Не отставали от матери и княжны. Работали, не зная усталости. Не только перевязывали раненых, но и мыли их. Вот, привозят очередную партию: офицеров, солдат… И Великая Княжна Ольга по очереди каждому из них омывает ноги… Сочувствует пожилой солдат:
– Умаялась, сердечная?
– Да, немного устала. Это хорошо, когда устаёшь.
– Чего же тут хорошего?
– Значит, поработала.
– Этак тебе не тут сидеть надо. На хронт бы поехала.
– Да моя мечта – на фронт попасть.
– Чего же. Поезжай.
– Я бы поехала, да отец не пускает, говорит, что я здоровьем для этого слишком слаба.
– А ты плюнь на отца да поезжай! – посоветовал солдат.
– Нет, уж плюнуть-то не могу, – смеётся княжна. – Уж очень мы друг друга любим.
Сёстры также шили для раненых бельё. Родион однажды видел Ольгу Николаевну за этой работой и поразился, как заботливо и любовно шила она рубашку для неведомого простого солдата, сколько теплоты разлито было в её подлинно русском, открытом, чистом лице.
Не было ни единого раненого, кто бы ни был Сёстрами обласкан, утешен, ободрен. Младшие по летам ещё не могли трудиться в лазарете, но приезжали также – просто поболтать, поиграть с ранеными, очень любившими их.
Однажды в лазарет приехал Наследник. В палату он вошёл почти бегом. Но страшно качаясь, откидывая в сторону больную ногу… «Нежилец», – едва слышно шепнул Родиону лежавший рядом поручик. В самом деле… Такие дети не живут. Люди такие не живут. В этом мире. Потому что это не их мир. Их мир – горний. Они от тех… От вышних. Ангелы, для чего-то посланные в мир на краткий срок. Может, для того, чтобы умягчить своей чистотой и страдальчеством ожесточённые сердца?
Лицо мальчика светилось. Светились огромные, познавшие не по годам много боли, глаза. Он обходил раненых… Участливо расспрашивал их о чём-то. И – понимал их. Терпящий боль всю свою недолгую жизнь боль чужую он понимал особенно чутко.
Глядя на него, осознал Родион, отчего так редко трогает улыбка красивое, но до срока состарившееся лицо его матери. Отчего такой невыразимой печалью полны её глаза.
Мы молим: сделай Бог Вас радостной,
А в трудный час и скорбный час
Да снизойдёт к Вам Ангел благостный,
Как вы снисходите до нас… – так в эти дни написал ей находившийся также на излечении в Царском поручик Николай Гумилёв. Когда бы услышал Господь эту молитву…
Удивительная это была Семья. Столько чистоты, красоты, милосердия. Столько душевной высоты, жертвенности, мужества… И такое непоправимое одиночество. Его Родион явственно ощутил даже здесь, в Царском. В каком-то другом мире жили они, в отрыве от реальности. А реальность требовала быть ближе к себе… В этом замкнутом мире они оставались непоняты и беззащитны. Никто, исключая немногих больных, не видел Августейшую Сестру склоняющейся над ранеными, страдальческого лица её, не видел её подвига. А видели холодное, гордое лицо на портретах. И слышали, и читали… Грязь. Которая так и липла к чистоте… И о которой сама Государыня не понимала, не верила, что это – грязь. Что за несчастная, несправедливая судьба…
Покидал Родион Царское со смутным чувством на душе. Тревожно было за них… Не за Династию. А за светлых этих людей, так непоправимо выпавших из реальности, отчуждившихся от этого мира. Хрустальный мальчик-наследник. Хрустальные княжны. И весь их мир – хрустальный. Прекрасный, чистый и хрупкий. Тронь и разлетится на осколочки мелкие. И что будет с ними? С этими юными девушками, так похожими на Христовых невест?..
Этих людей обвиняли в отрыве от народа… Кто? Завсегдатаи цюрихских и женевских кафе. Думские витии. Завсегдатаи столичных рестораций с белыми билетами. Народа не знавшие. И народ презиравшие. Никогда ни капли крови, ни слезы горячей о нём не уронившие.
Эту публику Родион ненавидел всей душой. И когда грянул Февраль, грезил о том, как бы добраться до наглых изменников и… и… Вот, только слишком много оказалось их. С кем наперёд разделываться по-эссеровски, не разберёшь. В Октябре, впрочем, яснее стало. Марать руки об того же мерзавца Керенского было бы противно. Но на смену ему пришёл Враг настоящий. Только доберись до него…
Такие лихорадочные мысли, впрочем, не захватывали Родиона, рождаясь от отчаяния и боли. От бессилия. От стыда за то, что даже почтенные генералы, старшие офицеры отступились. Другая мысль укоренилась в голове прочнее – надо освободить Государя. Спасти всех их…
В лихорадочной борьбе подобных идей и стремлений прошли, как в дурмане, несколько позорных месяцев. В отличие от многих Родион не срывал дорогих сердцу императорских вензелей с погон. Эти погоны он заботливо сохранил и довёз до дома, когда после «корниловских дней» всё-таки подал в отставку. Здесь и оставил на сохранение матери. Может, даст Бог чудо, и приведётся ещё носить их…
Уезжая в Петроград, Родион искал не только обрести там единомышленников, но всё та же навязчивая идея гнала: добраться до Царского и освободить Августейших узников. И никак невозможно, чтобы не нашлось союзников в этом благородном деле.
