– Почти, дядя.
– Вот как? И кто же преставился?
– Государь, – тихо ответила Ольга и перекрестилась.
В комнате повисло молчание. Жорж отложил гитару, приподнялся:
– Что с ним случилось?
– Его расстреляли. Сегодня ночью… Так сообщают газеты.
Муж заметно взволновался. Дрожащей рукой наполнил рюмку:
– Царствие небесное! – осушил залпом и смахнул слезу.
Ольга с тоской посмотрела на него. Как же самонадеянна она была, полагая, что новая жизнь ещё возможна… Нет, не будет никакой новой жизни. А только дальнейшая погибель… И ничем она не в силах помешать…
– Простите, я очень устала… Пройду к себе…
И словом не остановил никто. Но и то ладно, что песен не продолжили, утихли перед вестью скорбной. Пройдя в их с Жоржем комнату, Ольга распустила волосы, давая отдых усталой от тяжести шпилек голове, и стала раздеваться. В этот момент вошёл муж, замялся на пороге, затем притворил дверь:
– Тебя почти весь день не было…
– Ты заметил?
– Да, я тебя ждал…
– Я этого не заметила.
– Просто ждать пришлось слишком долго… Где ты была?
– У Шурочки, я тебе говорила.
– А… – Жорж поморщился. – Даже в детстве противнейшее создание было… А теперь и вовсе медуза-горгона! Видел я её фотографию в газете. С её носатым мухомором… – он помолчал. – Насчёт Государя – горько… Но этого следовало ожидать. Это закон революций… Жаль его. Сдался без борьбы… Хотя и я…
– Что ты?
– Я тоже не могу, как оказалось, бороться с ними. И не вижу смысла. Знаешь, Ляля, я долго думал… И понял, что и не должно бороться с ними. Служить надо не власти, не идеям, а Родине, правда? А Родина – это гораздо больше, чем тот или иной строй. Родина – это, прежде всего, наша земля. Сейчас на ней установилась новая власть. Большевики. И иной нет… И те, кто пытаются ей противостоять, лишь умножают насилие и разруху. Необходимо для России сейчас как можно скорее завершить междоусобицу и начать наводить порядок, заново строить государство, все его институты… Это огромная работа! Для которой нужны люди… И я считаю, что долг каждого настоящего патриота сегодня во имя прекращения кровопролития, во имя скорейшего восстановления нашей Родины включаться в эту работу. Не откладывая.
– Ты решил поступить на службу большевикам? – спросила Ольга, быстро поняв, чему служит столь длинная и сбивчивая преамбула.
– Не большевикам, а России, – поправил Жорж. – Я зарёкся служить какой-либо власти. Власти, как выяснилось, могут меняться по несколько раз за год. Как русский офицер, я служу только России.
– И где же ты теперь будешь служить?
– В РККА.
– У Троцкого…
– Ляля! Это всё частности! Троцкие, Сухомлины, Ленины, Николаи – это всё преходящее. А Россия – вечна! И России нужна армия. А армии – офицеры. Разве я не прав?
Жорж приблизился к Ольге, обвил руками её талию, коснулся несколько раз горячими губами обнажённых плеч, повторил шёпотом:
– Так я прав? Прав же?
– Да… наверное… – неуверенно откликнулась Ольга, смягчаясь от мужниных ласк и в приливе нежности забывая недавний ропот на его невнимание.
…С первыми проблесками рассвета она подумала, что жизнь всё-таки становится всё страшнее. Сквозь застилающую глаза пелену слёз она смотрела на спящего рядом мужа. Он теперь красный командир… Военспец… Большевик… Во имя служения России… Верит ли он в это сам? Хочет верить. Чтобы не чувствовать себя трусом и предателем, как тогда, когда славил Временное правительство. Чтобы не видеть перед собой глаз застрелившегося друга. Чтобы в какую-то ночь не вскрикнуть в слезах: «Я подлец!» Несчастный, слабый человек… И её он делает такой же. За тысячи вёрст отсюда сутки назад свершилась величайшая трагедия. А что же они? Она – что же? Так ли следовало эту ночь провести?
Ольга осторожно выскользнула из-под одеяла и стала бесшумно одеваться. На голову повязала тёмный платок – по-траурному. Дома никто, по счастью, не проснулся, и, никем не смущённая, она поспешила к заутрене.
По приезде в Москву в церкви бывать почти не приходилось. И, лишь ступив под своды её, Ольга поняла, как ей этого не хватало. Служба выдалась многолюдной. Знать, многие пришли этим утром в храмы – помянуть невинно убиенного. Ольга тихонько шептала молитвы, изредка промакивая слёзы краем платка. Молилась и за убитого Государя, и за всех невинно убиенных. Но более – за своих. За родителей и сестру. За Родю, сражавшегося неведомо где против тех, кому стал служить теперь Жорж. И за Жоржа… Чтобы вразумил его Всемогущий, не дал окончательно ввергнуться в бездну.
По окончании службы Ольга подошла под благословение. На душе стало немного легче. Выйдя же из храма, она неожиданно углядела знакомое лицо. Крикнула, вызвав удивлённые взгляды проходивших мимо прихожан:
– Лида!
Это точно Лидия была! Вот так чудо! Ведь едва приехав в Москву, кинулась Ольга к ним с Серёжей на Маросейку, а их уж не было там. Дом уплотнили, хозяева съехали. Не то в Посад, не то ещё куда-то. Так и не отыскала адреса тогда. А как часто вспоминала всё это время! Ведь ближе их друзей не сыскать теперь в Первопрестольной! И вот какая встреча!
Похристосовались на радостях. Лида лишь на день в город приехала. Продать кое-что, купить кое-что – и назад скорее. Пошла Ольга с нею вместе – заодно и пособить, если что.
