Так и ушли несолоно хлебавши. Только синяк на память остался…
Из всех «связей» лишь лубянского протоиерея Калиновского удалось сговорить к действию при условии, что движение будет переименовано в честь издаваемого им журнала «Живая Церковь». Тучков был недоволен. Но и ему переигрывать план уже поздно было. Настал решительный день. Вернее, ночь. В эту ночь в Русской Церкви пришло время свершиться перевороту…
С трудом сдерживая волнение, ехал Введенский со своей группой к патриарху. В последний момент, уже достигнув Троицкого подворья, Калиновский перепугался и отказался идти к Тихону. Пришлось оставить его снаружи…
К разбуженному среди ночи чекистами патриарху вошли впятером. Красницкий заговорил первым, как было условлено:
– На днях, Ваше Святейшество, было объявлено одиннадцать смертных приговоров. И кровь этих страдальцев лежит на вас, распространявшем прокламацию о сопротивлении изъятию церковных ценностей.
Удар был рассчитан точно. По самой больной, кровоточащей ране. Человеку, ещё не вполне очнувшемуся ото сна. И сильнейший бы дрогнул, а уж мягкий смиренный Тихон…
Патриарх опустил осунувшееся лицо, ответил глухо:
– Это очень тяжёлое обвинение, и я его уже слышал на суде. Но не ожидал, что духовные лица тоже осуждают меня.
– Ваше послание явилось сигналом к гражданской войне Церкви против Советский власти!22 – всколыхнулся, подаваясь вперёд, Введенский.
Патриарх поднял голову, отозвался со вздохом:
– Значит, вы не читали его, коли так полагаете. Кто же, по-вашему, если не я, должен защищать права Церкви?
– Мы! – вскрикнул Красницкий. И, понижая голос, продолжил спокойно: – Мы, ибо мы готовы сотрудничать с Советской властью, а вы – её враг. Вы демонстративно анафематствовали большевиков, призывали к сокрытию церковного имущества, вы выступали против декрета о «свободе совести», посылали через епископа Ермогена арестованному Николаю Романову благословение и просфоры. Вы именем Церкви решили свергнуть Советскую власть…
– Зачем вы пришли ко мне? – устало перебил Тихон.
– Мы хотим, чтобы вы отошли от церковной власти, отдав распоряжение о созыве Собора, а до тех пор мы, по распоряжению ВЦИКа, будем управлять вашей канцелярией, – пояснил Александр Иванович.
– Но иереи не имеют права заменять патриарха.
– Но надо передать власть, – подал голос преодолевший робость Стаднюк. – Дела стоят без движения, а вы арестованы и будете преданы суду. Неужто вас не беспокоит дальнейшая судьба Церкви?
И уже наперебой принялись пояснять старику, что необходимо сделать: снять с себя сан, сложить обязанности по управлению Церковью и передать канцелярию, печать и всё прочее представителям «Живой церкви», мирно живущей с властью.
Патриарх выслушал их с отрешённым видом, точно бы и вовсе не слушал, и ответил:
– Патриаршество – тяжёлый крест, который меня тяготит, но ни вы, ни я, а лишь грядущий Собор может лишить меня сана. Я напишу председателю ВЦИКа и объявлю своего заместителя на время заточения. Идите с Богом…
Своим заместителем Тихон назначил Ярославского митрополита Агафангела, либо Вениамина… И ни слова о «Живой церкви».
Тучкова такой результат, разумеется, привёл в ярость. Таких витиеватых выражений по своему адресу не приходилось слышать Александру Ивановичу за всю жизнь. Введенский поначалу пытался подать дело в более выгодном свете, но Евгений Александрович резко оборвал его:
– Вы бессильны провести даже собственных собратьев, а хотите обмануть меня? Не советую и пытаться.
Таким тоном были последние слова сказаны, что дрожь по спине прошла. Вдруг подумалось, что за провал операции можно и на месте своих подопечных в камере оказаться…
Обуздав гнев, бывший сапожник вперил вопросительный взгляд в подчинённых:
– И что же теперь делать будем?
Введенский молчал. Покосился с надеждой на Красницкого. Тот, облизав губы, начал неуверенно:
– Нужно попробовать поговорить с митрополитами… Может быть, они согласятся работать с нами… Я могу поехать к Агафангелу, а Введенский – к Вениамину. Он в дружеских отношениях с владыкой…
При этих словах Александр Иванович едва не поперхнулся, вспомнив давешнего «Иуду».
– Это хорошо, – кивнул Тучков. – Но прежде нужно устроить московские дела. Декларация готова?
– Так точно! – выдохнул Красницкий, подавая бумагу.
