Уже поставленные на пустыре у околицы босые, до нижнего белья раздетые мальчики не могли сдержать слёз. Они всё ещё ждали чуда. Ждали, что в последний миг их помилуют. Младший упал на колени:
– Пощадите! Ведь мне только семнадцать лет! Семнадцать!!!
С этим криком и упал он ничком на землю… Рядом с братом…
Ирина с той поры повредилась умом. Она не говорила ни слова. Целыми днями бродила по деревне растрёпанная, босая, часто заходила в церковь или сидела на холодных её ступенях, покачиваясь взад-вперёд. Вот, и теперь бродила она неведомо где, и опасалась Авдотья Никитишна, как бы не вышло худого.
Мучительно тянулось время. Матвеич беспокойно ворочался, время от времени приподнимался, поглядывал в окно. Он тревожился не только за Ирину, но и ещё за одного человека, совсем недавно поселившегося под их крышей.
Наталья Терентьевна была учительницей. Совсем молоденькой, сверстницей Игнатовой Аглаши. Бедная девочка всегда мечтала учить деток доброму и вечному. Ведь не знала же она, что новая власть придумает для учителей хамское наименование «шкраб» («школьный работник»), каковым станут называть и школьных уборщиц. Что новое начальство, не ведающее азов, будет ругать их «гнилой интеллигенцией». И всё, на что расщедрится, так это на голодный паёк в городах. А в сёлах и на то поскупится.
И, вот, приехала она. Милая, скромная, запуганная барышня с маленьким саквояжем в руке и жутких опорках на худеньких ножках. Её поселили в холодном здании школы, которая едва отапливалась благодаря сердобольным жителям, приносившим дрова. Бедняжка мёрзла и голодала, пыталась обращаться к начальству, но получала ответ, что указаний от Наркомпроса относительно пайка для неё нет.
Она всё-таки вела свои уроки. Кашляла, истончалась. Питалась только мёрзлой картошкой – фактически таким же подаянием, как и дрова. Положение складывалось отчаянное. Этим решили воспользоваться местные начальники. Вначале наведывались к ней, мягко, но недвусмысленно намекая, что могут пойти ей навстречу, если навстречу пойдёт и она. Затем перешли к угрозам. Однажды комиссар, будучи в подпитье, явился на урок и при детях стал оскорблять Наталью Терентьевну самыми похабными словами. Игнату об этом рассказали старшие дети, до глубины души возмущённые подобным обращением с полюбившейся им учительницей.
Недолго думая, Матвеич тем же вечером отправился в школу. Он немного не дошёл до неё, когда столкнулся с бегущей ему навстречу Натальей Терентьевной. Позади громыхал руганью её давешний обидчик. Заметив Игната, он остановился и, не переставая браниться, пошёл прочь. Игнат набросил свой тулуп на плечи закоченевшей девушки и, взяв под руку, отвёл к себе. Кати с Авдотьей Никитишной не было дома, и он поручил Любушке поухаживать за гостьей. Наталью Терентьевну напоили крепким травяным отваром, угостили печёной картошкой. Когда же она успокоилась, Игнат сказал:
– Вот что, не дело вам так дальше… Есть ли вам куда уехать?
Учительница бледно улыбнулась:
– Если бы было, так неужели бы терпела? Мама умерла, а больше у меня ни души…
Матвеич поскрёб бороду:
– Тогда квартируйте пока у нас. Угол свободный для вас сыщется… Хоть в тепле будете и подальше от… этих…
Наталья Терентьевна с изумлением посмотрела на Игната и вдруг всхлипнула, закрыла лицо руками, заплакала. Отвыкла, бедняжка, от человеческого отношения в звериное время…
– Полно, полно, – погладил её по плечу, предчувствуя бурную реакцию Кати на своё гостеприимство.
Бой с Катей он выдержал. Хотя и нелёгок он был. Совсем не могла понять жена, зачем нужен в доме лишний рот, когда у самих ни крошки. В конце концов, настояла, чтобы Игнат пошёл к начальству и сам потребовал паёк для своей квартирантки.
Итогом этого похода стала очередная развёрстка и голодный паёк для всей семьи. И торжествующая ухмылка комиссара:
– А насчёт пайков для разных там шкрабов у нас инструкций нет.
В тот же вечер Наталья Терентьевна собрала свой саквояж и собралась уходить:
– Вам из-за меня только несчастья. Лучше я уйду…
Катя промолчала. Авдотья Никитишна смахнула слезу. Матвейка с Любашей воззрились на отца. Во взглядах старших детей Игнат прочёл один и тот же безмолвный вопрос: неужели допустишь? Выгонишь человека на верную смерть? А ведь верная смерть была бы ей… После холодной школы лёгкие у хрупкой учительницы серьёзно тронулись. Ей бы на юг теперь… Да откуда его взять? Но выгнать на холод, в никуда – как? Ведь это же душегубство получится. Вздохнул Матвеич, не глядя на жену, подошёл к Наталье Терентьевне и, забрав у неё саквояж, сказал:
– Говорят, рука дающего не оскудевает… Проверим, насколько это справедливо. Оставайтесь, Наталья Терентьевна.
– Зачем вам из-за меня рисковать?
– Затем, что у меня есть старшая дочь. Ровесница вам… Сейчас она, слава Богу, не нуждается и помогает нам. Но, может статься, и ей однажды понадобится помощь. И кто-нибудь сжалится и не прогонит её с порога…
С той поры Наталья Терентьевна жила у них. И Игнату казалось, что миновал самый тяжкий и голодный их год, что теперь забрезжила надежда. И вдруг этот проклятый декрет…
Гулко хлопнула входная дверь, и через мгновение на пороге комнаты возникла запыхавшаяся, взволнованная Наталья Терентьевна.
