– Если бы я могла понять, что хочет от меня Бог… – вымолвила Ляля. – У тебя всё выходит стройно и понятно, а я не понимаю, не вижу в моей никчёмной жизни ни знаков, ни указаний, а одну только глупость и позор. И выхода я не вижу…
Лидия не нашлась, что ответить. Выхода не видела и сама она. Словно в трясине завязла: чем больше дёргаешься, тем глубже засасывает. Значит, остаётся одно: обождать, предоставить жизни идти своим чередом, а там, глядишь, и проявится что-то, откроется путь.
Глава 7. Тая
«Очистительные» мероприятия, набирая обороты, шли который месяц. Со страстью искали идейные борцы, а пуще них пролазы и подхалимы окопавшихся в среде советских служащих и учащихся врагов. Те, кому не повезло носить знатную фамилию, либо состоять в родстве с царскими офицерами, фабрикантами и прочими лишними в советской стране людьми с дрожью поглядывали на вывешиваемые в коридорах списки обнаруженных «врагов», страшась увидеть в них свои имена.
Тая не имела привычки читать эти списки. В институт она поступила лишь по настоянию Сергея Игнатьевича, и учёба там уже давно тяготила её. Даже и не учёба, а та атмосфера, в которой проходила она. Учебное заведение в советской стране – это кузница кадров. И не абы каких, а идейно своих. Последнее куда важнее, чем таланты и знания. Куда бы ни поступал человек, он обязан был вызубрить наизусть тома учений Маркса и Энгельса вкупе с историей ВКП(б), сдать экзамен по этому главнейшему из главных предмету и углублённо изучать его в продолжение всей учёбы. Приправлялось это проработками, устраиваемыми комсомольскими активистами, и по новой моде – «чистками».
Конечно, если человек имеет призвание и цель, то можно вынести всё наносное во имя получения необходимых знаний. Но Тая не чувствовала никакого призвания. Она со спокойной и радостной душой пошла бы работать лаборанткой, нянечкой, санитаркой… Да мало ли кем ещё! А на большее, знать, не дал Бог ума простой крестьянской девушке. К чему же ломать себя? Выбывание из числа студентов нисколько не огорчило бы её.
А другие волновались до дрожи, и Тая искренне сочувствовала им. Когда на курсе объявили о внеочередном собрании по выявлению «лишних элементов», как выразился секретарь комсомольской ячейки Васюта, Тая внутренне сжалась. Знать бы загодя – не пришла, сказалась больной. А тут не отвертишься. Попыталась было отпроситься, сославшись на недомогание, но не вышло.
Меньше всего думала Тая о происходящем на собрании. Летели её идущие вразброд мысли прочь. Накануне от Сергея Игнатьевича пришло очередное письмо. И если в прошлых говорил он едва уловимыми намёками, которым робкая Тая не решалась верить, то в этом прорвалось открыто: плохо ему без неё, она ему нужна. Всю ночь после этого не могла Тая сомкнуть глаз. Нужна! Нужна! Да ведь самое горячее и, как казалось, несбыточное желание её было: быть ему нужной. Это желание она гнала от себя, как греховное, неправильное. Но прошедшей ночью, поднося к губам дорогое письмо, и не пыталась гнать. И одно только чувство с того момента владело ею: ехать к нему, не медля, не откладывая, и будь что будет – лишь бы видеть его, быть с ним рядом!
Из дома Тая нарочно ушла чуть свет, чтобы не встречаться с Лидией и остальными домочадцами. Их, вообще, избегала она последнее время. Если Лидия ни единым взглядом не выразила порицания, то в глазах детей и старика-профессора сквозил постоянный укор. Но стыднее всего именно перед Лидией было. И легче бы дышалось, если бы она обвиняла, выгнала из дому. Но этого не происходило, и для Таи становилось невыносимо есть хлеб и жить под крышей человека, перед которым вина её растёт с каждым днём, как снежный ком. После нового письма подобное положение стало невозможным окончательно.
До начала занятий Тая бродила по полюбившимся московским улочкам, побывала на утрене в храме Никола Большой крест, помолилась, чтобы Господь вразумил и её, и Сергея Игнатьевича. В душе её боролось два чувства: счастье обретённой взаимности и страх будущего, страх преступления. Чтобы не случилось его, следовало бежать как можно дальше, заглушить в себе запретное чувство. Но побега, разлуки Тая не вынесла бы. Да и Сергея Игнатьевича оставить – разве не предательство? Сердце велело быть с ним, совесть – бежать прочь.
В этом расколотом состоянии Тая слушала лекции в институте, не слыша ни одного слова из них и не находясь ответить на задаваемые вопросы. Уже не первый раз владела ею такая маята, и именно она была причиной неудов и угрозы провала надвигающихся экзаменов. К экзаменам требовалось готовиться, всецело погрузиться в учёбу, а Тая, открывая учебник, видела перед собой строки писем, затверженных наизусть. И даже предупреждения педагогов не могли отрезвить её. Отрезвить мог лишь один человек, но он-то и звал её теперь, он-то и не давал сосредоточиться на учёбе.
Как ни погружена была Тая в свои переживания, а к середине собрания очнулась, увидев, что к позорному столбу позвали Витю Путятина, лучшего ученика на курсе, добрейшей души и исключительной воспитанности юношу. Витя имел один единственный, но страшнейший «порок» – графский титул. За него-то и расправлялись теперь с ним.
