– Грешно! – фыркнул Жорж, резко поднявшись. – Ещё от тебя морали слушать не хватало! Ты же не знаешь ничего! Ничего не знаешь!
– Так расскажи. Я, конечно, не столь мудрый собеседник, как твои лошади, но, наверное, что-то пойму.
Жорж утих, снова уселся в кресло и, поглядев на Ольгу, криво усмехнулся:
– Жалеешь меня? Знаю, жалеешь. А зря! Я о себе недавно, Ляля, премерзостную правду узнал. Я, оказывается… трус! Там, на фронте, когда вся эта заваруха началась, я поначалу вспыхнул – за Царя и Отечество! Присяга! То, сё… А потом, как солдатикам своим в ласковые очи посмотрел, так и враз о присяге и долге забыл. Представилось мне вдруг, Ляля, что насадят они меня на штыки свои, как барана на вертел! Думал за Царя кричать, а крикнул: «Да здравствует Временное Правительство!» И бантик этот мерзостный пришпилил к груди. Ну, орлы мои, знамо дело, возрадовались. Айда качать меня! А командир наш, друг мой, Витя Зорин, тем же вечером собрал всех офицеров и прилюдно руки мне не подал. Таким взглядом наградил! А ночью застрелился… Оставил записку, что не хочет смотреть, как предатели будут бесчестить его Родину… Нашу Родину! А я в то же утро под красным полотнищем за войну до победного конца агитировал… И сам себя презирал. И перед собой Витькино лицо видел. А меня ж на его место назначили… Полковничий чин присвоили. Без погон только… Вот, только офицеры наши один за другим или в другие части перевелись, или в отпуска убыли. Презирали меня… Я и сам себя презирал. А потом подумал – за что, собственно? Кого я предал? Я никого не свергал и честно присягнул новому правительству, которому и Государь наказал подчиняться. Наше дело военное! Немца побеждать! А под чьим началом – не всё ли едино? Ведь Россия-то никуда не делась! И я ей продолжаю служить! Скажи, ведь так, так?
– Да, конечно… – растерянно согласилась Ольга, хотя внутренне и сомневалась в справедливости такого довода.
– Так… Да только в августе всё опять прахом пошло! Из-за Корнилова… Многие генералы на его сторону встали. Когда их затея провалилась, их и многих старших офицеров начали арестовывать, вычищать. И я опять струсил. Представил, что и меня – так же. Арестуют… И вся эта шваль будет глумиться… Я не боюсь смерти в бою, но только не такой! Терпеть унижения от хамов… Невыносимо!
– И что же ты сделал?
– Подлость, Ляля. Я сделал подлость! Ещё одну! Я написал письмо, в котором отмежевался от корниловщины и осудил её! Об этом, конечно, узнали наши офицеры… В общем, пришлось мне со службы уйти. А ведь долгом моим было смыть позор кровью. Последовать примеру Витьки… Только я и тут струсил… Битый час на револьвер смотрел, к виску дуло подносил, а потом напился вдрызг и написал рапорт об отставке. Так-то, дитя! Что, и теперь тебе меня жалко?
– Каждый человек может допустить слабость, ошибиться. Слава Богу, что ты не последовал примеру своего друга. Это было бы единственное решение, которое уже никак не поправить.
– Ты, в самом деле, так считаешь? – недоверчиво спросил Жорж.
– Да, считаю.
– И ты всё так же жалеешь меня?
– Главное, ты не жалей больше о том, что было. Это прошло… Теперь другая жизнь, и надо жить. А не хоронить себя заживо.
– А жить – как? – грустно спросил Жорж. – Девочка моя, мне ведь уже под сорок. И жизнь моя была вполне определена! А теперь всё прах! У меня ничего нет! Никого! И кому я нужен теперь…
– Значит, нужен кто-то, кто будет рядом. С кем ты сможешь начать новую жизнь. Вместе начинать легче…
Ещё недавно Ольга никогда не позволила бы себе сказать подобного. Но всеобщее сокрушение основ освобождало от условностей прежней жизни. Какая разница теперь, что подумают или скажут люди? Да и кому думать? Разве что родным, но они поймут. Этикет, неписаные правила – всё это осталось позади. Свобода, в самом деле, пришла. Свобода от отчаянности положения. Когда не знаешь, что будет завтра, когда гибнет твой мир, до церемоний ли? А ещё и близящийся тридцатилетний рубеж своё давал. Старой деве ни к чему жеманиться… Да и разгорячил, взволновал разговор. Чувствовалось, что другого такого не будет, что это – последний шанс.
Некоторое время Жорж молчал, разглядывая Ольгу, словно увидел впервые в жизни. Наконец произнёс:
– А ты, Ляля, оказывается, давным-давно не та девочка, которую я тщетно учил держаться в седле… Что же, ты бы хотела начать со мной новую жизнь?
– Я этого не говорила.
– Кокетство вам не к лицу, принцесса. Ну да ладно. Соблюдём форму. Если бы я предложил тебе, Ляля, разделить со мной новую жизнь, ты бы согласилась?
Он не сомневался в ответе. А Ольга знала, что предложение это делается лишь потому, что ему оказалось некуда голову приклонить. У весёлого и щедрого гусара были и друзья и женщины, но нищий бывший человек, действительно, не нужен никому.
– Да, я бы согласилась, – всё же ответила коротко.
– Ты понимаешь, на что идёшь?
