Огорчился Игнат Матвеич, не застав сына. Лидия телеграммой дала знать мужу о приезде отца, но даже это не заставило его вернуться…
– Что это, кошка меж вас пробежала? – хмуро спрашивал свекор, дуя на вылитый в блюдечко чай.
– Просто Серёжа очень переживает наше положение…
– Положение! – старик фыркнул. – Бороться надо! Отстаивать свои права!
– Полноте, Игнат Матвеич, мало ли таких, как мы? И борются, и требуют – и всё без толку!
– Что верно, то верно. У нас в деревне тоже три семьи прав лишили. За то, что они работников когда-то нанимали… Тьфу! Бесово отродье… Где такое писано, чтобы работника нельзя было нанять? Кабы их, голытьбу, не нанимали, так чем бы они кормились? Да ну! – Игнат Матвеич раздражённо махнул жилистой рукой. – Поверишь, дочка, живу, как на пороховой бочке. Только и жду, что они какой новый декрет измыслят, или какой-нибудь сукин сын о моих прошлых «грехах» вспомнит и донесёт, куда надо, чтоб моё имущество волосатой лапищей загрести. Было б не то, так сговорил бы тебя с моим лоботрясом в деревню перебираться от Москвы вашей подальше. Думал даже сговорить… А потом думаю, а ну как завтра самого прижмут? А если до моих партизанских подвигов докопаются, то не зашшитой я вам стану, а куда большей угрозой, чем твой, дочка, родитель. Ладно, что об этом говорить – душу травить зазря! Сказывай уж лучше по правде, как вы с Серёжкой моим живёте-можете?
– Да, вот, живём…
– Живёте? – свекор прищурился. – Знатно живёте. Он там, ты тут. Глашка писала, будто есть у него кто?
– Она ошибается. Греха ещё нет…
– Ишшо? – Игнат Матвеич поднялся и, плотно закрыв дверь, придвинул стул ближе к Лидии. – Стало быть, может дойти?
Лидия опустила голову, не ответив.
– А ты чего ж смотришь, ждёшь?
– А что же я делать должна?
Свекор пристукнул ладонями по острым коленям, развёл руками:
– Ишшо новости! Да кабы я от моей Катерины на сторону только один глаз скосил, она б уж мне всю бороду выщипала! А ты что ж?
Лидия невольно рассмеялась:
– Что ж мне, бить его, что ли?
– И побей, если надо! В детстве, знать, он науки этой не узнал – так вот и сказывается!
– Разве силой поправишь то, что в душе происходит? В обеих душах?
– Ты жена ему или что? Как же ты можешь греху мужа своего потворствовать?
– Если бы я, действительно, могла препятствовать, я бы воспрепятствовала. А просто устраивать скандалы я не хочу. Унизительно это…
– Конечно! Гордые больно… Всё-то у вас не как у людей, всё-то с вывертом! Правду мне Глашка писала, будто эта под твоей крышей живёт?
– Правда.
– Почто не выгонишь?
– За что? Она и так мучается.
– За что! А хлеб-соль твою лопать, а потом с твоим же мужем воловодиться – это, значит, не грех?
– Я не осуждаю её, – тихо ответила Лидия. – Её вины здесь нет. Разве это вина – полюбить человека?
– Человека – нет. А чужого мужа – да. Его ты тоже не винишь?
– Меня он не любил никогда… Выходя за него замуж, я обещала ему, что не осужу, если он полюбит другую. Правда, я верила, что смогу привязать его к себе, что он, в конце концов, полюбит меня. Я была самонадеянна!
– Обоих, значит, оправдываешь, – заключил свекор.
– Жалею…
– Чего ж их, сукиных детей, прости Господи, жалеть ишшо?
– А то, что не будут они счастливы. Для них обоих лучше бы остановиться сейчас, но они не остановятся. Они должны до конца дойти, до края, а иначе не успокоятся. Но счастья они не узнают.
– Почему так?
– Потому что они оба обладают слишком чуткой совестью. Даже самые светлые их часы будут отравлены сознанием греха. А когда первый дурман рассеется, и они смогут трезвее воспринять действительность, то совсем худо будет. Им и теперь худо. Он поэтому и не приехал…
– Застыдился меня?
– Он не только вас стыдится. Он даже отца Сергия стыдится. Знает, что тот строг, что одним словом всю суть человека раскрывает, и уже больше полугода избегает его. Со времени раскола и вроде как из-за него.
– Раскол… – машинально повторил Игнат Матвеич. – Раскол… Ему бы свой раскол одолеть. Всё больше склоняюсь я, что зря позволил барыне взять его на воспитание. Что, спрашивается, вышло из этого? Ничего доброго! Он и из своего сословия выбился и к тому не пристал. Ни мужик, ни барин. А что-то неопределённое между ними. Раздвоенный человек, который не может найти своего места, сам мытарится и других мытарит. Эх… Не сумел я сына воспитать. Прости уж, дочка…
Так и уехал старик, сына не повидав. Позже Сергей отписал, что был сильно простужен и что непременно съездит к отцу летом – погостит там с детьми. Написал впервые не припиской к письму, адресованному Тае, а напрямую.
Лидия не лукавила, когда говорила, что не питает недобрых чувств к Тае, но всё же тягостно становилось её присутствие. Тягостно не столько обидой почти истреблённому самолюбию, но тем, что дети были уже достаточно взрослыми, чтобы догадываться о происходящем, и уж, само собой, понимал всё отец. И перед ними было стыдно – и за Серёжу, и за собственное положение.
