– Эт ты, что ли, рабочий? Руки кажь! То-то! А на мои погляди! – Яшка поднял свои лопаты. – Я четверть века по Волге ходил!
– Вот, стало быть, вы рабочий класс и есть. А города, да будет вам известно, оттого голодают, что разные саботажники хлеб по подполам прячут, а в города не везут.
– А ты заплати полным рублём, так привезут! Я по Волге тысячи пудов возил! Вона, как торговля шла! А теперь ни хрена не стало! Потому что шельмы поналезли, куда их не звали. Как лопать знают, а как добыть – ни в зуб ногой. Разве что из чужого рта стащить. Так, товарищ хороший?
– Помолчал бы ты, Яша, – нахмурился Матвеич. Ещё не хватало, чтобы этакие речи до известных ушей дошли… Хоть бы знать, кто этот господин-товарищ Замётов есть теперь. И зачем явился. Хотя… Ясно зачем. Тут Яшка, хоть и пьяный, а как в воду глядит. Из чужого рта тащить. Хлеб для своих гегемонов… А не выкусили бы? Сидит. Бегают льдистые глазки. А про себя-то держит что-то. Одно слово, сволочь…
– А вы, Александр Порфирьич, по какой нужде теперь в Глинском? – спросил Надёжин.
– В Глинском я проездом. Я, собственно, по делам службы еду.
– А где же вы теперь изволите служить? Уж не в ЧК ли?
– Нет, не в ЧК…
Принёс же чёрт… Виляет ещё нагло! Вот напоить тебя сейчас, тюкнуть тяжёлым и прикопать на заднем дворе…
– ЧК, не ЧК, один хрен… – махнул рукой Яшка.
– Что-то я не пойму, – прищурился Замётов. – Вам не по нутру новая власть?
– А с какого перепоя твоя власть мне должна быть по нутру? Чай, пока не озолотила!
– Советская власть войне конец положила!
– Это ты про «похабный» мир, что ль?
– Что-то я в толк не возьму. Вас мир не устраивает? Да не крестьяне ли его больше других желали?
– Мы ничейный мир желали, – подал голос Матвеич. – Без аннексий и контрибуций, по-вашему. Справедливого мира! А не позорного, по которому немцы победителями вышли. Его вы заключили без нашего согласия. А расплачиваться за него теперь должны мы!
– Мы были вынуждены заключить такой мир, потому что солдаты устали воевать и бежали с фронта! Фронт был оставлен!
– Ах, вот оно в чём дело! Стало быть, дезертиры виноваты? – усмехнулся Надёжин. – А кто же призывал солдат: бросать фронт и уходить домой? Не вы ли?
– Да полно! – махнул рукой Матвеич. – Много ли было дезертиров от общего числа солдат? У нас в Глинском большинство ещё в армии! А дезертиров – по пальцам счесть! Комиссар, комбед и члены комбеда! За родину воевать они не захотели. Зато как с бабами здесь сражаться во время разверсток – так «герои»! Так что нечего с больной головы на здоровую сваливать!
– Странно вы рассуждаете, – протянул Замётов. – Вы, трудовой эле… человек, и вдруг против власти трудящихся…
Яшка хватил ещё рюмку, махнул лапищей:
– Эле… Элемент ты хотел сказать? То-то ж! Прежде люди были, а теперь элементы! Элементы трудящимися не бывают, вот что! Элементы – вона! Сёмки с Ерёмками! А трудящиеся – лю-ди! Понял, что ль? Я – трудящийся! Игнат, вона, трудящийся! Мы, что ли, власть?! Вы зачем хутора ломать взялись? Помещиков нашли! Люди за свои кровные по двадцать десятин прикупили себе, своим потом их поливали день и ночь, а вы их теперь с земли сгоняете?! Постройки их ломаете?! Хутора – это и есть трудовые хозяйства! Хозяйства трудящихся! А не елементов ваших с гегемонами! Сменили одних паразитов на других, а валят на трудящихся!
– Кого это вы паразитами честите?
– Да всех! От царька до этого вашего… как его там? А! К псу, неважно!
– Царя-то бы уж не замал ты, Яков, – покачал головой Надёжин. – При нынешнем государе крестьяне, наконец, своим хозяйством зажить смогли.
– Что верно, то верно, – подтвердил Матвеич. – Худого говорить не стану тоже.
– Да ладно вам обоим! – развернулся Яшка. – Царь… Царь… Был бы Царь один, так вокруг же него вся эта орда дармоедская. А в ней, между прочим, одна немчура да полячишки! Да ещё разные черти. И барона этого соседнего поэтому и пришибли, вот что я скажу!
Матвеич поморщился:
– Не был Клеменс бароном.
– Да хоть бы и не был! Вы мне, дурню, скажите, – Яшка всем корпусом повернулся к Надёжину. – Мы немца били? Били! Поляка били? Били! Всяких там татар да кавказцев били? Били! А оне нас? Хренушки! А что в итоге? Как ни взглянешь, что ни полячешка, так знать и помещик! Мужички у него русские в крепостных! То же и с немчурой! Вона Клеменс тот же! С какого-такого перепоя в нашей-то губернии его предки именьице с русскими крепостными душами заимели? И чванятся! Де оне не мужворье там какое-нибудь! А благородных народов потомки! Это – как? Мне, вона, один учёный человек рассказывал, что прежде ханам татарским, что под московскую руку шли русских же мужиков дарили – володейте! Нашим батюшкам-царям не жалко! И вона, князья-то наши, сплошь из татарвы! Вот, и скажи ты мне, господин учитель, как это так поделалось, что покорённые народы оказались господами над народом их покорившим?
