девятнадцатого, она покоряла своей беззащитностью и ранимостью. Родион обезоружено развёл руками:
– Ваше слово для меня закон! Простите мою бестактность.
В самом деле, глупо было и начинать… Такой женщине немыслимо было предложить интрижку, положение возлюбленной, а только замужество. Но Родион не имел точных сведений о судьбе жены…
Он невольно завидовал Тягаеву, их отношениям с Евдокией Осиповной. Пожалуй, найдись такая женщина и для него, и можно было бы сквозь пальцы смотреть на всю гнусность эмигрантского существования. Хотя… Ни Наталью Фёдоровну, ни кого бы то ни было ещё Родион не смог бы полюбить с той силой, с какой любил свою жену генерал. Не смог бы оттого, что это чувство пришло в его сердце много лет назад и с той поры так и не угасло. И в глубине души не только о судьбе родных жаждал узнать Родион, но и о судьбе той, которую он пытался забыть все эти годы, но безрезультатно.
Оставив Петра Сергеевича наедине с женой, Родион прошёл к себе, улёгшись на кровать, взял с тумбочки недавно присланную из Финляндии книгу. Иван Савин, «Ладанка». Книгу эту прислала ему вдова Ивана Ивановича в память о муже, которому отпущен был на этой страшной земле краткий лермонтовский век. Поэт-страстотерпец окончил свою мученическую жизнь чуть меньше года назад в больнице, где ему неудачно сделали операцию. Все свои силы, жар души и талант он отдал России, исполнив своё высшее предназначение, ради которого Господь сберёг его в большевистских застенках… Родион преклонялся перед тем, как, несмотря на страдания, Савин продолжал любить Россию, веровать, надеяться на ее возрождение. «Только тогда, в те голгофские годы, я почувствовал в себе, осязал и благословил камень твердости и веры, брошенный мне в душу белой борьбой», – какую невероятную силу и высоту духа нужно иметь, чтобы говорить так после всего пережитого!
За полтора года белая Россия потеряла своего первого певца и своего вождя. Зияющие пустоты образовались на их месте, и их ничем невозможно было заполнить. В самом деле, к чему цепляться за жизнь, если она пуста до отвращения? Не лучше ли ещё раз сыграть в русскую рулетку? Не в неё ли играла бедная Мария Владиславовна? Не та же ли самая пустота заставила её решиться на отчаянный шаг? Что ж, она, как и мечтала, погибла в бою…
Смерть давно перестала быть страшна. Однако, кроме смерти есть СЛОН. Вот, куда нельзя попасть вновь ни при каких обстоятельствах. Но если иметь под рукой пистолет или яд, то такого исхода нетрудно избежать. И не придётся год за годом сходить с ума в безопасной безысходности европ и америк…
Родион отогнал от себя растревоженные Тягаевым мысли и, раскрыв на первой попавшейся странице «Ладанку», стал читать:
Он душу мне залил мятелью
Победы, молитв и любви…
В ковыль с пулеметною трелью
Стальные летят соловьи.
У мельницы ртутью кудрявой
Ручей рокотал. За рекой
Мы хлынули сомкнутой лавой
На вражеский сомкнутый строй.
Зевнули орудия, руша
Мосты трехдюймовым дождем.
Я крикнул товарищу: «Слушай,
Давай за Россию умрем».
В седле подымаясь как знамя,
Он просто ответил: «Умру».
Лилось пулеметное пламя,
Посвистывая на ветру.
И чувствуя, нежности сколько
Таили скупые слова,
Я только подумал, я только
Заплакал от мысли: Москва…
Глава 5. Покаяние
Служба уже подходила к концу, когда Александр Порфирьевич нерешительно переступил порог маросейского храма и тотчас поймал на себе несколько укоризненных старушечьих взглядов. Припомнилось из детства, как отчим всегда отчитывал тех, кто опаздывал на литургию или же уходил раньше её окончания. «Неблагочинно!» – говаривал в таких случаях старик.
Замётов решил обождать в притворе, чувствуя себя неуютно в храмовых стенах. В церкви он не бывал с детских лет. Пока жив был отчим, подчинялся и ходил с ним на службы, внутренне приходя в бешенство от бездарности подобного времяпровождения. В переплёт молитвослова он приспособился вставлять сочинения Чернышевского, Маркса, Ницше… Проскальзывали между ними и произведения более чем фривольного содержания, при чтении которых юный гимназист чувствовал лихорадочный жар и, прерываясь, раздражал воображение бурными фантазиями. Знал бы об этом богомольный старик! Верно, прибил бы. Но ему не суждено было узнать.
Когда отчима не стало, Александр исполнил давнишнюю злую мечту: сразу после причастия отправился в кабак и, стребовав там себе «крови Христовой», напился до выворачивания кишок. После этого кощунственного деяния нога его не переступала порога храма. Даже с Аглаей венчался он на дому, мотивировав это нежеланием, чтобы узнали товарищи по партии. На предшествующей венчанию исповеди Замётов, само собой, толком ничего не рассказывал, отделавшись общими фразами: не хватало ещё пускаться в откровенности с полуграмотным попом!
Но, вот, несколько дней тому назад внезапно слегла Аглая. Болезнь, начавшаяся, как обычная простуда, и, как таковая, пренебрегаемая, переросла в двухсторонний крупоз. Сосед-доктор, осмотрев её, был крайне обеспокоен и заявил, что больной нужна немедленная госпитализация. Но Аглая, ещё находясь в сознании, запротестовала, потребовав сначала позвать священника, чтобы он приобщил её Святых Тайн. Доктор считал промедление опасным, но она ничего не желала слушать.
Делать было нечего, и Александр Порфирьевич отправился на Маросейку, куда в последнее время ходили жена с дочерью. Любого попавшегося попа Аглая также не желала видеть, а требовала, чтобы пришёл именно отец Сергий.
Службы в ту пору не было, батюшка находился у себя на квартире. Дверь Замётову открыла матушка, добродушная, милая женщина с участливым, ласковым взглядом. Из-за её подола высовывались две детские мордочки, в комнатах резвилось ещё несколько малышей.
– Нешто все ваши? – спросил Александр Порфирьевич, отвлекшись от своего дела.
– Нет, – мягко улыбнулась матушка. – Женщины в нашем приходе работают и приводят деток ко мне для пригляда. А вы проходите! Батюшка сейчас к вам выйдет!
Замётов так и не двинулся дальше прихожей, чувствуя пронзительное покалывание в сердце, но ещё не собравшись с мыслями, чтобы истолковать его причины. Через несколько минут показался сам отец Сергий, ещё молодой священник, лёгкая полнота которого сочеталась с болезненностью бледного лица с крупными, в тёмных обочьях глазами.
– Чем могу помочь вам?
Александр Порфирьевич торопливо изложил свою нужду, томимый желанием скорее уйти из этого дома, словно что-то гнало его отсюда.
– Сейчас буду, – коротко кивнул батюшка и, действительно, был готов минут через десять. Дети выбежали провожать его. Отец Сергий перекрестил их, и его и бе