Прибежала из больницы Тая. Зонт не взяла с собой, пронеслась промельком по саду, прикрывая до плеч остриженную, не знающую завивки головку «простынёй» «Известий», вбежала в дом, вымокшая до нитки.
– Что-то случилось? На… тебе лица нет.
Она до сих пор стеснялась говорить ему «ты», и эта мелочь почему-то умиляла.
– Ничего особенного, просто задумался не о том, о чём следовало бы. А, вот, ты, если сию секунду не переоденешься, рискуешь схватить ангину.
– И ничего я не схвачу! – беззаботно отмахнулась Тая. – Ты же знаешь, что простуды ко мне не пристают!
Это была сущая правда. Миниатюрная, с виду хрупкая, после пережитого голода не могшая хоть немного располнеть из-за какого-то нарушения в организме, Тая отличалась исключительной крепостью здоровья. Её мягкие руки ласково обвили плечи сидевшего на диване Сергея, от чего на душе немедленно потеплело, губы коснулись уха:
– Не грусти, пожалуйста. Всё обязательно будет хорошо.
Они жили вместе уже много дней. Точнее сказать, под одной крышей, ибо, несмотря на уверенность Лидии, отношения их так и не преодолели последней запретной черты. Этому мешала память. Память, в которой жила Тая-ребёнок, каким она была совсем недавно, и к которому Сергей относился отечески.
Новое чувство, постепенно вытеснившее то, явилось в нём не спонтанно, а возрастало медленно в течение последних полутора лет. Готовя Таю к поступлению в институт и много времени проводя с нею, он сперва угадал нечто в её глазах, обращённых к нему. Никто прежде не смотрел на него так. Постепенно пришло осознание того, что Тая из девочки-подростка превратилась в юную девушку, живущую уже совсем не детскими чувствами. Долгое время Сергей старался заглушить пробуждающееся в сердце влечение, твердя себе, что сам он обременён семьёй, а Тая ещё ребёнок, что подобное влечение преступно и стыдно. Но сердце, как уже бывало, повиноваться отказывалось. Со всей остротой он понял серьёзность положения во время болезни, всё время которой Тая преданно ухаживала за ним. И, оправившись, не столько от Лидии сбежал Сергей в Посад, сколько от Таи. Он решил проверить чувство разлукой, расстоянием. Если всё это химера, то и улетучится быстро, а если нет, то… Что будет в таком случае, Сергей не решил твёрдо. Он бежал, положившись на судьбу. И судьба исполнилась так, как исполнилась…
Все недели разлуки Сергей не находил себе места от одиночества и тоски. Одиночество было полным, так как в Посаде не осталось никого из прежних знакомых. Весной минувшего года был разгромлен созданный в Лавре музей. В «Рабочей газете» вышла огромная, на целую страницу, статья с фотографиями и мерзкими текстами о каждом сотруднике музея, начиная с директора фон Дервиза, бывшего помещика. Всех сильнее досталось научному руководителю музея Юрию Александровичу Олсуфьеву, крупнейшему ученому искусствоведу, специалисту по древнерусскому литью и иконам. Для советской власти этот замечательный человек был лишь бывшим графом, землевладельцем, окопавшимся врагом… Прочие сотрудники оказались сплошь сыновьями попов, бывшими дворянами и купцами, а также монахами Лавры. Олсуфьева посадили, остальных просто выгнали.
Осенью того же года страна отмечала десятилетие Октября. Сергей в те дни нарочно старался не выходить на улицу, чтобы не видеть понавешанных всюду красных флагов и транспарантов. По Пречистенке целых два часа подряд шла демонстрация, нёсшая портреты Ленина, карикатуры на капиталистов, белогвардейцев и нэпманов, и горланившая революционные песни, превосходившие своей гнусностью любую матерщину. «Посмотрите, как нелепо раскривилась рожа нэпа», – так начиналась одна из них.
В Посаде же, получившем гнусное наименование «Загорск», в целях чистки засевших в городе «бывших» устроили провокацию: кто-то выстрелил в окно дома, в котором проживал секретарь укома. По этому делу арестовали тридцать человек – бывших купцов, бывших дворян, духовенство… В «преступлении» никто не сознался, а один из арестованных, восемнадцатилетний юноша, заявивший себя монархистом, прямо сказал, что он бы промашки не дал. Дело разрешилось относительно благополучно. Арестованные отделались запретом жить в шести крупнейших городах России…
Посад опустел. Опустели и его окрестности, практически очищенные от монахов, дотоле ещё живших в немногочисленных скитах. Это запустение навевало на Сергея чувство безысходной хандры. И тем сильнее становилась тяга к той, от которой бежал он в надежде остудить чувства и которую, сбежав, стал засыпать письмами, не писать которых не мог…
Тае было восемнадцать, хотя по миниатюрности своей она легко сходила за подростка. Таких, как она, в театрах называют травести. Последний год Сергей подчас не смел смотреть на неё, а теперь не смел прикоснуться. Однако, затянувшаяся пауза требовала быть прерванной, и внезапно он ощутил, что прерванной она должна быть именно сейчас.
