В деревне, действительно, недоумевали, зачем учительская жена поселила у себя в хожалках подлую. Шептали злые бабьи языки:
– Вот, муженёк с фронту явится, так поймёт, юродиха, кого на груди пригрела!
– Полно молоть! Учитель человек порядочный!
– Да хоть какой бы ни был! Жена в землю глядит, а в дому этакая краля хозяйствует! Тут и святой соблазнится!
Любая сплетня приедается. Приелась и эта. Свыкся мир с тем, что подлая Аглая у Софьи в хожалках подвизается. Даже и сочувствие пробиваться начало в иных сердобольных:
– Глядь, за ум баба взялась. Может, просто умом повредилась тогда после Тёмкиной смерти?
– Бедовая…
Меж тем, и Софья как будто оживала вновь. Отлежалась маленько, отдохнула от непосильных при её слабом здоровье трудов. Уже меньше времени проводила у неё Аглая, хотя и заходила всякий день проведать да поиграть с ребятишками. Прежде, когда у отца жила, с младшими детьми возилась как-то без радости, надоедали сорванцы подчас. А теперь тосковалось по ним…
Из Москвы весть дошла: обвенчался там Родион Николаевич с красавицей Ксенией Клеменс, дочерью соседа-помещика. В Глинское не поехал по причине краткости полученного из действующей армии отпуска. Сюда новоиспечённая барыня приехала уже одна. Аля видела её мельком. Не лгали люди, когда говорили, что красавица… И хотя сама желала Родиону счастья с другой и скорейшего забвения о себе, а весть о его свадьбе ожгла пребольно. Представляла себе снова и снова их двоих в церкви, как обводит их священник вокруг аналоя, как он обнимает её… Изводила себе душу этими видениями и ничем не могла отогнать их. Снова металась и не находила себе места.
В ту пору преставился скоропостижно дядька Григорий, и решила Аля пойти в соседнюю деревню, проводить его. И боялась идти из-за неизбежной встречи с родными, но и не идти невозможным казалось. С дядькой у неё всегда были самые добрые отношения. Утром, одевшись потеплее, пошла по хрусткому, ещё неутоптанному после ночного снегопада насту. Вроде и идти недалече, а по сугробам, да в тулупе и валенках – мигом из сил выбиваешься. Неожиданно окликнул сочный голос:
– Далеко ли собралась, красавица?
И в тот же миг остановились рядом маленькие, лёгкие саночки, запряжённые мускулистым, разгорячённым конём гнедой масти. В саночках стоял, натягивая вожжи, брат барыни, Юрий Алексеевич. Был он одет в гусарский мундир и долгополую дорогую шубу нараспашку. Улыбался белозубо, поблёскивая синеватыми задористыми глазами. И, кажется, как и конь его, готов был хоть теперь мчаться по любым яругам, вслед за алой зарёй…
– Недалече. В Балашово, – отозвалась Аглая, невольно любуясь и конём, и саночками, и возницей.
– Гляжу, запыхалась ты совсем. Садись в сани – домчу с ветерком!
– Не стоит, дойду и так – не привыкать.
– Али брезгуете моим экипажем? – рассмеялся Юрий Алексеевич. – Садись-садись. Или я на разбойника похож?
Подумала Аля и легко вспорхнула в предложенный «экипаж». Садиться не стала, а лишь ухватила крепче под руку гусара:
– Только уж вы шибче гоните, Юрий Алексеевич! С ветерком – как обещали! Чтобы только ветер один, и ничего больше!
Снова рассмеялся зычно гусар:
– Ну, тогда крепче держись, раз отважная! Этот конёк птиц быстрее!
Свистнула плеть, сорвались с места саночки. Да так быстро, что захватило дух. Всё слилось в глазах в одну снежную кутерьму, в которой ничего нельзя было разобрать. И от этого стремительного бега-полёта переполнял душу восторг.
Наконец, остановились на лесной дороге. Ещё больше разрумянился от морозного ветра возница, но шубы не запахивал – нипочём ему, знать, холод был.
– Что, не напугалась, красавица?
– Нисколько! – возбуждённо ответила Аглая, точно захмелевшая от поездки.
– Прекрасно! Тебе всё-таки очень нужно в Балашово?
Нужно, конечно… Хотя совсем не хочется… А, может, и вовсе не нужно? Только косые взгляды ловить. Пожалуй, скажут ещё, как посмела явиться – на позор семье. Ещё и прогонит тётка.
– Нет… Пожалуй, не нужно…
– Тогда, может, покатаемся ещё?
– Только шибче гоните! Чтобы я всё-всё позабыла!
И снова летели то ли по земле, то ли по небу, и ослепительно сиял снег, отражая солнечные лучи, и всё казалось ненастоящим, словно бы сон, дурман…
– А хочешь, поедем к цыганам? Они здесь недалеко табором стоят, знаешь?
Конечно, знала Аля про цыган. Деревенские частенько бранились. Стали, де, табором и ни с места. Только коней воруют. Бабы к тому разных страстей добавляли, пугали цыганами малых детей. Оттого Аглае всегда было любопытно взглянуть на табор. Но почему-то не приводилось ещё. Согласилась ехать туда легко и весело, что очень обрадовало Юрия Алексеевича.
В таборе их встретили песнями, танцами и шампанским, которое с непривычки сразу бросилось Аглае в голову. Никогда ещё не приходилось ей гулять так весело, забыв обо всём.