Этот стыд вряд ли кто мог понять лучше, чем Ляля Аскольдова. О её муже Жорже говорили разное. И в этом разном многочисленные любовницы были отнюдь не самым страшным злом. К примеру, Надёжин и Мария были убеждены в сотрудничестве Жоржа с ГПУ. Как выдерживала всё это Ляля? Какие мысли и чувства терзали её, знала лишь сама она, замкнутая, немногословная, боявшаяся поверять кому-либо сокровенное.
Годы сделали Лялю очень похожей на одну из старых учительниц – высохшая, старомодная, в некрасивых очках, она выглядела старше своих лет и ничуть не заботилась об этом. Казалось, что вся жизнь её происходила лишь по инерции. По инерции каждое утро она приходила в театр, по инерции рисовала эскизы будущих костюмов, по инерции уходила домой, давно утратив чувство дома.
Лидию Ляля встретила приветливо, провела в почти пустой в дневное время буфет, заказала чай с пирожными, сказала перво-наперво, теребя в руках перчатку:
– Я могу поговорить с Жоржем, чтобы он похлопотал… Насчёт вашей семьи.
– Не стоит, спасибо.
Не доставало ещё мешать в дело человека, который, может статься – агент ГПУ. От такой помощи, пожалуй, лишишься последнего права – видеть небо, не заштрихованное прутьями решётки.
– Ясно… Тоже боишься его? – Ляля скомкала перчатку и бросила её на стол, продолжила, не ожидая ответа. – Может, и правильно делаешь. Знаешь, я его целыми неделями не вижу. Рива сказала, что у него роман с какой-то певичкой. Рива знает! Всегда удивлялась, откуда она всё знает? Словно только и следит за чужой жизнью… – она прервалась, снова схватила перчатку. – Если вам что-то понадобится, ты не стесняйся. Деньги… У меня есть…
– Тяжело тебе? – сочувственно спросила Лидия.
– А тебе легко ли? – Ляля закусила губу. – Я, наверное, слабая, прости… Я удивляюсь, как живёшь ты, другие. Среди всего этого… А я не могу так больше! Я уже который месяц зову смерть. Знаешь, вышла недавно на дорогу, и вижу – прямо на меня мчится извозчик. Мне бы отскочить, а я стою и жду. Чтобы он не остановился, понимаешь? Только он, – Ляля горько усмехнулась, – остановился… Кричал на меня непотребно…
– Полно, возьми себя в руки! – Лидия беспокойно смотрела на страдальческое лицо подруги.
– Не могу! Я пытаюсь, но больше не могу… Раньше театр помогал, а теперь исчерпано и это средство. Все прежние знакомые обходят меня стороной. Или же старательно говорят на отвлечённые темы. Даже когда его нет рядом! Неужели они думают, что я…
– Сейчас и при родных-то не обо всём решаются говорить…
– Оставь! Я же всё понимаю… Сама-то ты неужто без опасений пришла? Неужто не рассуждала, что можно мне сказать, а о чём лучше умолчать?
– Если бы я так рассуждала, то не пришла бы вовсе. Я сегодня не в том состоянии, чтобы заниматься подобными играми.
– Прости… Неужто и впрямь доверяешь?
– Да, доверяю.
– Спасибо… Мне ведь даже родная сестра доверять перестала. Потому что я не ухожу от Жоржа. А я не могу уйти! Хотя и понимаю, что ничего не изменится, что он не переродится. Я смотрю на него и мне страшно. Страшно подумать, до чего он дойдёт… Есть ли, вообще, предел человеческому падению… Прости… Я всё говорю о своих бедах, а ведь у тебя самой их не счесть. Скажи, почему всё так? За какие вины мы осуждены так мучиться? Что такого преступного сделала я? Или ты?
– Меня так, видно, Бог смиряет… – задумчиво ответила Лидия. – За гордость… Гордым Бог противится, а я была гордой и самонадеянной. Я была недурна собой, умна, как мне казалось, образована, самодостаточна. Я не мечтала о замужестве, рассуждая, что, уж если и выходить замуж, то только за самого достойного человека. Мой муж обязан был быть сильным, мудрым, отважным, цельным и так далее… Таким, как мой отец, только моложе и виднее собой. А полюбила я человека, совсем мало общего имеющего с моим идеалом. Да так, что никакой идеал уже не смог бы перебить этой моей любви. Когда-то я осуждала многие человеческие слабости и пороки, считала не должным прощать их, мириться с ними, презрительно взирала свысока. Но, вот, выяснилось, что многие слабости свойственны человеку, которого я люблю. И что же? И простила, и примирилась. И простив и примирясь с ними в нём, перестала осуждать и других, перестала возноситься надменно. Только так я и смогла понять, что если не прощать и не мириться с недостатками других, то кромешный ад настанет. А ещё я думала, что со своим умом и волей сумею твёрдо держать в руках всё и всех в своей семье. Тоже не получилось! Выяснилось, что нельзя чужую волю своей поработить… Святые отцы учат, что Бог каждому создаёт условия, наиболее отвечающие задаче нашего спасения, и, исходя из этого, мы должны оценивать всё происходящее с нами. Если мы столь неразумны и слабы, что не можем сами блюсти себя, то Бог нас направляет, поправляет, когда мягко, а когда болезненными ударами. Надо стараться улавливать первые мягкие поправки и исправляться самим, не дожидаясь более весомых указаний.