– Я теперь молиться о вас буду, чтобы Бог вам простил содеянное вами зло, – тихо сказал отец Сергий, и в тоне его не было ни йоты негодования или презрения, что поразило Замётова. – А вы, – с твёрдостью продолжал священник, – не должны отчаиваться. То, что вы совершили, страшно. Но Бог способен простить всё за единую слезу покаяния. Разбойник на кресте покаялся и первым вошёл в Царство Небесное. Это всем нам назидание в том, что исправиться никогда не поздно, доколе мы живы. А вы к тому же так страдали сами! Вы делали зло другим, но сжигало и сжигает оно вас самого. Страшную вы муку принимаете… И ваше покаяние… Нужно большое мужество иметь, чтобы так рассказать всё, не тая ничего. Иной ведущий жизнь подобающую по гордости на исповеди мелочь утаивает, лукавит, стыдясь священника, а вы такую бездну раскрыть не побоялись. Благослови вас Господь на новом пути! Первый и самый трудный шаг вами сделан, дальше станет легче, и душа ваша постепенно начнёт выздоравливать. Только не останавливайтесь!
– Отец Сергий, – не повернулся язык на сей раз гражданским порядком обратиться, – я ведь, сюда идя, не знал даже, верю ли сколь-нибудь в Бога.
Батюшка чуть заметно улыбнулся краешками губ:
– Да ведь Он вас за руку вёл сюда! Вы сюда по Его зову и Его милосердию к вашим мукам пришли!
Это было сказано с такой уверенностью, что Александр Порфирьевич почти согласился.
– А я думал, отче, вы, не дослушав, меня вон прогоните. Неужто не мерзко вам рядом с таким человеком, как я, находиться? Говорить?
– С человеком всегда говорить надо. Когда я только начал служить, то бывал очень строг к людям. Я желал соблюдения порядка во всём вплоть до мелочей, не сообразуясь со сложностью каждого отдельного человека, жизни… Так однажды своим законничеством едва не отвратил от церкви страждущую душу. Отец был тогда ещё жив и урезонивал меня. Он-то как раз был чужд бездушному «порядку», не пытался в него укладывать живых людей. Потому что в каждом человеке видел человека со всеми его крайностями, несообразностями, страстями. И в каждом видел образ Божий. И меня он этому учил. Надеюсь, не совсем впустую.
– А что, часто ли вам подобную грязь выслушивать случается?
– Случается и худшее выслушивать…
– Трудная, выходит, служба у вас, – задумчиво произнёс Замётов. – Если этак от каждого выслушивать, то и самому недолго душой расстроится. Как вы выдерживаете…
– Так ведь Господь помогает.
– Ах… Ну, да…
На прощанье отец Сергий благословил Александра Порфирьевича, наказал приходить на службу и добавил:
– Жена ваша поправится, но вы впредь не должны причинять ей ни малейшей обиды, должны смирить себя.
Замётов ничего не обещал, пребывая в состоянии растерянном и потрясённом. Когда он переступил порог квартиры, навстречу ему тотчас выбежала радостная Аня, известила счастливо:
– Маме лучше стало!
Вышедшая следом Надежда Петровна подтвердила:
– Доктор заезжал. Сообщил, что Аля пришла в себя. Жар резко спал, и ей много лучше. Доктор сказал, что с точки зрения медицины, это практически чудо.
При слове «чудо» Александр Порфирьевич вздрогнул. Вспомнилось тихое, вкрадчивое последнее обетование и наставление священника: «Жена ваша поправится…» Это, стало быть, в те самые минуты она в себя пришла?.. На лбу Замётова проступил пот. Значит, всё-таки «или»? И если так, то и наказ отца Сергия выполнить надлежит? Совсем замутился ум, замер перед непостижимой Тайной.
Глава 6. Одиночество
Никогда ещё эта лестница не казалась Лидии столь длинной. Никогда не спускалась она по ней так медленно, точно щупая и запоминая стопой каждую ступеньку. Никогда не прятала глаз от встречных, зная, что точно так же прячут их в землю они, и не желая видеть этого.
Хотя лишение избирательных прав действовало в СССР с первых лет его существования, Лидии отчего-то наивно казалось, что её семью эта чаша минет. Ведь не было в оной ни офицеров, ни промышленников, ни землевладельцев. Даже громкого титула не носил никто. Любопытно, сколько наивных полагало также до этого, 1928 года, когда власти, вдохновляемые Губельманом-Ярославским, начали проводить повсеместные чистки, и лишение прав обрело должную массовость. И в одночасье выяснилось, что отец профессора Кромиади занимал высокий пост в ведомстве юстиции, что сам Аристарх Платонович – монархист и реакционер. В сущности, надо благодарить Бога, что дело ограничилось лишением прав, и отца даже не арестовали. А ведь могли – было бы желание…
Разумеется, дочь лишенца, автоматически переходящая в ту же категорию, не могла больше преподавать в школе имени Льва Толстого. Её не выставляли к позорному столбу, как многих, ей сочувствовали другие педагоги, её даже пытались отстоять, боролись не одну неделю, надеясь дотянуть хоть до конца учебного года… Но, когда директора Дарского сменил коммунист Резник, положение сделалось безнадёжным. И не только для Лидии. Резник взялся за чистку с бешеным энтузиазмом, написав донос в райком едва ли ни на большую часть преподавателей, оказавшихся выходцами из «не тех сословий». Реакция не заставила себя ждать…
Первый раз Лидия поднималась по этой лестнице много лет назад – девочкой гимназисткой с длинной смоляной косой, в которую была вплетена белая лента. Тогда школа была женской гимназией, носившей имя супругов Алфёровых, основавших её в 1896 году. Гимназия сперва размещалась на Арбате, а затем переехала сюда, в Ростовский переулок в специально построенное трёхэтажное здание.