– Что там? – приподнялся Игнат.
– К церкви пошли! – выдохнула учительница. – Из города специальный отряд приехал. На собрании такое говорилось, такое… – она зажмурилась. – Мне бежать хотелось!
– Вам нельзя, у вас должность…
– Должность? – Наталья Терентьевна закусила губу. – Игнат Матвеич, я всегда мечтала учить детей чему-то настоящему, высокому! Понимаете? А чему я могу их научить теперь? Если русскую литературу они не признают, и историю, и Бога… И всё, всё, чем душа человеческая жива! Чему же я стану учить их? Тому, что кричат агитаторы?
– Учат, Наташенька, не книги, а человек. Жизнь человека. Вы своей жизнью их учить будете.
– Нет, Игнат Матвеич, ничего этого не получится, – учительница безнадёжно покачала головой. – Если я стану жить так, чтобы иметь право учить, то жить мне не дадут. А если приму их правила, тогда мне придётся лгать… Не иногда. А постоянно. Каждым словом моим… Нельзя лгать и учить. Нельзя учить лжи…
В этот момент ударили в колокол. Женщины встрепенулись. Прибежали взволнованные дети. Колокол ударил снова. И ещё. И ещё. Авдотья Никитишна поднесла руку к сердцу:
– Господи, что там творится? И где моя Ириша?..
– Это, наверное, отец Димитрий звонит, – заметил Матвейка.
– А что остаётся ему… Его всё равно не пощадят… – вздохнула Катя. – Хоть бы матушку пожалели, ироды.
В отдалении послышались голоса, шум. Но перекрывал его неумолкающий колокол.
– Неужто поднялись на защиту?
– Тогда точно беды не миновать…
– Я пулемёт видела. У отряда этого.
– Кровь будет.
Игнат с трудом поднялся, тихо велел жене:
– Подай мои валенки.
– Ты куда это, старый, собрался?.. – ахнула Катя. – Не пущу! Слышишь?! Никуда не пущу! – и уже загородила дверь собой.
– Принеси валенки, – повторил Матвеич. – Надо найти твою сестру. Не волнуйся, Катя, воевать с пулемётами я не пойду.
– Я с вами пойду, – сказала Наталья Терентьевна.
Игнат молча кивнул. Опираясь на её плечо и суковатую палку, он выбрался из дома. Задворками, пригибаясь, двинулся в сторону церкви, где мелькали огни, и нарастал шум.
Колокол, наконец, умолк. Когда Игнат приблизился, то увидел долговязую фигуру отца Димитрия, которого двое солдат тащили к розвальням. Старик был, по-видимому, ранен. Но уже посаженный в сани, поднял руку и благословил народ. Он хотел сказать что-то, но один из солдат ударил его прикладом в живот.
Толпа застонала, но никто не двинулся с места. Между тем, из открытых врат церкви выносили иконы и священные сосуды, тут же сдирали ризы с образов, рубили их, глумились. Конечно, старательно помогали уполномоченным комбедовцы. Суетился, лебезя перед начальством, Плешак.
Старухи горько плакали, наблюдая за творящимся бесчинством. Красноармейцы смеялись:
– Эх вы, темнота деревенская!
– Это вы, сынок, тёмные, потому что Господь от вас лик свой сокрыл.
– Да кабы был твой Господь, бабка, так уж треснул бы меня по затылку! Пущай, вон, покурит лучше товарищ Иисус! – с этими словами красноармеец прилепил папиросу к стоявшему у стены образу и вдруг получил удар палкой по руке.
– Ирина! – вздрогнула Наталья Терентьевна.
Это, и в самом деле, Ирина была. Она грозно надвинулась на красноармейца, отняла папиросу от лика, поцеловала его. Красноармеец сплюнул:
– Чёртова юродиха! Да ты знаешь, что я с тобой сделать могу?!
– Не тронь убогую! – вступились за Ирину бабы. – Грабить приехали – так грабьте! А паскудить не смей!
– Да стал бы я мараться о неё!
Ирина сидела на снегу, рядом с образом, гладя его, покачиваясь. О ней вскоре забыли, складывая награбленное в сани. Но стоило тронуться им, как Ирина, держа в руках икону, вдруг вскочила и опрометью кинулась наперерез головным саням, в которых увозили отца Димитрия. Пронзительный, страшный крик огласил кругу:
– Души, души спасайте!
Возница со всей силой хлестнул её кнутом, Ирина упала в снег, икона вылетела из её рук. Следом раздалось громкое ржание и брань – это ехавшие следом не успели остановиться, и несчастная юродивая попала под копыта лошадей. В толпе раздались крики и плач.
– Блаженную убили! Ироды!
Стронулись люди с места, загудели недобро, понадвинулись на ненавистный обоз. Но тотчас выстрелы раздались. Не стали тратить время на разговоры уполномоченные. И хотя поверх голов дали залп, а хватило для острастки. Разбежалась перепуганная толпа. И укатил поспешно, взметая пыль, разбойничий обоз.
И только скрюченная фигура осталась лежать на обагрённом снегу. Первой к ней подбежала Наталья Тимофеевна, приподняла. Голова Ирины была разбита, но по обветренным губам скользила счастливая улыбка.
– Как хорошо… – растворился в воздухе последний вздох.