Но опоздано оказалось… Уже не было их в Царском. Увезли в Тобольск, не дав даже просимой поблажки – позволения жить в любимой Ливадии. В Тобольск! В Сибирь… С больным Наследником… Подальше от верных…
Заметался Родион. Что ж дальше-то? В Тобольск следом мчаться? Одному – глупо. Нужно сперва союзников сыскать. Должны же быть верные, кто бы рискнуть был готов. В поисках таковых немало времени ушло. Уже и большевики захватили власть, арестовав последних остававшихся на свободе князей, а Родион всё не мог вырваться из столицы. Теперь это и вовсе сложно было – свирепствовали «товарищи», ища врагов.
Наконец, всё же составилась группа. По подложным документам просочились в Тобольск. Даже и весточку сумели передать узникам через верных людей. Немного осмотревшись в незнакомом городе, стали разрабатывать план операции. Но…
Снова, словно рок какой-то препятствовал, опоздали на считанные дни. Увезли Государя в Екатеринбург. А через день арестовали одного из членов группы. Пришлось срочно покинуть город. Да по одиночке, разными путями, чтобы больше шансов иметь просочиться сквозь пальцы «товарищей».
Что стало с другими членами группы, Родион не знал по сей день. Сам же он поступил на службу в Сибирскую армию, чьи части начали успешное наступление на большевиков. Одно только коробило. Даже здесь, на антибольшевистском фронте, в армии русского сопротивления оказывался он под началом… всё тех же «учредиловцев», «временщиков», эсеров, которые заправляли антибольшевистскими правительствами как в Сибири, так и на Урале. Монархической идее эти люди были враждебны. Историческому духу России – чужды. Какое же тогда русское сопротивление? Выходит, никакое не русское оно в основе своей. А просто одна антирусская партейка, менее удачливая, жаждет поквитаться с другой, более удачливой. А армия, народ для всех них лишь средство…
Ни одно антибольшевистское образование, ни одна белая сила не смела поднять монархическое знамя, обратиться к святым для глубинного народного сознания понятиям. И выходило что-то аморфное, что-то блёклое и беспомощно неискреннее в своём существе. Сыпали пустыми словами, подгоняя их под революционный размер, чтобы не рассердить прогрессистов и «союзников». Даже теперь боясь прослыть ретроградами (и кто только напугал их всех так?). Говорили, будто генерал Дитерихс открыто исповедует монархические взгляды и глубокую религиозность. И тут же высмеивали его, как отсталого фанатика и психически больного.
И под такими-то блёклыми знамёнами должен был теперь сражаться капитан Аскольдов. За Россию – под верховодством её предателей. За Веру – под началом чуждых ей. За Царя – под началом его врагов. Что за несчастное положение! Смирял себя тем, что теперь всё же главное – свалить большевиков. А с эсерами можно будет разобраться позже. Таких, как Любич, среди офицеров мало, а, значит, преимущества в силе у них не будет. Вот, только хитры бестии… И что-то подсказывало, что они скорее переметнутся к красным, чем позволят усилиться национальному сопротивлению. Всё лучше бы было уже теперь покончить с ними… Таскать крыс в обозе – беды не миновать. Неужто не понимает это военное начальство?
И ещё одно было. Екатеринбург. До него уже считанные дни оставались. И только обрывалось сердце от мысли – не опоздать бы и сейчас…
Любич сатисфакции требовать не стал. Что же, его счастье. Промахов капитан Аскольдов не давал даже в детстве, охотясь с отцом. А тут, распалясь, точно бы не промазал. Ни к чёрту стали нервы от этой жизни расколотой. Казалось бы, что такого сказал Любич? Впервой ли слышать и одёргивать пришлось? А так разобрало, что и сон упрямо не шёл! А ведь позади – не один день боёв. А завтра – решающее наступление. Перед ним выспаться – ой как надо бы! А не шёл сон. Лежал Родион, вперив взгляд в темноту, мелькали в наплывах время от времени гаснущего сознания обрывки прошлого.
Почему-то вспомнилась жена. Само слово это не стало привычным до сих пор. Жена… Не чувствовал её. Как была чужой, так и осталась. И зачем только венчался с нею? Только жизнь испортил ей… Разве муж он стал Ксении? Слова-то толком не сказали друг с другом. Не будь войны, как бы ещё жили с нею? Вот уж, знать, надоели бы друг другу до смерти… Нет, нельзя было на Ксении жениться. Решил тогда спьяну да с огорчения, со зла. Объявил отцу, а тот – Клеменсу. На попятную поздно оказалось идти! Всё же тянул, на фронте отсиживаясь. И даже когда в лазарете лежал, отбоярился. Но и нельзя же до бесконечности было тянуть…
Нельзя… Надо было просто разрубить решительно. И закончить эту дурную пьесу. Ведь и в Москве ещё не поздно было. Особенно, после того, как не одобрил этого брака старец Алексий Московский.
Это Родионово решение было – в Москве венчаться. Не хотелось – в Глинском. Там, где всё к памяти взывает. И где с нею можно глазами встретиться. Родным пояснил, что отпуск слишком краток, чтобы лишнее время тратить на дорогу до имения. Думал, эта накладка остановит их. Ан нет. Приехал отец с матерью и сестрами, невестушка с будущим тестем. И как будто не только из-за венчания, а по приглашению профессора Кромиади (сиречь его дочери Лидии и его супруга Сергея). Профессор минувшим летом сам гостил в Глинском, и ответный визит с той поры стоял в планах. Отец, само собой, категорически не желал останавливаться у брата, поэтому просторный дом Кромиади пришёлся весьма кстати.