Родиона видела она лишь мельком, боясь встречи. В это время она уже чувствовала, что тяжела. Вот и ещё позор не за горами ждал… Безмужняя мать, понёсшая невесть от кого… На Родиона-то Николаевича и глянуть – со стыда сгореть. Даже и Софьи совестно. Не говорила ей ничего, таилась. А когда барышня Марья Евграфовна возвернулась и поселилась у неё, так и вовсе ходить перестала – есть теперь, кому пособить больной.
Все месяцы беременности скрывалась Аглая от сторонних глаз. Хотя как скроешься в деревне? Дознались, конечно, в свой срок. И ещё больше презирали. Лишь Марья Евграфовна пришла незамедлительно и, убедясь, что сплетни не лгут, упредила:
– Чуть что почувствуешь, меня зови. И не бойся. Обычное дело. Ребёнку твоему я крестной буду.
– Не нужно вам, Марья Евграфовна, возиться со мной. Руки об меня пачкать…
– Ты глупости эти оставь, – нахмурилась барышня. – А не оставишь, так я к тебе сама каждый день ходить стану – проведывать.
Она, действительно, стала приходить всякий день. А ближе к сроку и по два раза на дню. Вот, только окрестить новорожденного было не суждено. Ребёнок родился мёртвым… И это ничуть не поразило Алю, не причинило боли. Только опустошило ещё больше.
А три дня спустя Марья Евграфовна неожиданно прибежала к ней ночью, взволнованная, запыхавшаяся. Позвала с порога:
– Собирайся скорее и идём со мной.
– Куда? – безразлично спросила Аглая.
– К нам! В усадьбу.
– Зачем?
– Ксения сына родила. Раньше срока… Два дня промучилась – думали, уже не разрешится. Плохая она сейчас. Молока у неё нет. Кормилица нужна ребёнку.
Не сразу и сообразила Аля. Ксения? Какая Ксения? И вдруг пронзило. Да ведь это же барыня молодая! Родиона Николаевича жена! И ребёнок – его… И к нему-то зовут её?
– Неужто меня в ваш дом пустят?..
– Малышке нужно молоко, – непривычно строго ответила Марья Евграфовна. – Собирайся, пожалуйста!
Аглая наскоро оделась и последовала за ней. В усадьбе их уже ждали. Для кормилицы даже успели приготовить комнату. Нерешительно ступив в неё, Аля напряжённо искала в лицах Анны Евграфовны и её дочерей презрения или брезгливости к себе. И не находила. Ей, предавая забвению её черноту, прощая её, доверяли теперь самое дорогое – крохотную наследницу, внучку хозяина, дочь Родиона… Але казалось, что помрачение, длившееся дольше трёх лет, было вовсе не с ней, что это приснилось ей в каком-то кошмаре, что теперь эта страница жизни перевёрнута и вырвана вовсе, и открывается новая, чистая. Наверное, нечто схожее чувствовала грешница, когда услышала от Спасителя: «Ступай и не греши!»
Глава 5. Мать
Первое острое сознание того, что произошла трагедия, и что вся жизнь отныне пойдёт по-другому, к Анне Евграфовне пришло не тогда, когда белый от волнения Николай зачитывал вибрирующим голосом текст Отречения, а затем скомкал газету дрожащими руками и швырнул её в камин. Умом поняла, что случилось несчастье, и встревожилась за сына (в той же газете писали о нападениях на офицеров), и за мужа (слишком близко к сердцу принял – отпаивать сердечными каплями пришлось). Но не проняло, как следовало бы. Душа не верила, что жизнь может вдруг повернуться коренным образом. Обрушиться.
Первое время в Глинском всё оставалось по-прежнему, и это успокаивало. Но вскоре грянул гром. Убили соседа и друга Клеменса, Ксеньиного отца. Для неё, бедняжки, это было страшным ударом. Чудо, что не потеряла она ещё тогда, на первых неделях, ребёнка. Порывалась ехать в родной дом, но Николай не пустил. Не хватало ещё бедной девочке увидеть пепелище…
Сам муж ездил туда. Возвращался чернее самого пепелища. А ведь ему не в новость было подобное зрелище. Ещё в Пятом году кое-где в окрестностях красный петух показал свою ярость. Николай, по служебному своему положению, самолично ездил в неспокойные места, проводил расследование, разговаривал с бунтовщиками. Он не боялся их. Считал ниже своего достоинства – бояться. А они ведь как-то стреляли в него. Только Анна Евграфовна о том узнала лишь через несколько лет случайно. Николай берёг её от таких волнений…
Правда, в Пятом обошлось без крови. А тут… Несчастный Дмитрий Владимирович! Его хоронили в закрытом гробу. Ксении сказали, что отца убили, а потом начался пожар, и поэтому тело сильно обгорело. А на деле его просто изуродовали, глумясь… Но об этом не сказали бедняжке. И без того слишком страшно случившееся.
– А ведь окажись я с отцом, они бы и меня… Так же… – с расширенными от ужаса глазами повторяла она.
А когда через несколько дней толпа подошла к дому, сидела, словно окаменев. И ждала. Когда ворвутся… И напрасны были все попытки успокоить, что Николай Кириллович никогда не позволит, чтобы случилось страшное. В то, что муж сумеет обуздать обезумевших людей и защитить от них дом и семью, Анна Евграфовна верила твёрдо. Сама она вместе с дочерьми всё то время, что Николай говорил со смутьянами, молилась перед образами, прося Пречистую оборонить их дом.