Чувствуя сухость во рту, Сергей повернулся к Тае. Она сидела перед ним, едва заметно дрожа от холода. Летнее платьице из голубого ситца, промокнув, прилипло к телу, и под его покровом угадывались небольшие всхолмья груди, изящный изгиб тончайшей талии. Сергей осторожно опустил руки на плечи Таи. В своей трогательной беззащитности, чистоте и распахнутости навстречу она вдруг сделалась для него желанной до помрачения рассудка. Он склонился к ней, коснулся губами тонкой, белой, нежной шеи, в который раз повторяя многократно высказанные за эти дни признания. Она всё поняла и вдруг проворно отстранилась.
Сергей похолодел, взглянул на Таю со смесью недоумения, разочарования и обиды. Она чуть улыбнулась, стыдливо опуская глаза:
– Не здесь… Пожалуйста… Здесь слишком много света…
В маленькой спальне свету места не оставили, плотно зашторив окно и затворив дверь, и в создавшейся темноте Сергей уже не мог разглядеть, а лишь угадывал испуганно-счастливое выражение лица Таи…
Полдень, должно быть, давно остался позади, когда она, всё ещё не решаясь отдёрнуть занавеску, затеплила ночник и, застенчиво запахнув белую сорочку, повернулась к Сергею:
– Я так счастлива! Я теперь всё-всё смогу вынести, лишь бы только быть рядом с тобой.
Он ласково погладил её по тонким, пушистым волосам:
– Милая Тая, ведь за наше счастье нам придётся платить…
– Я бы согласилась на любую цену, лишь бы платить пришлось мне одной, – горячо сказала Тая, коснувшись губами его ладони.
Сергей приподнялся и, вдохновлённый моментом, предложил:
– А хочешь – поедем с тобой по Волге? В Углич, Ярославль, Кострому? Забудемся хоть ненадолго ото всего и ото всех! Ты не представляешь, какой живительной силой обладают путешествия!
– Это было бы чудесно, но как мы поедем? Ведь у нас денег…
– Они есть! – торжественно воскликнул Сергей. Вскочив с постели, он сбегал в гостиную, вынул из ящика комода беспорядочно брошенные туда купюры и, возвратившись, показал их Тае: – Вот! Их достанет на поездку, если мы будем бережливы, и наши ноги будут достаточно крепки для длительных пеших походов! Отправляемся завтра же!
Она не спросила, откуда взялась такая сумма, когда ещё вчера не было ни гроша, не стала рассуждать о том, не лучше придержать их на чёрный день, что непременно сделала бы Лидия, а с радостным вскриком бросилась ему на шею, забыв застенчивость.
Их путешествие продолжалось две недели. Отправились прямиком из Посада и к вечеру были уже в Ярославле. Оттуда продолжили путь на пароходе, что привело Таю в особенный восторг, так как ни разу прежде ей не приходилось путешествовать по воде.
На другое утро засияла золотом куполов своих пятидесяти семи церквей Кострома. На высоком холме показались мощные белые стены Ипатьевского монастыря, откуда некогда был призван на царство отрок Михаил Романов, позади него – кремлёвские стены и башни. Во всех уголках города свечками взмывали к небесам стройные колокольни: белые, розовые, жёлтые, шатровые и высокие со шпилями. Всё это великолепие тонуло в зелёных кудрях многочисленных садов.
Берега Волги были усыпаны, словно самоцветными камнями, старыми русскими городками, каждый из которых был подобен Костроме в миниатюре: те же благоухающие сады, те же колокольни и купола, те же деревянные домики, украшенные затейливой резьбой…
В Нижнем Новгороде, сильно напоминавшем Москву, любовались древними, тёмно-красными кремлевскими стенами с мощными башнями, опоясывавшими гору и уходившими вглубь вдоль оврага. Внутри Кремля, как и в Первопрестольной, взмывала ввысь белокаменная красавица-колокольня, а рядом белели два огромных с золотыми куполами пятиглавых собора. Сколько же всего церквей было россыпью разбросано по городу, сосчитать оказалось сложно. Сорок сороков – не иначе: на набережной Оки, на косогорах и меж оврагов, за рекой… Все и осмотреть не успели: нужно было на окский пароход спешить.
Путешествуя по Оке, навестили Муром и Касимов, Елатьму и Рязань, все столь дорогие и родные уже одним именем своим русскому сердцу города.
Большое счастье было созерцать всю эту неизъяснимую красоту. Но куда большим – ежеминутно ощущать подле себя тепло любимой и любящей женщины, видеть её сияющее лицо, целовать его. Лёгкая и быстрая, Тая порхала, как маленькая пташка или бабочка, словно вовсе не касаясь земли в своей окрылённости. И рядом с нею забывалось абсолютно всё…
Две недели прошли в упоённости друг другом, в совершенном растворении друг в друге. Но всё хорошее имеет горькое обыкновение заканчиваться, тем более, когда это хорошее беззаконно крадётся у судьбы.
По возвращении в Посад Сергей получил оглушительную телеграмму от жены. Дочь Ика серьёзно разбилась, упав с лошади. Отец срочно отвёз её в районную больницу в очень плохом состоянии. Лидия выехала туда и просила незамедлительно выслать оставленные ею деньги, необходимые для перевоза Ики в Москву и дальнейшего лечения.
Читая эту телеграмму, Сергей чувствовал, как земля уходит из-под ног. В глазах потемнело. Он бессильно опустился на стул и, закрыв лицо руками, заплакал. Неужели эта и есть цена? Расплата? Но почему Ика? Ведь она-то невинна! Каждое слово телеграммы прожигало насквозь. Господи, и зачем только оставила Лидия эти злосчастные деньги! Лучше бы глаза их не видели вовсе…