Она понимала. И ничто не могло поколебать её решимости. Слишком долго пришлось ждать этого часа…
– Нет… Не понимаешь! Я подлец, Ляля! Неужели ты не понимаешь? Я подлец! – Жорж вдруг заплакал. И трудно было понять, чего больше было в этих слезах: стыда ли, жалости к себе, или просто нервы, которую неделю растравляемые алкоголем, не выдержали.
– А ключ ты всё-таки отдай… Нельзя же вот так сразу…
Ключ она не отдала. А принесла сама остатки наливки с кухни. Налила и себе рюмку. Так отметили начало «новой жизни». А поутру известили о своём решении родных…
Отец, само собой, был в бешенстве. Мать растерялась. И даже тётя Мари хранила молчание. Только Варюшка поздравила радостно. Хорошо, хоть Роди не было. Он бы точно радоваться не стал.
Новую жизнь не на старом месте начинать. Тут от одних отцовских многозначительных взглядов взвоешь. Решили, недолго думая, перебираться в Москву. Отец только руками развёл:
– Идиотство! Все из Москвы с голодухи бегут, а эти – туда! Ну, скатертью дорога! Оно может и ничто! Дуракам-то у нас везде кусок отыщется…
Не сказала ему Ольга, что остановиться решили у дяди Коти. А то не миновать бы ещё большего гнева.
Дядя Котя новой власти пришёлся ко двору. Если для абсолютного большинства его знакомых революция была сродни нашествию Батыя, то Константин Кириллович продолжал жить припеваючи. Его просторная, роскошная квартира не ведала уплотнения, его стол никогда не пустовал, а лицо не теряло дородности. Дядя активно сотрудничал с Максимом Горьким, переводил иностранных поэтов, сам писал стихи и статьи на злобу дня, громя в них буржуев и прочие неугодные классы и превознося, конечно, Советскую власть. Все эти сочинения он по-прежнему подписывал псевдонимом Константин Дир.
Ольга старалась не читать дядюшкины опусы. И не могла постичь, как он может писать их… Сидит дородный, холёный барин в пятикомнатных хоромах, пьёт вино и обильно закусывает в ту пору, как кругом голодные люди рады уже и мёрзлой картошке. Сидит в халате нараспашку, почёсывая дебелую грудь и сочиняет – что же? А о том, как капитал изводит трудящихся, и как пролетариат, сбросив цепи, борется с врагами трудового народа. С помещиком, со священником… А Глинское как же? А сам – не из помещиков ли? И о голодающих детях – слёзно. Намазывая булку маслом… И о проклятом царизме… И о нынешних великих и мудрых – не соизмеряя хвалебных выражений! Видела Ольга галерею фотографий этих «великих». Батюшки святы, да ведь какие всё лица разбойные! Даже у Луначарского… Вроде же из интеллигенции?
Хотя интеллигенция – она тоже разная. Одна в холоде и голоде жила, мебель на дрова пилила, старую одёжку штопала, а другая… Как-то ходили с дядей Котей в «Табакерку». Шло там гульбище. Спекулянты и подобная вороватая публика веселилась, поглощая пирожки по сто целковых и иную снедь. А не отстающие от них в этом действе товарищи поэты сопровождали оное стихами. И какими! Не знала Ольга, куда от стыда деваться. Алексей Толстой на рояле что-то пакостное играл. Подсел к нему дядюшка – в четыре руки поехали. А дядюшка ещё и слёту куплеты давай распевать, тут же сочиняемые. Скабрезные, гадкие…
Больше не ходила Ольга в ту «обитель муз». Жорж смеялся потом, подкалывая дядю Котю:
– Много я разных весёлых заведений видал, грешен, но твоя «обитель муз» всем притонам притон! А поэты твои – поросята и только! Тоже мне Пушкины…
Ольга мужа одёргивала. Как ни тошно было от царившей в дядюшкином доме атмосферы, да ведь на его шее сидели. Благодари уж за гостеприимство и терпи, не выказывай норов. Да к тому ещё имея полковничий чин… Дядюшка нынче в силе, хоть какая-то защита. А без него – далеко ль до беды?
Правда, всё чаще думала Ольга, что лучше бы съехать куда-нибудь. Слишком дурно влиял дядюшкин дом с его богемностью на мужа. Давал простор для гусарства, которое позабыть бы пора! Да ещё и Рива эта с её театром! Зачастил туда Жорж. Там он, как в цыганском таборе, чувствовал себя на своём месте. Там он со своим обаянием и звучным баритоном сразу своим стал. Ольга прощала ему эти слабости, понимая, что так он прячется от реальности, от надломленной своей жизни, забывается. Да только самой-то как было жить? В чём забвения искать?
Вот, и теперь веселились они. О ней и не вспоминая. Не годится она для весёлых застолий, не тот характер, и актёрских способностей нет, чтобы лгать натурально. Так и осталась не нужна ему. Поди и раскается скоро, что в минуту печали связал с нею жизнь. Хотя ведь это просто теперь стало исправлять по новым законам… Но Жорж, конечно, не пойдёт на такое. Не пойдёт, не дойдёт… Перед Богом венчаны. Бога не обмануть… То-то же, что не обмануть. Стало быть, терпеть надо, коль сама себе такую судьбу выбрала.
Ольга умыла лицо ледяной водой и прошла в гостиную. Там за столом продолжалось пиршество. Во главе стола восседал дядя Котя в халате и с сигарой в зубах. На диване расположились уже заметно захмелевший Жорж с гитарой и смеющаяся Рива.
– Ба! Печаль наша пришла! Птица Сирин! – воскликнул дядюшка, завидев Ольгу. – Ты уж не с похорон ли, племянница?