С отъездом брата Филька осмелел. Всё чаще начал заглядываться на Аглаю. А она в нахлынувшем томлении одиночества уже не отворачивалась, не сторонилась, как раньше. И, вот, как-то, когда никого из родни не было дома, скользнул он за нею в амбар, а с того дня и пошло… Уже сама Аля поджидала Фильку, уже сама искала встреч.
Время от времени ещё находил на неё ужас от того, какой она стала. Вспоминала кошмарную ночь… И чувствовала, что вся жизнь обращается этой ночью. Что теперь уже сама душа её грязна, как то изорванное тряпьё, что срывала она тогда с себя в доме Марьи Евграфовны… Вот только душа нага. С неё так просто грязного покрова не сорвёшь, не отмоешь горячей водой и мылом…
Но ужас отступал, и всё катилось по-прежнему. Филька умел тяжкую думу прогнать. Поняла Аля, почему так льнули к этому неказистому мужичонке бабы… Известие о гибели Артемия ничего не изменило. Вздыхал Филька:
– Вот, ты и вдовушка теперь. Эхма! И для чего это я, дурак, на Нюрке жениться поспешил? Теперь бы свободен был, на тебе б женился.
– И так же от меня с чужими бабами по углам таился?
– От тебя нет! – ухмылялся щербатым ртом Филька. – Они тебе все в подмётки не годятся. Вот же Тёмка! Такой рохля был, а такую бабу заобортал! Таких, как ты, нет. Ты… как зелье какое-то. Раз пригубил, уже не отстанешь. Ведьма ты, вот что. Я ж из-за тебя Нюрку свою позабыл вовсе.
– Полно молоть-то, – поморщилась Аглая, лениво натягивая рубаху и прибирая волосы. – Дитё у вас скоро будет, а ты всё…
– Так ведь то ж до тебя ещё! Вот, знаешь, – Филька приподнялся, – скоро отстрою я свой дом, заведу заимку… У лугов, где покосы у нас. Вот, будем туда с тобой закатываться. Ты только смотри! – пригрозил. – Брюхатеть не вздумай! А то вся деревня прознает про нас… Когда бы Тёмка жив был…
Аглаю передёрнуло от такой рассудительной подлости. Ответила сурово, резко скинув с плеча горячую филькину лапищу:
– Кабы муж был жив, я бы с тобой, чёртом, не спуталась!
Только посмеялся Филька – чувство стыда было ему явно незнакомо.
Деревня не прознала про их грех. Зато прознал Антип Кузьмич, застукав как-то на заре всё в том же амбаре. Зарычал благим матом, не давая волю голосу, чтоб не побудить домочадцев и соседей.
– От я тебя сейчас, с-сукиного сына! – вытянул сына батогом по спине.
Филька вскочил, запрыгал в чём мать родила, ловко уворачиваясь от новых ударов и прикрывая рукой срам:
– Бать, остынь! Покалечишь же!
– Я б тебя, гада, покалечил! Так, чтоб чужих баб не портил!
– А дед Макар из Писания читал, что долг брата восстановить семя усопшего брата! Святое дело!
– Я тебе покажу святое дело, отродье ты этакое! – всё-таки настиг Кузьмич Фильку, огрел ещё дважды батогом. С тем и унёс тот ноги, едва прикрывшись прихваченной одежонкой.
Теперь навис грозно свёкор над Аглаей, успевшей кое-как одеться. Замахнулся было и на неё, но потом сплюнул только:
– Не стану об тебя руки паскудить. Но чтоб ноги твоей в доме моём больше не было. И если прознаю, что ты с Филькой опять блудишь… – покачал головой. – Сама как хочешь живи – слава Богу, детей с Тёмушкой не нажили – а в моём дому не паскудь. Уразумела, что ль?
– Уразумела… Сегодня же уйду, – покорно кивнула Аля.
