Историю в гимназии преподавал ученик Василия Осиповича Ключевского, профессор МГУ Сергей Владимирович Бахрушин, читавший курс лекций, начиная с образования Руси и до образования СССР. Он замечательно рассказывал про быт славян, сопровождая рассказ изображениями оружия и утвари, которые сам же мастерски рисовал на доске.
Также курсы лекций читали физик Млодзиевский, историк Сергеев, философы Шпет и Лосев…
Лидия вернулась в родную гимназию в качестве преподавателя недавно. Сюда же устроила и детей. И, вот, всё рушилось, рассыпалось в прах. Лишение избирательных прав – это лишь лживое название. Что от них – от прав избирательных? Жалеть не приходится! Но с ними отнимается всё – право на работу в учреждениях, право на высшее образование для детей… Человек становится словно прокажённым, и помощи ждать ему неоткуда.
…Вот и захлопнулись за спиной двери. Лидия медленно обернулась, окинула прощальным взглядом родную гимназию, заметила в окнах двух сестёр Золотарёвых и утирающую платком глаза Ольгу Николаевну, которой в скором будущем также предстояло покинуть родные стены. Помахала им рукой, бодрясь, и пошла, не оглядываясь больше, в сторону Плющихи.
Плющиха! Когда снег плющит – оттепель, начало весны… Как же там примета учит? Если на Евдокии-Плющихе снег лежит – к урожаю, а если тепло – то к сырому лету?.. А что у нас было на Евдокию? Не вспомнить уже…
По щекам вопреки воле покатились горячие слёзы. Лидия остановилась и быстро утёрла их, тоскливо поглядела на любимую с детства улицу. Широкая, тихая, застроенная деревянными домами, она была похожа на улицу уютного провинциального городка. Лидия ещё застала время, когда по Плющихе утром и вечером пастух гонял своё стадо на Девичье поле, хлопая кнутом и играя на рожке… Как же давно это было! И как сказочно прекрасно!
Домой идти не хотелось. Дома ждали нарочно не водимые эти дни в гимназию дети. А перед ними нельзя предстать такой растрёпанной! Сперва нужно собраться с силами, привести в порядок мысли. Мелькнула мысль зайти к сёстрам Сафоновым, живущим тут же, на Плющихе. Но с ними не близкая дружбы была, чтобы запросто так вторгаться. Так куда же? К кому-нибудь с Маросейки? Тоже не годится. Там только и разговоров, что о распре церковной, а Лидии не до неё было. Да, вот, разве к Ляле в театр? Пожалуй, к ней всего лучше. С нею и о самом больном поговорить можно, потому что кому как не ей такую боль понять…
Остро почувствовала Лидия, как не хватает ей в этот момент опоры, поддержки, широкой спины, как ни банально звучит. Дома её ждали дети. Ждал старик-отец. А муж – не ждал…
Никто так болезненно не воспринял лишение прав, как Серёжа. После собрания, на котором партийный «прокурор» обрушил на него целый шквал обвинений в самых немыслимых проступках и настоял на его немедленном увольнении со службы, он вернулся домой, как убитый. Кто-то другой, возможно, смог бы стерпеть безвинное и хамское поношение, обиду, вспомнив хотя бы глумления над Спасителем, но не Серёжа. Для его и без того натянутых до предела нервов это стало слишком жестоким ударом.
Первые дни он почти ни слова не говорил, был погружён в себя. Это состояние сменилось лихорадочным возбуждением, во время которого Серёжа написал письмо в соответствующие инстанции с требованием восстановления своих прав, так как лишён он их против закона.
Это письмо было зачитано всем домочадцам. И тут бы проявить мягкость, такт, а отец, нисколько не обращая внимания на состояние зятя, у которого дрожали руки, отвесил коротко и жёстко:
– Чушь!
– Почему? – побелел Серёжа.
– А ты не понимаешь? Кому ты пишешь всё это? «Я всегда имел только одно желание – служить моей Родине!» «Я всегда верно служил Родине!» Кому ты об этом возвещаешь? Ты врагам своей Родины сообщаешь о том, что ты её верный сын, и на этом основании просишь к себе милости! Ты врагам, которые расхищают достояние нашей страны, сообщаешь о том, сколько предметов сего достояния ты спас от переплавки, продажи за рубеж и прочего! От них – спас! Из их лап – вырвал! Пишешь ворам, сколько добычи вырвал из их лап, и просишь милости! Ты, мы все – враги для них, уразумей это, наконец, и не будь младенцем!
– Я никому не хочу быть врагом! Я хочу только справедливости! – болезненно вскрикнул Серёжа и, порвав и бросив письмо, скрылся в своей комнате.
Он потерял сон, не находил себе места, сочинял письма в различные инстанции и рвал их, наконец, попытался вернуть утраченное равновесие при помощи спиртного, но, не имея навыка к последнему, лишь сильнее раздражил истрёпанные нервы.
Лидия была в отчаянии. Прежде она кинулась бы за помощью к Стёпе Пряшникову, но тот несколько месяцев назад уехал в Батум и прийти на выручку не мог.