По подбору педагогов, организации обучения и составу учащихся гимназия заметно выделялась в Москве, считалась одной из лучших. Здесь обучались дочери состоятельных, родовитых и известных родителей. Среди прочих – сёстры Голицыны и Гагарины, дочери Шаляпина и Нестерова, Марина Цветаева… На здешних воспитанницах всегда лежал какой-то особенный отпечаток: их узнавали не только по синим беретам, но по манере держать себя. Алфёровскую гимназию сравнивали с не менее знаменитой мужской гимназией Флерова в Мерзляковском переулке. Мальчики-«флеровцы» были ориентированы на естественные науки, а девушки-«алфёровки» получали серьезное гуманитарное образование. Главными предметами были литература и история.
Литературу преподавал сам директор, Александр Данилович Алферов, которого Лидия очень любила. Это был лёгкий, приветливый, симпатичный человек, преданный своему делу, понимающий и любящий детей. На школьных праздниках именно он задавал тон, водил хороводы вокруг ёлки на Новый год с младшими, ничуть не боясь «уронить авторитет». Александр Данилович высоко оценивал способности Лидии, в старших классах подробнейшим образом разбирал с нею её сочинения.
Его жена, Александра Самсоновна была женщиной более строгой, хотя, возможно, Лидии так казалось оттого, что преподаваемая Алфёровой математика давалась ей куда хуже литературы.
В целом, отношения между учениками и учителями были доброжелательными и доверительными. Юные гимназистки могли без стеснения задавать волнующие их вопросы о вере, об учении Толстого и многом другом, спорить о вопросах социальных и политических. Алфёровы, будучи людьми либеральных убеждений, придерживались мнения, что их подопечные должны учиться мыслить самостоятельно, быть внутренне свободными. Не внешние правила прививались в их заведении, но глубокая воспитанность, такт, самостояние и самодостаточность, как естественное состояние, не на уровне мысли, но на уровне внутреннего инстинкта. Гимназия недаром славилась своими учителями. Все свое время, все силы, всю энергию они отдавали детям, стремясь воспитать просто хороших людей.
Супругам Алфёровым, искренне приветствовавшим падение монархии, суждено было оказаться среди первых жертв ненасытного молоха под названием большевизм. Зимой 1918/19 года за ними пришли и увели под конвоем. А вскоре осиротевшие учителя и гимназистки прочли в газетах их фамилии в списке расстрелянных. Ни следствия, ни суда не было, позже выяснилось, что педагогов расстреляли по ошибке, перепутав с однофамильцами. Александра Самсоновна Алфёрова написала в тюрьме письмо-завещание: «Дорогие девочки! Участь моя решена. Последняя просьба к вам: учитесь без меня так же хорошо, как и при мне. Ваши знания нужны будут Родине, помните постоянно об этом. Желаю вам добра, честной и интересной жизни».
Ореол мученичества вокруг супругов Алфёровых с годами не тускнел в покинутой ими гимназии. Новые поколения учеников продолжали с благоговением хранить память об этих благороднейших людях. Их дух словно продолжал жить в родных стенах, оберегая прежнюю атмосферу, руководя служившими вместе с ними и пришедшими позже учителями.
Когда одного из них, крупнейшего русского педагога Василия Порфирьевича Вахтерова, многолетнего председателя Российского союза учителей и автора нескольких хрестоматий и учебников, Луначарский пригласил работать в Наркомпрос, тот ответил, что не может сидеть за одним столом с теми, у кого «руки в крови».
Это высокое чувство собственного достоинства и долга отличало практически всех педагогов Алфёровской гимназии. Большей частью то были одинокие женщины, посвятившие всю жизнь просвещению юных душ. Таковы были три сестры Золотаревы – Маргарита, Лидия и Людмила Ивановны. Первая режиссировала школьные спектакли, вторая преподавала рисование, третья учила младшие классы. До революции сёстры имели свой детский сад, в котором обучали иностранным языкам, и откуда дети поступали в первый класс гимназии. Такой была Антонина Николаевна Пашкова, заместитель директора по воспитательной части, жившая в самой гимназии на втором этаже. Такими были Елена Егоровна Беккер, учительница географии, также жившая в гимназии, и Ольга Николаевна Маслова, преподавательница русского языка. Эта пожилая, очень некрасивая женщина с выдающейся нижней челюстью, носила старомодный шушун с раструбами на рукавах и старенькое пальто. К высокой причёске она прикалывала столь же старомодную шляпку с перьями. Довершало портрет чеховское пенсне. Жила Ольга Николаевна в Антипьевском переулке, откуда ежедневно приходила на службу пешком. По пути её неизменно окружали дети, которым она что-то рассказывала всю дорогу и, в итоге, входила в гимназию окружённая гурьбой ребят.