Замялся старик, растратив гнев, сменил тон:
– Вдовой в твои годы, едва мужа узнав, быть тяжко. Дело понятное. А Фильке своему я цену знаю. Но взяла бы ты себя в руки, девка. У тебя жизнь вся впереди.
– Что это вы, батя? Никак пожалели меня?
– А что ж я зверь, по-твоему? Ты же на моих глазах росла, и не чужая, чай…
– Зря вы это, – Аглая тяжело поднялась.
– Что – зря?
– Пожалели зря… Не знаете вы ничего. А я ведь подлая… Тёмушка святой был, а я подлая. И в руки меня взять некому, батя. И обратной дороги мне нет. В трясину-то только ступи – так и затянет. Так что не жалейте меня. Я того не стою.
– Что мелешь-то, дура? Бога побойся!
– Никого я теперь не боюсь, батя… Пропащая я!
Аля прошла мимо поражённого её словами свёкра и в тот же день покинула его дом. В отцовский она не вернулась. Там в её отсутствие окончательно утвердилась на хозяйстве мачеха. Да и не хотелось свою грязь на отцовский порог, под отцовскую крышу нести. Не смела и глаз на него поднять.
Попросилась к Лукерье жить. Старуха совсем сдала, обезножела. Прошамкала с печи:
– Живи, мне что. Допокоишь меня и за хозяйку оставайся…
Так и зажили.
А с Филькой Аглая порвала, как обещала свёкру. Хотя тот то и дело подкарауливал её на улице, уговаривал, грозил и даже умолял. Видно, и впрямь присушила его. Даже такого… Блазнило снова поддаться искусу, но держалась. Свёкру обещала. Да и Нюрку жаль с её уже просящимся на Божий свет ребёнком. До которого собственному отцу никакого дела… И что он за человек? Но пусть, пусть… Как ему жить, дело его. А она, Аля, какой бы подлой не была, семьи рушить не станет. Глядишь ещё, сойдёт с него дурман этот, заживёт с женой по-людски…
Марья Евграфовна уехала на фронт. Стала Аглая вместо неё в амбулатории работать. Хоть и мало знала, но всё лучше, чем ничего. Чему-то же и научилась за несколько лет, что рядом с барышней трудилась.
Вот только скоро перестали к ней люди ходить. Шушукались бабы меж собой, что мужикам их Аглашка в своей амбулатории совсем не врачебную помощь оказывает. Это, конечно, наветы были. Не до того ещё позабыла себя Аля, чтобы в амбулаторию, в дом праведницы Марии для греха кого водить. Да только Филька оскорблённый расстарался. С женой замиряясь, наврал ей про Аглаю разного, вымещая обиду. А та, известная болтушка, своим товаркам наплела небылиц, и поползли такие слухи, что и пересказать у доброго человека язык не повернётся.
Так и последнего удержу не стало. Коли всё равно такая слава пошла, что бабы стороной обходят из презрения, а мужики из опасения, кабы бабы что не заподозрили, то и вовсе терять нечего. Живи, оправдывай «славу»…
Тут ещё и Лукерья преставилась. Отошла тихонько, как не жила вовсе. Стала Аля одна в её маленькой, покосившейся избёнке жить. Стояла та избёнка на краю деревни, чуть на отшибе. Здесь земля поднималась, и оттого возвышалось лукерьино жилище на юру, всем ветрам и взорам открытое.
Скоро засудачили в деревне, что зачастили к молодой вдовице гости. Ходят, крадясь огородами, по-воровски. Всё больше в ночное время. И на сей раз уже не врали. Приезжавшие в отпуск солдаты из тех, кого ещё не обженили, знали, куда идти, чтобы ночку скоротать.
Катились дни в забвении. Словно бы солнце погасло, и воцарился вечный сумрак. Сладко-удушливый, хмельной… Проходила Аглая по деревне, высоко подняв голову, нарочито медленно, поглядывая на воротящих лица баб с насмешкой, мстя им за их гордое презрение. Мужики косились ей вслед, одни усмехались, другие сплёвывали:
– Этакую лярву бы да плетьми по заду! Чтоб до мозгов проняло!