Серёжа слёг с нервной горячкой, и в этот момент помощь всё-таки пришла. Ею оказался пожилой врач, приведённый Аглаей. Именно он, осмотрев больного, назначил ему лечение и сам же принёс необходимые лекарства, отказавшись от вознаграждения за свои услуги. Аглая позже сообщила, что доктор – по убеждениям социалист и не верит в Бога. Тем удивительнее было оказанное им поистине христианское милосердие. Он заходил затем ещё дважды, предупредил, что в случае неблагоприятного развития болезни необходим будет стационар, и он готов оказать всяческое содействие. С внутренним холодком Лидия представила себе Дом Канатчикова и долго молилась, чтобы пребывание в нём минуло её мужа.
Молитвы были услышаны: предписанное лечение помогло, и Серёжа стал приходить в себя. Вот, только дома ему не сиделось. Положение «прокажённого» невыносимо угнетало его, и он решился уехать в Посад, где с отъездом Стёпы пустовал дом. Лидия предполагала сдать его в наём дачникам – деньги были бы совсем не лишними. Но Серёжа словно вовсе не услышал её доводов. И измученная Лидия смирилась, не стала препятствовать его отъезду. С того времени ни сил, ни желания не было у неё съездить проведать мужа. Укатали Сивку крутые горки… Вроде и питалась скудно, а откуда-то грузность набираться стала, и сердце заходилось предательски, и во рту – сушь. Даже тот доктор заметил неладное, предложил осмотреть. Отказалась… Неловко было ещё и собой обременять хорошего человека. А, может, и зря?
Семейная жизнь разлаживалась всё больше. Это началось не вдруг, а нарастало день за днём. Отчуждённость, непонимание, размолвки, вечный поединок гордых характеров. Взяв в свои руки решительно всё в доме, Лидия раздражалась, когда что-то происходило без её ведома, вразрез с её волей. С великим трудом таща на себя неподъёмный воз, она ощущала почти предательством, когда кто-то выходил из-под её контроля. Виду не показывала, но твёрдо и не обращая внимания на возражения, гнула своё. Такое отношение воспринималось Серёжей, как пренебрежение, вызывало обиду. Лидия чувствовала это, но уже не могла перемениться. Всё чаще ловила она себя на появлении командных ноток в тоне, в чрезмерной резкости в отношении домочадцев. Совсем не хотелось ей быть такой, а снова стать мягкой и покладистой не выходило. Вошла в привычку неженская решительность и жёсткость…
День за днём Лидия чувствовала, как теряет мужа, несколько раз собиралась поговорить с ним, как бывало прежде, пыталась быть мягче, но не удавалось. Серёжа занял оборонительную позицию, в штыки принимая любое её слово. Она же не могла смирить себя, чтобы не давить на него своей волей, и не могла позволить оказывать давление на себя. Так и существовали в обстановке тлеющего конфликта.
Всё чаще Серёжа уходил из дома, всё реже рассказывал о своих делах, советовался. Беспокойство о себе он воспринимал, как очередное проявление диктата, любой совет – как вмешательство в свою жизнь, которая всё более становилась отдельной от жизни семьи.
Возможно, его болезнь была последним шансом что-то исправить, но издёрганная Лидия, занятая поиском дальнейших путей выживания в бесправных условиях, его упустила. У постели страждущего сидела в этот раз не она, а Тая…
Результат не замедлил сказаться. Окончательно подавленный таким невниманием и отсутствием проявлений сочувствия, Серёжа решил уехать. Коротко пояснил, что не может больше существовать под гнётом и терпеть домашнюю деспотию, что должен побыть один и многое обдумать.
За три недели от мужа не было ей ни единого письма. Их только один человек и получал от него в доме – Тая. Тая, не отходившая от него всё время болезни, Тая, смотревшая на него с собачьей (да простится такое сравнение) преданностью, Тая, с которой он целый год часами занимался, чтобы она поступила в институт. И поступила же! И ей не грозило исключение из него, так как её, сироту, прав не лишили… О чём писал ей Серёжа? Лидия не знала. Девочка драгоценные письма прятала, зачитывая из них лишь то, что приписками адресовалось жене и детям.
Дети недоумевали, не понимали такой обойденности. Лидия смотрела на происходящее бесстрастно. Так истомилась она, что овладела ею какая-то апатия, равнодушие к тому, что происходило между этими двумя…
А девочка-то волновалась. Неловко ей было и перед детьми, и перед Лидией, прятала свои округлённые глаза, краснела. И без Серёжи тосковала заметно. И за него – тревожилась. Однажды даже высказала Лидии:
– Что же вы не поедете к нему?
– А что, разве должна?
– Вы же знаете, что ему одному нельзя быть…
– А он не один, – немного раздражилась Лидия. – Это я – одна. И у меня, одной, дети, которых, действительно, нельзя оставить, и больной, слепнущий отец, которому уж точно невозможно быть одному. А Сергей Игнатьевич… Навести ты его, если тревожишься.
– Я ведь, в самом деле, поеду, если вы не поедете, – как-то странно сказала Тая.
Лидия лишь устало пожала плечами.
А дней десять назад нагрянул внезапно свёкор – привёз гостинцев деревенских: яиц, свинины… Дела в деревне в гору шли, и Игнат Матвеич, хозяин опытный, в последние годы положение своё поправил. Дочку любимую, Полю, старик просватал и в столицу приехал приглядеть ей какой-нибудь особенный подарок к свадьбе да заодно на старших внуков поглядеть. Их строго наказал он летом непременно хоть на месяц привезти к нему погостить, дабы приобщились к здоровой крестьянской жизни.