– В церкви, где будут поминать Страгородского, мы ходить не будем, – таков был вердикт Алексея Васильевича.
По счастью, отец Леонид также категорически не принял Декларации и отказался выполнять указ о поминовении. По мере того, как нарастала волна сопротивления беззаконным актам, батюшка всё более колебался относительно дальнейших шагов. Его, как и многих, тяготила мысль о нарушении единства Церкви, выходе из повиновения собственному священноначалию. Для такого шага необходима большая свобода духа и мужество. Но и терпеть нараставшее бесчинство становилось всё тяжелее.
Декларация положила конец как будто устоявшемуся, размеренному течению жизни в Перми. Трудна была эта жизнь, но Мария принимала все тяготы бодро, радуясь уже тому, что может быть подле Алексея Васильевича. Поперву нелегко было найти работу, но с этим устроилось. Алексей Васильевич подрабатывал частными уроками, а Мария со своим опытом сестры милосердия устроилась в одну из местных больниц. Жить приходилось скромно, но к этому привыкать не приходилось. Общество милейших Анны Прокофьевны и её дочерей, отца Леонида и других прихожан Слудской церкви обеспечивали благотворную среду для души.
Таким образом, через полгода пребывания в Перми Мария уже вполне освоилась на новом месте, словно жила здесь давным-давно. И закрадывалось в душу тайное мечтание-надежда: вот, так бы и доживать здесь век тихо, не навлекая на себя новых несчастий. Но, знать, не то время стояло на дворе, когда можно тихо отсидеться. На две войны уходила Мария добровольно, а третья пришла, её не спросясь. Третья – война духовная, страшнейшая двух прежних, ибо нет врага более жестокого и лукавого, чем тот, с которым приходится бороться на ней.
«Церковь Христова, это невеста без пятен и порока, это светозарное явление, представляющее в последние времена положительный результат всей истории человечества, не одна стоит на последнем плане настоящего домостроительства, но рядом с нею поднимаются другие фигуры, и все они темные сыны мрачного царства.
Драгоценные дары Божии, данные человеку, попраны; христианство выродило из себя любодейцу, государство превратилось в лютого зверя, напрягающего против Христа все свои силы, а наука и образованность сделались лжепророком…
Эти три проявления неверия последних времен соответствуют трем составным частям человеческой природы: первый зверь – телу, лжепророк («другой зверь»– Апок. XIII, 2) – душе, а любодейца – духу…
Но если антихристианство последних времен должно проявить себя под этими тремя главными формами, то не менее верно, что эти формы можно сократить в две, потому что лжепророк есть такой зверь, и между ним и первым зверем, как между душой и телом, есть внутренняя связь. Церковь падшая и мир падший, ложное христианство и антихристианство – таковы два явления, которыми оканчивается история греха. Часто спрашивают, в чем будет состоять последнее великое восстание: за искажением ли Евангелия или в открытой брани на Евангелие? Наш ответ такой: последнее восстание будет состоять в соединении ложного христианства с антихристианством, ибо любодейца сидит на звере», – так три четверти века назад писал протестантский богослов Оберлен в сочинении «Пророк Даниил и Апокалипсис св. Иоанна». И, вот, вживе воплощалось предугаданное им…
Алексей Васильевич убеждал отца Леонида проявить решимость и отмежеваться от Страгородского. Сам он чутко прислушивался ко всем долетавшим вестям и изнывал от невозможности ввиду положения административно ссыльного поехать в очаги сопротивления, всё доподлинно узнать на месте.
Один из таких очагов, между тем, явился недалеко от Перми: по всей России слышался голос епископа Ижевского и Вотского Виктора, непримиримо обличавшего политику Страгородского. Много лет назад владыка Виктор, некогда начинавший свой путь, как миссионер в среде старообрядцев, под псевдонимом опубликовал в старообрядческом журнале статью «О новых богословах», в которой подверг самой жёсткой критике богословские изыскания двух известнейших архиереев – митрополитов Сергия (Страгородкого) и Антония (Храповицкого). В их чрезмерном упоре на нравственный аспект Христова учения владыка увидел выхолащивание духовной, мистической сути христианства, подмену оной некими нравственными догмами, возведёнными во главу угла. Владыка Виктор предрекал, что эти взгляды ещё потрясут церковь.
Теперь же, когда потрясение свершилось, его письма и воззвания в многочисленных списках расходились по рукам. «Преступления митрополита Сергия, – говорилось в одном из них, – заключается не в одних лишь канонических правонарушениях в отношении церковного строя, но, как уже было не раз показано в различных обращениях к нему, и в особенности в одном подробном учёном разборе всего дела митрополита Сергия, оно касается самого существа Церкви. Именно в своей декларации митрополит Сергий как бы исповедал, а в делах осуществляет беззаконное слияние Божьего и Кесарева, или лучше Христова с антихристовым, что является догматическим грехом против Церкви и определяется как грех апостасии, т.е. отступничества от нея».