«Графчик», как ласково называли его друзья, был не готов к такому испытанию. Мягкий, тонкий, застенчивый молодой человек, писавший чудные лирические стихи и всё ещё живущий в идеальных грёзах отгоревшего века, как мог он противостоять бульдожьему натиску комсомольских активистов? Те, сменяя друг друга, оглашали «вины» изобличённого «врага». К титулу добавилось «неправильное» стихотворение, неучастие в ряде коллективных мероприятий и ещё какая-то откровенная ложь… Всех более усердствовал «потомственный пролетарий» Васюта, на дух не выносивший «пыльных аристократов» вообще и Витю в частности. Он так и норовил ударить бедного «графчика» по-больнее, унизить как можно сильнее.
Витя не знал, куда деваться. Его благообразное лицо сделалось пунцовым, губы подрагивали, на глазах, которые он старался спрятать, наворачивались предательские слёзы. Вначале он пытался защищаться, объяснять, что его отец даже не был землевладельцем, затем сломлено замолчал, поник, судорожно теребя рукава плохонького, обтрёпанного пиджака, справленного ему матерью на последние гроши.
Тая с изумлением косилась на лица сидящих вокруг. Неужели никто не остановит эту гнусность? Не вступится? Ведь не все в комсомоле состоят, не все дисциплиной повязаны. Нет, молчали. Молчали те, которые вчера считались друзьями, боясь стать следующими. Молчали те, кому наивный, нищий граф, не умевший отказывать, одалживал деньги и не смел по интеллигентности напомнить о долгах. От этого трусливого, безвольного и подлого молчания Таю начало лихорадить. Ей подумалось, что, вот так же беспомощно и беззащитно стоял у позорного столба Сергей Игнатьевич, и никто не поддержал его.
– Ставлю на голосование! Кто «за»?
Трусливый частокол рук… Впрочем, не все подняли, иные воздержались, по-пилатовски умыли руки. Дескать, не причём они…
– Кто против?
Неужто ни единой руки? Собралась с духом Тая: будь что будет!
– Климентьева, ты против? – удивлённо-недобро спросил Васюта. И десятки глаз устремились на неё, похожую на подростка из-за худобы, незаметную прежде студентку.
– Да, я против, – отозвалась Тая, поймав единственный удивлённо-благодарный взгляд затравленных, покрасневших глаз «графчика».
– Так поднимись, выскажи свою позицию, – предложил один из заседавших в президиуме.
Тая легко поднялась:
– У нас на курсе Путятин – лучший ученик. Не просто отличник, а талант, человек, болеющий за своё дело. С нужными знаниями он, может, открытие какое-нибудь сделает, продвинет вперёд нашу науку. Неужто это нашей стране не нужно? А вы его на улицу! А кого оставите? Тех, что без шпаргалки ни одной задачи не решат? И вообще… Закон законом, но в каком законе указано оскорблять человека?
– Да что её слушать! Она сама у лишенцев приживалка! Её саму надо прав лишить!
Как хлыстом по глазам ударили, всколыхнулась Тая:
– Да! Я живу у людей, лишённых избирательного права! Живу после того, как все мои родные, бывшие простыми крестьянами, умерли от голода, а эти люди меня, умиравшую, спасли и вырастили! Много здесь среди вас таких, кто спас чью-нибудь жизнь? – голос её сорвался, но она докончила: – Кто не имея достаточно хлеба для себя, отдавал этот хлеб другому? Если мою семью и лишили прав, то это ошибка, которую наше молодое советское государство обязательно исправит!
Под гул голосов, частью враждебных, частью сочувственных, Тая бегом покинула аудиторию. Немного отдышавшись в коридоре, она поняла, что больше не вернётся в этот институт. Если не в этот раз, то в другой ей непременно вспомнят, что она живёт у лишенцев, вспомнят защиту «пыльного аристократа» и выдворят с позором. Так уж лучше уйти теперь: самой и с головой поднятой, а не оплёванной и растоптанной, как несчастный «графчик».
Соответствующее заявление Тая подала, не откладывая: что решено, то решено, как любит говорить Лидия… Выйдя на улицу она с наслаждением глотнула свежего воздуха, успела пройти метров сто и заслышала позади топот бегущих ног.
– Тая!
Тая обернулась и увидела запыхавшегося «графчика», догонявшего её.
– Исключили? – полуутвердительно спросила она.
Тот безмолвно кивнул.
– Ну и… Бог им судья… У тебя голова светлая, ты не пропадёшь!
– Светлоголовым-то сейчас нигде и не рады, – промолвил Витя. – Спасибо тебе! Я даже не знаю, что сказать… Как благодарить…
– Никак не благодари. Моё выступление ничего не изменило.
– Нет, изменило. Если бы не ты, я, наверное, сегодня потерял бы веру в людей.
– И напрасно. Люди себе подобных не травят. Так что считай, что людей там не было.
«Графчик» печально улыбнулся:
– Боюсь, что это как раз были люди… И таких большинство. Всем им есть, что терять. И тебе не стоило меня защищать. Ведь они тебе не простят этого! Они теперь и тебя изгонят.