– Словно вечность не виделись! – вздохнула Лидия.
В самом деле. Прежде в другой жизни встречались. Считанные месяцы между жизнями этими, а – словно вечность…
Глава 9. Один день
Гудела нынче Сухаревка. Ни дать, ни взять базарный день! Вот, только торговцы и торговки каковы! О, такой почтенной публики вы разом не увидите теперь нигде в Москве! Дворянское собрание – не иначе! Вон тот благообразный старец с пышными бакенбардами – не он ли в том самом собрании ещё недавно командовал кадрилями да вальсами? А эта печальная тень в дырявом пиджаке со связкой книг? Бедный-бедный профессор – кому теперь нужны книги? И до какого бедствия нужно было дойти, чтобы самое святое для себя на торжище вынести? А вон дама с остатками прежней дородности. У неё было чудное имение в Минской губернии. И не менее чудный дом в Москве. История её семьи уходит в глубину веков, и славная эта история, да будет вам известно! Но, вот, и её загнала нужда на Сухаревку. Чтобы продать, а, вернее, обменять фрак мужа… И что-то из семейных реликвий… Семейные реликвии! Сколько их здесь! Портреты, посуда, мебель… И всё это улетает – вдармы! За мешок картошки, за несравненное право не подохнуть голодной смертью хотя бы ещё несколько дней или недель. Иные поникли, прячут глаза в землю, стыдясь своего положения. Другие уже преодолели стыд – голод и нужда удивительно быстро справляются с этим «пережитком буржуазного строя» – бойчат, норовя всучить свой товар покупателям.
Бойкости и Лидии было не занимать. Сама от себя раньше не ожидала такой оборотистости. А что делать? Ведь не одну себя прокормить надо, а ещё отца, сына, мужа и больного кузена Николку, полуживым приползшего из вымирающей столицы. Попробуй-ка не быть оборотистой! Попробуй-ка вспомнить правила хорошего тона, принятые в разрушенном до основания мире!
Этим утром Лидия встала затемно. Всего часа три и успела поспать. И так невыносимо подниматься было! Десять минут пролежала ещё, собираясь с силами, с завистью глядя на безмятежно спавшего рядом мужа. Он тоже уснул совсем недавно, верный «совиной» привычке, мешавшей и Лидии хоть как-то наладить собственный распорядок дня. Но ему не нужно вставать, он волен спать хоть до полудня… Равно как и прочие домочадцы. Они, впрочем, ложились рано и поднимались соответственно. А Лидия приспосабливалась и под них, и под мужа. Ну, не могла она лечь и спать, не убедившись, что лёг, наконец, и он, истерзанный своей бессонницей. Вчера, вот, провели полночи в обсуждении того, как же жить дальше. Обсуждать, в сущности, было нечего, но Серёжа мучился этим вопросом и не успокоился бы, не обсудив его всесторонне…
Каков же итог? А итог таков, что после бессонной ночи надо было мчаться сквозь сырой сумрак дождливого утра на вокзал. Наскоро похлебала кипятку с сухариком, пришпилила на видное место записку с несколькими указаниями домочадцам и заспешила. Поглядеть на себя со стороны теперь – залюбуешься! Испитая баба в перехваченном офицерским ремнём тёмном платье и платке на плечах, в хлюпающих страшных сапогах, с остриженной головой… Серёжа ругался. И на стрижку эту, которую он строго запрещал, а Лидия всё же не послушала – недосуг было с локонами возиться, и без того не вздохнуть. И на сапоги, топот которых слышен был якобы всему городу. Да кого теперь было удивлять подобным «выгляндом», как говорят господа поляки? Все ходили, кто в чём. Даже удивительно, как в такой краткий срок благополучная страна обратилась в царство голытьбы…
А дополнял «изысканный» наряд вещмешок. В нём были вещи и башмаки на продажу. Башмаки Лидия делала сама, скоро обучившись этому ремеслу у старого посадского сапожника. На башмаки спрос был всегда. А потому дело оказалось выгодным. Но и каким же трудоёмким! Пробовали ли вы шить обувь? Искалывая вкровь руки? Натирая их до кровавых же мозолей? Все ладони – что лоскуты! Клочьями! А ведь этими руками ещё и – стирать. И мыть посуду. И вёдра с колодца – ими же носить… И грядки полоть… Но чего не стерпишь, чтобы обеспечить пропитание близким?
Несмотря на ранний час, поезда уже шли набитые битком. А как иначе? Билеты на них «товарищи» не продавали. Их брали штурмом обратившиеся из-за голода в кочевников люди. Горожане ехали в деревни – обменивать вещи на муку, рожь и картофель. Из деревни тоже пробирались в город, но уже реже, опасливо. Большевики сторожили мешочников и карали их. А товар отбирали. Частью оседал он на государственных складах, а частью просачивался на чёрный рынок.
Каждый раз, приходя на вокзал, Лидия думала, что лучше бы всё-таки было остаться в Москве. Хотя как бы остались, если квартиру уплотнили? Ведь решительно невыносимо жить было с «товарищами» под одной крышей. Нет, Лидия-то бы прожила. Но отец! Но Серёжа!.. А к тому в Посаде было спокойнее – подальше от центра, от власти, от ЧК. И дом такой уютный – так радостно было жить в нём летом. А при доме, что немаловажно, пусть небольшой, но огород! По весне старательно засеяла его Лидия – хоть какое-то подспорье в голодные годы. И много замечательных людей сосредоточилось в этом тихом уголке: философы Флоренский, Розанов, Тихомиров, сберегатель и хранитель русского искусства Олсуфьев, священник Фудель… И из близких знакомых –