Аля и не заметила, когда цыгане исчезли, и они остались с Юрием Алексеевичем наедине. А он, кажется, только и ждал этого мгновения. Или сам и отправил цыган? Засыпал поцелуями и горячими, полубредовыми словами. Называл какими-то неведомыми именами… От солдатиков таких речей не услышать. Даже Филька-балабол не придумает ничего схожего. И уж конечно не будут они становиться на колени, долго-долго смотреть в глаза. Такому деликатному обращению они не обучены. А ведь приятно оно… Даже зная, что все слова эти ничегошеньки не стоят.
Ей хорошо было в ту ночь. Не мучили видения, не снедала тоска. А наутро Жорж съездил в усадьбу и, наврав, что его срочно вызывают в полк, повёз Аглаю на оставшуюся неделю отпуска в город.
В городе Аля жила, как барыня. Жорж снял номер в лучшей гостинице, одел её в лучшие одежды, не поскупившись на дорогую шубу и украшения, водил в лучшие рестораны и синематограф… Впервые одев новое платье, Аглая долго и неотрывно смотрела на своё отражение в зеркале. Как когда-то в первую ночь с мужем. Ища перемен в себе. А Жорж полагал, как Тёмушка, что она любуется собой и подаренным платьем. Платье и впрямь было удивительно красиво и шло ей. И странно было носить такое. Как будто неловко.
– Да, Аглаша, бежать тебе надо из этой дыры. Деревня не для тебя, – говорил Юрий Алексеевич. – С такой красотой можно столицу покорить! Пошла бы в артистки, например. Нет, в самом деле! Одевшись должным образом, освоив манеры высшего общества, ты, войдя в него, затмила бы любую светскую красавицу.
– Кто же меня в него пустит? С парадного не отворят, а с чёрного провести некому.
– Придумаем что-нибудь, – улыбнулся Жорж. – Вот, прикончим мы немца, а потом я займусь устройством твоей судьбы. Жениться не стану, честно говорю. Другой бы соврал, но ты, я вижу, умница, поэтому с тобой разговор иной. Будешь ты ещё в столице блистать. А в тутошнем болоте зачахнешь.
– А вам не всё ли равно?
– Мне? Представь себе, не всё равно. Жаль, если жемчужина пропадает в навозе.
– Знаю я, Юрий Алексеевич, кем вы меня в столице сделать хотите! – усмехнулась Аглая. Но Жорж не смутился, отозвался, как о само собой разумеющимся:
– А здесь у тебя разве иное? Так уж лучше в столице! Там на тебя шипеть не будут, и шарахаться, как от прокажённой, тоже. А наоборот всё будет – ложа в театре, выезд, лучшие рестораны, синематограф, деньги… Всё, что только пожелаешь!
– Какое же грязное место в таком разе ваша столица… – вздохнула Аля. – И как только вы там живёте… Жалко мне вас…
Жорж посмотрел на неё недоумённо.
– Не по-людски так жить. Человеку нужен дом… И человек… Который бы… любил его. Хоть немного. Его, понимаете? А не ложу… выезд… синематограф… Как же можно жить без родной души? Это же страшно.
– А ты зачем же, в таком случае, не живёшь по-людски?
– Видать, не про меня людская-то жизнь оказалась.
Ровно через неделю Аглая провожала Юрия Алексеевича на вокзале. Стояла под снегом в роскошной шубе и шапке – настоящая барыня. Не мог же он показываться на людях со скромной крестьянской девушкой. Стыдно. А так – любой прохожий позавидует! Простились, однако, тепло. И жаль было Але, что он уезжает. Весело с ним было, легко… А без него снова маяться.
Отошёл поезд, и хотела было Аглая уже уходить, когда к платформе подошёл состав с беженцами. Люди выглядели измученными, дети испуганно таращились. Они выходили на перрон, неся котомки и узлы, у кого были, озирались потерянно.
– Жить у нас будут, пока не отвоюют у немца назад их дома, – пояснил наблюдавший за происходящим старичок-железнодорожник.
Между тем, на платформе началась суета. Подошли представители городских властей, земгора, благотворительных организаций, простые граждане. Кто-то предлагал беженцам поселиться у себя. Тут же организовали для них сбор вещей и денег.
Аля оставила старичка и, подошла к женщине, собиравшей пожертвования.
– Хотите пожертвовать что-нибудь, барышня? – спросила та, блеснув стёклами больших очков.
– Да… – отрывисто отозвалась Аглая и, снова взглянув на несчастных беженцев, стала лихорадочно снимать с себя подаренные Жоржем драгоценности: серьги, кольцо, кулон, который едва-едва удалось расстегнуть под одеждой.
На неё смотрели с удивлением. Старичок покачивал головой, гладя бороду. Часто моргала глазами сборщица пожертвований. А какая-то беженка сказала:
– Спасибо вам, барышня! Доброе сердце у вас. Век за вас Бога молить будем!
Домой Аглая возвратилась в том же тулупе, в котором увёз её Жорж. Шубу она также отдала беженцам, оставив себе на память о поездке лишь прекрасное платье, которое заботливо свернула и спрятала в старом лукерьином сундуке.
Миновало ещё полгода. Софья слегла вновь, и опять приходилось жить на два дома. В конце лета приехал в Глинское Родион. Уже капитан. Посуровевший в боях. Мрачный, как грозовая туча, от происходившего вокруг. Должно быть, как и его отец, он переживал, как трагедию, падение Царя. Вон и Софья, когда узнала, плакала навзрыд, будто кто близкий помер. Трудно было понять это Але.