Уже зимой епископ Виктор был запрещён в служении, но число его сторонников лишь увеличивалось. Отдельные приходы переходили к нему и в Пермской епархии. Среди них – Усть-Клюкинский монастырь, расположенный в Сивинском районе. Его игуменья матушка Феофания развила энергичную миссионерскую деятельность. Она не раз посещала владыку Виктора в Глазове, объезжала окрестные приходы, разъясняя суть происходящего в Церкви. Дважды побывавшая в Усть-Клюкинском Мария получила от матушки сразу несколько документов, которые она на свой страх и риск привезла в Пермь и по благословлению отца Леонида распространила среди прихожан Слудской церкви. Было среди тех списков и пространное письмо владыки духовенству, которое Алексей Васильевич впервые зачитал вслух ближнему кругу на квартире у батюшки.
«Отступники превратили Церковь Божию из союза благодатного спасения человека от греха и вечной погибели в политическую организацию, которую соединили с организацией гражданской власти на служение миру сему, во зле лежащему (2 Иоан. V, 19), – говорилось в письме. – Иное дело лояльность отдельных верующих по отношению к гражданской власти, и иное дело внутренняя зависимость самой Церкви от гражданской власти. При первом положении Церковь сохраняет свою духовную свободу во Христе, а верующие делаются исповедниками при гонении на веру; при втором положении она (Церковь) лишь послушное орудие для осуществления политических идей гражданской власти, исповедники же веры здесь являются уже государственными преступниками. Все это мы и видим на деятельности Митрополита Сергия, который в силу нового своего отношения к гражданской власти вынужден забыть каноны Православной Церкви, и вопреки им он уволил всех епископов-исповедников с их кафедр, считая их государственными преступниками, а на их места он самовольно назначил непризнанных и непризнаваемых верующим народом других епископов. Для Митрополита Сергия теперь уже не может быть вообще самого подвига исповедничества Церкви, а потому он и объявляет в своей беседе по поводу «воззвания», что всякий священнослужитель, который посмеет что-либо сказать в защиту Истины Божией против гражданской власти, есть враг Церкви Православной.
Что это, разве не безумие, охватившее прельщенного. Ведь так рассуждая, мы должны будем считать врагом Божиим, например, Святителя Филиппа, обличившего некогда Иоанна Грозного и за это от него удушенного; более того, мы должны причислить к врагам Божиим самого великого Предтечу, обличившего Ирода и за это усеченного мечом. И <к> такому печальному положению привело отступников то, что они предпочли нашей духовной свободе во Христе иметь внешнюю земную свободу, ради соединенного с нею призрачного земного благополучия. И если архиепископ Павел кричит и клянется, что он, подписываясь под «воззванием», мыслил о ненарушении им догматов и канонов Православной Церкви и что он не отрекался от нее, то пусть простит, – и Пилат устами выдавал себя за неповинного в убиении Христа, а тростью (пером) утвердил смерть его. Для антицерковников – отступников от Церкви – сохранение ими догматов и канонов ее является делом уже сравнительно маленьким. Отрубивший голову не оправдывается тем, что не повредил волос на голове; думать иначе – достойно смеха. А они все твердят: «У нас все по-старому». Верно, обличие у них осталось православное, и это многих смущает; но не стало с ними духа жизни, благодати Божией, следовательно, и вечного спасения человека. Вот почему эта лесть и горше первых».
В конце письма владыка Виктор остерегал пастырей от опасности быть «увлеченными духовными зверями». Это обращение произвело большое впечатление на отца Леонида и стало последней каплей, подтолкнувшей его к решению об отмежевании.
Уже в мае ижевский епископ-исповедник был в очередной раз арестован. К тому времени к его и единомысленных с ним голосам присоединились ещё многие…
На исходе года Мария засобиралась в Москву. Хотелось проведать крестника Мишу и племянниц. Однако, была и ещё одна, не менее важная причина. Отцу Леониду нужно было передать письмо епископу Димитрию Гдовскому, сам же он не мог отлучиться из Перми. Накопилась корреспонденция и у матушки Феофании, поддерживавшей связь с владыкой. Мария решилась выступить в качестве связной.
Она отправилась на другой день после Рождества, бережно спрятав письма в специально пришитый с внутренней стороны видавшего виды жакета карман. До Москвы добралась спокойно, хотя всякий случайный пассажир, самый обычный вопрос заставляли сбоить сердце. Мария никогда не испытывала страха за себя. Но сейчас, когда она была нужна Алексею Васильевичу и крестникам, ей менее всего хотелось оказаться в застенках ГПУ.
Москва встретила её морозом и порывистым ветром. Ничто не напоминало здесь о праздничных днях, как бывало когда-то. Унылый извозчик, всю дорогу жаловавшийся на горькую долю, довёз её до дома Кромиади, под кровом которого Мария, наконец, вздохнула свободно. Всего два года, как покинула она его, а сколько успело перемениться! И совсем не в лучшую сторону… Лидия, как водится, держалась бодро, ни на что не жаловалась. А, между тем, намётанный глаз сестры милосердия сразу определил, что она больна. Больна настолько, что, как ни старается скрыть, а видно, что уже и ходить ей трудно.