– Такую уже ничем не проймёшь! Вона как пошла! Чисто барыня! Сучье вымя…
Мачеха, случись повстречаться, пугливо переходила на другую сторону улицы. Отца Аля обходила стороной сама. Боясь встретиться с ним глазами… Случись увидеть лишь издали его мосластую фигуру, она мгновенно утрачивала свою выработанную для всех прочих нахальную повадку, сникала, придавленная стыдом. А потом горько плакала, вернувшись к себе, вспоминая светлую и безмятежную жизнь с отцом. Бедный-бедный отец… Разве он заслужил под старость лет такой позор? Лучше бы уехать вон из деревни, чтобы и не напоминать о себе. В город, например. Найти работу… Хоть бы самую чёрную. Да и сгинуть, наконец. Ни самой не страдать, ни хороших людей не позорить… Отца, Тёмушку, дядю Антипа…
Как-то в такой именно покаянный час поскрёбся кто-то слабо в дверь. Вздрогнула Аля. Неужто принесло опять кого? Но и усомнилась. Обычные её гости не так стучали. А тут – точно мышь скребётся. Открыла и замерла в удивлении. На крыльце стояла согбенная, едва держащаяся на ногах, закутанная по-старушечьи в шушун Софья. Гостья бледно улыбнулась:
– А я думала, нет тебя… Стучу, стучу…
– Так громче бы надо, не слышала я.
– Не могу я громче, – виновато ответила Софья. – И крикнуть голоса не стало… Хвораю я. Шибко…
– Так к доктору бы вам, – смутилась Аглая, вдруг почувствовав, что совсем разучилась говорить с людьми. Просто с людьми. Хорошими. Для которых всегда и ласковый взгляд находила, и доброе слово. Привыкла лаять – на тех, кто презирал и плевал вслед. Привыкла грубить и говорить развязно. А, вот, понадобилось совсем другие слова сказать, а тон оставался всё тем же… И от несоответствия его и положения покоробило.
А Софья точно и не замечала. Стояла-колыхалась. Прозрачная, слабая. Как бледный мотылёк на осеннем ветру. Ответила, качнув головой:
– Не нужен мне доктор. Я и без него про себя знаю… Мне бы только по хозяйству… Не управляюсь сама. И за сорванцами моими приглядеть. Чтоб не баловали… Не откажешь? – голос Софьи звучал смущённо-просительно.
У Аглаи ком подкатил к горлу. Не сразу нашлась с ответом.
– Почему ко мне?.. Разве вы не знаете, к кому пришли? Какая я?
Она, учительская жена, уважаемый на селе человек, сама праведность – и в её-то дом не погнушалась прийти! Да ведь ей бы в помощи никто не отказал! В усадьбу бы вместе с детьми взяли – барыня бы сама ходить стала. Для чего же – сюда?..
– Знаю, Аленький. Ты же у моего Алёши училась… Как же мне не знать, какая ты? Поэтому и пришла к тебе. Помощи просить. Прости, что утруждаю…
Не помешалась ли она, часом? Нет, ясно смотрела. Спокойно. Аглая всхлипнула, закусила губу:
– Да ведь вам вся деревня пальцем вслед показывать будет! Косточки ваши белые перемывать! Из-за меня!
– Стало быть, отказываешь? Что ж, прости, что потревожила, – Софья шагнула с крыльца, но Аглая схватила её за руку:
– Я сейчас приберусь и к вам приду. И всё, что скажете, для вас сделаю!
– Спасибо! – Софья троекратно поцеловала её и побрела к своему дому.
С того дня Аля стала жить на два дома. Больше времени, впрочем, проводила она теперь у Софьи, возясь с малышами, хлопоча по хозяйству. Лукерьина же изба встречала разочарованных гостей амбарным замком и закрытыми ставнями.