– Врассыпную! – крикнул Надёжин и, схватив под руку Марью Евграфовну, бросился бежать вперёд.
Помчалась и Аглая в другую сторону. И вдруг услышала выстрел и вскрик позади себя. Оглянувшись, увидела, как падает ничком, раскинув руки, барышня. Как бросилась к ней барыня и накрыла собой. И уже обступали их «охотники»…
И ещё быстрее припустилась Аглая, как кошка легко находя путь во мраке, зная, куда бежать. Добежала до ложбины, сокрытой поникшими вётлами и притаилась в ней. Слышала, как ходили вокруг преследователи, запах их чувствовала, и готова была, что, вот, сейчас обнаружат её. А ведь и бритвы нет, как у барышни Ксении… И малютка на руках! Господи, ради неё, невинной, отведи беду!
И отвёл… Ушли изуверы, бранясь. А через какое-то время ещё один выстрел раздался… А потом – полыхнул дом…
Аглая тихо укачивала хныкающего ребёнка. Никого не осталось у него: ни матери, ни бабушки. Хоть бы тётке с Алексеем Васильевичем спастись удалось! А если и их?.. А Родион Николаевич вернётся и?.. Нет, она не позволит, чтобы с его дочерью случилась беда. Она вырастит её. Будет ей, как родная мать. Она на всё пойдёт, чтобы девочка ни в чём не нуждалась.
Когда красные ушли, и сумрак начал понемногу рассеиваться, Аглая выбралась из своего убежища и, качаясь, пошла по дороге. Нужно было добраться до города… А там, как ни мерзко подумать, но лишь один человек есть, который помочь сможет. Значит, судьба… Не уйдёшь от неё.
Ещё по весне постучал он в её окно дождливой, совсем такой же, как тогда, ночью. Отпрянула, похолодев, увидев его. Словно из ада гость пожаловал. Только не было в нём безумия тогдашнего. А стоял он у её дома, вымокший насквозь, сгорбившийся. Словно побитый.
– Отвори, – попросил. – Мне поговорить надо…
– Не о чем мне с тобой, извергом, разговаривать. Ты всю жизнь мою загубил. Душу мою загубил! Прочь иди, ну!
– Не уйду, пока не отворишь.
Злое чувство овладело Алей. Схватив стоявший в углу топор, она выскочила на крыльцо с одним-единственным желанием – убить незваного гостя.
А он, не испугавшись ничуть, вдруг на колени перед ней упал. В самую грязь… Выдохнул шумно:
– Прости, если можешь!
И опустила Аглая бессильно топор.
– Уйди, – попросила. – Из жизни моей уйди.
– Уйду, – кивнул изверг, не поднимаясь. – Только выслушай, прошу. Я не тот теперь… Я тогда в бреду был, себя не помнил. Я потом, потом… застрелиться думал, потому что ты у меня перед глазами стояла!
– Что ж не застрелился? Хоть одна бы мне радость была, – мстительно отозвалась Аля.
– Не смог… На фронт хотел пойти, так не взяли. Потом болел я долго. Думали, не выживу. Но чёрт меня и тут вынес… А тебя забыть я так и не смог. Вот, и власть наша установилась. Я ведь начальство теперь. Мне должность хорошую давали, а я сюда попросился. Здешними путями сообщения руководить буду. В городе у меня квартира служебная. Оттуда и приехал теперь. Всем сказал, будто проездом по делам службы, а на самом деле к тебе приехал.
– Это всё, что ты сказать хотел? Тогда убирайся.
Изверг тяжело поднялся на ноги. Грязный, мокрый. Надел фуражку, которую дотоле мял в руках. А, пожалуй, не так и вымок? Куртка-то кожаная на нём. Ей дождь нипочём.
– Люблю я тебя, Глаша. И жениться на тебе и теперь готов.
– А ты ещё большая гадина, чем я думала!
– Не горячись. Я ведь понимаю… Я лишь хотел, чтобы ты знала. Если тебе что-то понадобится, если ты решишь отнестись к моему предложению иначе, то в городе меня легко найти.
И назвал адрес… И простился, ещё раз прощения испросив и не получив его. И скрылся в темноте. Бросила ему Аля топор вслед, заплакала бессильно от унижения и растравленной вновь боли. Решила, что если снова явится, так и убить. А там хоть самой в омут. Но он не появился. Не появился, хотя в Глинском был. Оставил ночью записку под дверью и уехал, никем не виденный. А в записке сообщал, что в Глинское со дня на день приедут изымать недоимки, наказывал предупредить отца, чтобы успел попрятать, что можно. Очень выручила эта услуга при первом набеге продразверстки…
Если тебе что-то понадобится, если решишь отнестись иначе… Словно знал, что именно так и случится! Будешь моей, а ничьей больше не будешь… Заплетались от усталости ноги, мутилось в голове. Но уже решено было, а, значит, отрезано. Хныкала на груди малютка-сиротка. И лишь её судьба имела теперь важность. А собственная жизнь всё равно уничтожена безвозвратно. Так что же жалеть её? Снявши голову, по волосам не плачут.
Кое-как добралась Аглая до города, одного боясь, но и в глубине душе надеясь на то (тогда – не судьба, значит!), что его уже нет здесь. Но судьбу не проведёшь… Едва постучала она в дверь, придя по указанному адресу, как он открыл. Ещё больше пожелтевший и иссохший. Почти жалкий. Но по форме одетый, чинно – как-никак служебная квартира. Взглянул бегло на Алю, на малютку, пригласил, отступая:
– Входи, Глаша.