Игнат слушал брата с удивлением. Не ожидал он от взбалмошного Яшки-лоцмана этаких политических речей. Ещё, вот, оратель выискался, прости Господи! Хоть теперь на сход, на трибуну! Кто это науськал его? Ясно ведь, что с чужого лая брешет. Сам бы не докумекал. А, в сущности, правду, подлец, режет. Если вдуматься. Что-то учитель ему ответствует?
Надёжин поскрёбывал мягкую бородку, не спешил с ответом, взвешивал. Наконец, вымолвил, размеривая:
– Немало горькой правды в твоих словах есть. Народ у нас не щадили никогда. И перед «благородными» народами чересчур заискивали. Да и не очень «благородными»… Почему-то у нас всегда кичатся предками инородцами… Между тем, не представляю себе инородца, так кичащегося русским предком. Конечно, царская политика на протяжении веков имела много изъянов…
– Изъянов? – вскинул бровь Замётов. – Это вы многовековое рабовладельчество к изъянам относите? Хорошенький изъян! Целый народ в рабстве у какого-то ничтожного его процента!
– Вы, Александр Порфирьевич, глупости говорите, – спокойно отозвался Алексей Васильевич. – То ли от незнания, то ли, чтобы людей смущать да друг на друга натравливать.
– И в чём же моё незнание?
– А в том, что никакого всего народа в крепости не состояло. Более того, ко времени отмены крепостного права половина всех крестьян были уже вольными.
– Защищаете крепостничество?
– Ни в коей мере. Крепостничество, как и любая несвобода, угнетает жизненные силы человека, народа.
– О, да мы, оказывается, единомышленники!
– Отнюдь, Александр Порфирьевич, мы с вами как раз антиподы.
– Отчего же?
– Оттого, что вы желаете свободы людей лишить.
– Мы? – Замётов привстал. – Вот так поворот! Мы помещика гоним!
– Какого помещика? Который уже давным-давно не владел никакими душами и никого не угнетал? С ним заодно и хуторян, о которых тут было помянуто? – голос Надёжина зазвучал резче. – Вы умный человек, Александр Порфирьевич. Поэтому предлагаю обойтись без митинговых лозунгов. Я ведь не пролетариат, чтобы их слушать. Поговорим, как серьёзные люди?
– Извольте, – Замётов нервно повёл плечом.
– Чего не хватало крестьянину накануне войны? Земли? Пожалуйста! Бери! Помещичьей? Так и без того её Крестьянский банк у нерадивых помещиков выкупал и наделял ею работящих мужиков. А у радивого, как, скажем, Аскольдов, зачем же её забирать? В голодный год только помощь всем окрест была от барских угодий! А хуторяне? Веками крестьяне своей земли добивались, а вы их опять чересполосицей задавить хотите? Это ли ваша «свобода»? Какой, скажите, свободы не хватало мужику ещё недавно? Хочешь, хозяйствуй, богатей себе и государству на пользу. Хочешь, продай землю и ступай в город работать. Хочешь, бери подъёмные и поезжай за Урал счастье пытать. А хочешь, вон, как Акишка, пей да попрошайничай, не стыдясь людей. Вольному воля! Так какой же ещё воли вы можете дать? Да и не собираетесь вы её давать. Что там ваши идеологи веками писали? Коммуны?
– Да, коммуны, – подтвердил раздражённый неожиданным натиском Замётов. – И что же?
– А то, что вы сейчас обещаете крестьянам землю. А ваши идеологи отрицают частную собственность.
– Так чья ж тогда будет земля? – всколыхнулся Матвеич, почуяв корень дела.
– Ничья, – развёл руками Надёжин. – Общественная!
– На чёрта ешшо? Общины мы налопались, хватит!
– Алексей Васильевич искажает наши идеи, – сухо сказал Замётов. – Никакой общины мы возрождать не собираемся. Это тёмное царство должно быть забыто!
– А коммуна – это царство света, по-вашему? – осведомился Надёжин.
– Что ещё за коммуна такая? – насупился Яшка.
– А такое… стойло. Где всё общее. И всё регламентировано. Кто и когда, что делает. А на стойле, знаете ли, вывеска: Дом Свободы!
– А вы, оказывается, шутник, Алексей Васильевич, – криво усмехнулся Замётов. – А настаивали на серьёзном разговоре!
– А чем же не серьёзен наш разговор? Будете доказывать, что коммуна – это рай для крестьян? Что это – свобода?
– Мы никого не собираемся загонять в коммуны насильно! Дело добровольное.
– Добровольное? – Надёжин прищурился. – А нынче вы с хуторов мужиков гоните – тоже добровольно? Революция никогда не допустит доброй воли.
– Это почему ещё?
– Потому что молодой системе всего важнее удержать власть. И самый верный и простой способ в таких случаях – тотальное порабощение и насилие. Тем более, когда во главе угла стоит идея… Идол… С жертвами не считаются.
– Что ж, вероятно, на какой-то момент определённая диктатура неизбежна. На Дону, как вы знаете, раздувается пламень Гражданской войны. Идёт борьба. Кругом разруха. И чтобы преодолеть всё это, необходима сила!
– Тогда к чему же крики о свободе? Обольщаете наивных?
– Свобода будет потом! Когда преодолеем негативные последствия царизма и разрухи!
– Да не будет свободы, Александр Порфирьевич. Вашими идеологами она не предусмотрена.
– А вы, Алексей Васильевич, часом, не последователь князя Кропоткина? Раньше я не замечал вас в этакой р