Николай мужиков утихомирил. Умел он говорить с ними, как никто. А окрест по многим усадьбам красный петух прошёлся… И во многих угрозами натравливали большевики крестьян на помещичьи гнёзда: «Не пойдёте – так всю деревню сожжём!» И если старался кто в грабеже не участвовать, так наседали: «Хоть щепку да возьми из имения: чтоб отвечать – так всем, скопом!…» В усадьбе князей Лохвицких – ещё одна трагедия! Приехали туда что-то забрать из города двое старших сыновей князя. Отговаривала их мать да без толку! Не верили бедные юноши опасности – всегда в ладу с крестьянами жили. А те пришли. Предводительствуемые комиссаром. «Милосердие» проявили, дав князьям помолиться перед смертью. А потом убили. Заколов вилами…
В Глинском же ещё несколько месяцев прошли мирно. Когда прогрелась земля, сами насадили огород. Это нисколько не в тягость было. Всю жизнь Анна Евграфовна разводила цветы в просторной оранжерее и на многочисленных клумбах. Ухаживала за ними сама, не щадя рук. Так что не привыкать было к такому труду. Не сложнее сажать картофель и редис, чем астры и левкои… Помогали и девочки, и Жорж, и старый верный Ферапонт, и Аглаша. Николай из-за ревматизма опасался подобных работ.
Как-то утром пошла Анна Евграфовна навестить могилу старшего сыночка Мити. Свежих цветов посадить, прополоть старые. Пришла и пошатнулась. Чья-то ненавидящая рука уже навела «порядок». Все цветы были оборваны или просто вырваны с корнем и брошены рядом, сломанный крест также валялся поодаль.
В первый раз за весь этот многотрудный год дала Анна Евграфовна волю слезам. Не вмещалось в сердце такой бессмысленной злобы ко много лет назад умершему мальчику-страдальцу. Рвалось оно от обиды. Добро бы украли что из дому, но вот так… надругаться над могилой ребёнка…
– Что им сделал мой бедный мальчик? Откуда такая ненависть к нам? – всхлипывала она позже, когда кликнутый Николаем Матвеич принялся выстругивать новый крест.
– Полноте вам убиваться, Анна Евграфовна, – отозвался Игнат, сердито отгоняя назойливых кровососов, мешавших его работе. – Мало ли дураков и разной гнили шныряется! Поди пьяные до последней возможности были. Найти бы да отодрать хорошенечко, чтоб долго хребтиной помнили…
– Да ведь прежде-то никогда не бывало такого!
– Что говорить, Анна Евграфовна, оскотинился народ. Время такое… Бесятся. Глядишь, перебесятся – да за ум возьмутся. Нельзя ж всю жизнь только безобразить и кровь ближних пить. Образуется!
– Так уж и нельзя? – усмехнулся Николай. – Вон, сколько разных кровососов в природе встречается! И ничего!
– Так то ж насекомые…
– А иные люди почище клопов будут. Вон, Акишка! Всю жизнь живёт – пальцем не шевельнёт. Со своей Кобылой.
– Сивые-то? Сивые-то – да… – раздумчиво почесал в затылке Матвеич. – Но это дело другое. Рвань, пьянь… Паразиты – одно слово. Такие везде попадаются и всегда. И что! На кой сеять-жать, если можно к соседу поскрестись и кусок слёзно выклянчить? Кобыла по ентому делу большая мастерица! Ей и не хочешь давать ничего, да так привяжется, так заскулит, что сунешь, скрепя зубы, чего ни на есть. А им много ль надо? Оборвыши их всю дорогу без порток и босы бегали – чумазые, что твоя чушка. Сами – самогонка есть, корка на закуску тоже. Сынок их ещё… Выродок шестипалый… Тоже пьянь хорошая. А форсу! Он, видите ли, на хвронте в партию большевиков записался! Будем, говорит, тутотка новую жисть устанавливать! Гадёныш сивый… Комбед… Установили новую жисть! Соли и то не добудешь при ней… Потому как всё по распределению! И ведь, главное, когда берут продразверстку, то это с нас, а не с бедноты. А когда что-либо дают, то это – бедноте, а нас – мимо. Распределение! Вот уж, действительно «коммуна»: кому – на, а кому… – Матвеич покосился на барыню и махнул рукой, не докончив.
– И такие, по-твоему, образумятся?
– Да нет, конечно. Горбатых только могила исправит, знамо. Я о тех, которые сейчас сгоряча лютуют. Ну… как во хмелю, что ли, которые.
– За что они нас так ненавидят? – снова спросила Анна Евграфовна, заботливо расчищая могилку, чтобы посадить принесённые маргаритки.
– За всё, Аня. За всё, что есть у нас, и нет у них.
– Верно, Николай Кириллович. Больно уж зёнки завистливые у людей на чужое добро. Это и не только у Акишек, это и у вполне себе порядочных людей. Своего ить завсегда мало кажется, а чужой кус – больше и слашше.
– А ты, Матвеич, тоже другим завидуешь?
Игнат тонко ухмыльнулся в седеющие усы:
– А Бог меня разберёт, Николай Кириллович. Не без греха, что уж. Но и не помню такого, чтобы чужой кусок мне ум мутил, как псу оголодалому. Эх, чудные люди у нас. С одной стороны для погорельца какого исподнее снимут, последним поделятся, а с другой – если вдруг погорельцу этому свезёт подняться, так ему же сердобольцы в душе красного петуха сулить станут. И пустят неравён час! А потом опять пожалеют! – Матвеич рассмеялся. – Вот как объяснить это, а? Ведь любого юрода приветят, калек любят, бродяг всяких и нишших, а, вот, деловых людей не любят. Тех, что их богаче, во всяком случае. Меня, вон, намедни, один чушка кулаком обругал. Хотел было ему по-отечески пояснить его заблуждение. Да уж больно прыток оказался! Не дотянулся я до него дубинушкой. Оскотинился народ, озверел…