– Ждал меня? – Аглая старалась говорить выработанным в период помраченья вызывающим тоном. – Ну, вот, я и пришла! – уселась бесцеремонно на диван, нахально озираясь. – Для начальства небогато живёте, Александр Порфирьевич!
– Я небольшое начальство. Да и некому жильё обустраивать… Разве что ты возьмёшься?
– В качестве горничной?
– Ты сама знаешь, в каком качестве, – мелькнул всё же огонёк в блёклых глазах. – Впрочем, я не гоню тебя. Пока можешь пожить и просто так… Подумать, привыкнуть… Или уйти, если захочешь.
– Глинское сожгли, ты знаешь? Анну Евграфовну убили.
– Жаль, – тихо ответил Замётов. – Хорошая была женщина. Никогда не желал ей зла… Ни ей, ни её сестре. А что с Марьей Евграфоной?
– Не знаю… Надеюсь, что ей с Алексеем Васильевичем повезло больше, и они смогли убежать.
– Значит, и господин учитель угодил в эту мясорубку? – Замётов болезненно поморщился. – И его жаль. Умный был человек, а так глупо попался…
– Наша деревня сожжена дотла. Отец скрывается где-то в лесах. Твоя власть! – Аля вдруг вспыхнула. – Действительно, твоя!
– Почему ты так говоришь? Я не считаю правильным происходящее… Я ведь даже предупредил тогда вас…
– Почему? Потому что ты и твоя власть одинаковы! Ты добился своего… тогда… А они теперь добиваются! Такая же грязь! Грязь! – Аля закрыла лицо руками.
– Зачем же ты пришла ко мне?
– Потому что некуда больше идти было! Потому что везде вы! А мне ребёнка на ноги ставить надо! А для этого я и на убийство пойду… Ни перед чем не остановлюсь…
– Это твой ребёнок? – спросил Замётов.
– Да, – твёрдо ответила Аглая. – Моя дочь. Нюточка.
– Умаялась она у тебя совсем… Да и ты. Я воду поставлю на огонь. Еда какая-то в кухне есть. Хозяйствуй, как знаешь. И над предложением моим подумай. Я ведь на хорошем счету. Моя жена и дочь будут иметь и защиту, и всё необходимое. Нуждаться вы обе ни в чём не будете, обещаю.
– Только не думай, что моя дочь станет называть тебя отцом! Её отец не тебе чета, и о нём она будет помнить!
– Тебе решать.
Да нет… Всё уже без неё решено. Безжалостно и необратимо. Словно зверя лесного гнали со всех сторон, обложили флажками и, вот, загнали, наконец, в капкан. Словно птицу свободную силками опутали, окольцевали. И нет выхода. Смирись и терпи. Ради Нюточки. Ради Родиона Николаевича… Если только жив он!.. Если бы только! А если жив, то всё прочее вторично, всё можно вынести, вытерпеть. А он вернётся однажды, и она, Аля, приведёт к нему его дочь, и всё этим оправдается, искупится.
ГОРНИЛО
Глава 1. Плач юродивой
Очередной плакат вывесили на здании сельсовета поутру. А ещё накануне прикатил из города «упал-намоченный», как с издёвкой именовали такого рода деятелей на селе. Из бывших матросов балтийских. Знамо дело, великий дока в вопросах ведения сельского хозяйствования. Вечером уже «посовещались» плотно с местным руководством – за несколько домов слыхать было, как начальство «ответственное мероприятие» проводит.
Сколько этих «агитпробок» переездило уже сюда! Пуще «семашек»16 развелось их! И то сказать, в уездном городке в считанные месяцы навылазили, что чирьи на неприличном месте, до полусотни всевозможных партийных и профсоюзных организаций с сотнями отделов, с тысячью служащих дармоедов! В задачу этих молодцев входило ездить по деревням, собирать в принудительном порядке голодных людей, отрывая их от работы, и битые часы нести околесицу. В смысле, нести отсталому крестьянству светлые идеи коммунизма. И ведь сукиных этих сынов по труд-гуж-повинности следовало самим же мужикам из города доставить, поселить их в лучшем дому, столовать их, а затем везти обратно! Прикатит такое «сокровище», расположится за столом, который в обычные дни давненько их стараниями украшают дай Бог лепёшки из травы и разных отбросов, глядит маслянистыми глазами на хозяйку, по брюху сытому себя похлопывает:
– А я, хозяйка, пожрать-то не тоще люблю!
Слава тебе Господи, миновал Игнатов дом такой гость. Впрочем, какой там «его дом». Своего дома теперь не было – дожил на старости. В жёниных родителей дому приживалом оказался. Хотя и на том спасибо – всё крыша над головой и себе, и, главное, детям. Дом стариков Григорьевых богачеством не отличался. Да и с водворением в нём семьи Игната угла свободного не осталось. И славно – не покушались на него гастролёры партийные. А то бы, чего доброго, не стерпело сердце…
У вывешенного плаката собирались любопытствующие. Каких только ни повидали их! Каких только лекций не прослушали! «О жизни на Марсе», например. Страсть, как интересно это было голодной деревне, забывшей вкус соли. А поди-ка ты спроси про ту соль! Соль! Соль, без которой ни одной пищи нельзя путно сготовить. Соль, за которой ездили теперь за тысячи вёрст! Соль, чтобы добыть которую, варили разбитые в щепы бочонки, в которых когда-то держали соленья! Спроси-ка их, от продпайков лоснящихся, куда соль подевали – пожалуй, в холодной окажешься. Так что сиди, тёмный элемент, слушай что говорят Маркс и Энгельс о патриархате и матриархате, а того лучше – о международном положении молодой Советской Республики. Да не позабудь крикнуть «Долой!» и «Да здравствует!», когда потребуется.