– Хорошо, – помягчел Евгений Александрович, быстро проглядывая текст и внося правки. – Мы отдадим это напечатать в завтрашних газетах.
– Но, Евгений Александрович! – словно очнулся при этих словах Введенский.
– Что ещё?
– Не все, кто обозначен тут, знакомы с воззванием… – он покосился на стоявшего рядом Боярского и дотронулся до оставленного Антонином синяка на щеке. – Они могут отказаться подписать…
– Не откажутся, – усмехнулся Тучков. – Все они уже подписались, где надо.
Декларация, обращённая к «верующим сынам Русской Православной Церкви», была очередным творческим доносом, вышедшим из-под пера Александра Ивановича. Обличался Тихон и его сторонники в том, что из-за них пролита кровь, чтобы «не помочь Христу голодающему» (этой формулировкой Введенский гордился особенно), требовался созыв Собора для суда над виновными, решения вопроса об управлении Церковью и налаживания отношений с властью.
Вся дальнейшая композиция была сыграна по нотам… Красницкий, при очередном визите получивший от патриарха письмо к Агафангелу, отбыл в Ярославль, ГПУ предприняло все меры, чтобы митрополит не смог покинуть Ярославля и приступить к исполнению своих обязанностей, и, пользуясь этим, Введенский со своей группой снова навестил Тихона. Патриарху было вручено письмо с просьбой до прибытия Агафангела разрешить им управлять своей канцелярией, так как столь долгий простой в делах губителен для Церкви.
И тут не дал Тихон нужной резолюции. А указал лишь, что поручает означенным лицам принять и передать дела митрополиту Агафангелу, а до его прибытия епископу Верпенскому Леониду.
Но и того достаточно было. На другой день по отдании этого распоряжения патриарх был заточён в Донской монастырь, а ещё день спустя епископ Антонин принял предложение возглавить Временное Церковное Управление, в которое вошли в качестве заместителей председателя Введенский сотоварищи.
Переворот был совершён. И теперь оставалось довести до конца петроградское дело. Переговоры с Агафангелом зашли в тупик. Александр Иванович не тешил себя иллюзией, что сможет уговорить встать на свою сторону митрополита Вениамина. Но не терял надежды, что сумеет вновь провести его. Как уже бывало не раз.
Набраться бы сил для нового акта этой драмы… После московских напряжённых дней Введенский чувствовал себя до крайности измученным и опустошённым. Ненадолго ему всё же удалось забыться сном. Но сон этот оказался тревожным. Что было в нём, Александр Иванович вспомнить не мог, но проснулся в большом страхе и первые мгновения шало озирался кругом, ища того, кто терзал его во сне. Но его не было в купе… Он прятался в душе, наполняя её склизким, противным чувством, от которого никак не удавалось избавиться. Введенскому стало дурно, и он открыл окно, жадно глотая воздух. Снова пролетели перед глазами события последних дней. Собственные слова и поступки. Так, точно бы совершал их некто другой, а Александр Иванович лишь наблюдал… Такие припадки время от времени случались с ним. В изнеможении он откинулся на спинку сидения, прошептал, задыхаясь:
– Какая гибель, какая пустота в душе без Христа…
Глава 4. В театре
Отрубленные головы, насаженные на колья смотрели перед собой потухшим взглядом, обращённым, между тем, как будто ко всякому. И от этого дрожь невольно проходила по телу…
Так начинался спектакль «Принцесса Турандот». Вахтанговская студия оставалась верна себе в своём следовании против времени. Когда в Четырнадцатом где-то ставили «Зампалатку», вахтанговцы играли тёплую светлую сказку «Сверчок на печи». Теперь, когда неистовый Мейерхольд, ещё не так давно, несмотря на происхождение, к негодованию публицистов-патриотов принятый в Александринку, в главный Императорский театр страны, ставил «Мистерию-буфф» Маяковского, Вахтангов погружал зрителя в волшебный мир Карло Гоцци…
Театр переломных лет жил поисками. Грандиозными мечтами. Экспериментами. Станиславский подумывал о постановке небывалого массового представления на театральной площади и мучительно ставил байроновского «Каина», не имевшего успеха. Изобретал что-то невиданное Мейерхольд. Тёмная сила скользила по сценам, воплощаясь то Каином, то бесами Маяковского…
Трудно было вообразить что-то более кошмарное, чем представленное на сцене Маяковским, Мейерхольдом и Малевичем, самозабвенно оформлявшим декорации кощунственному действу, более походящему на шабаш.
Кузнец
У бога есть яблоки, апельсины, вишни,
Может вёсны стлать семь раз на дню,
А к нам только задом оборачивался всевышний,
Теперь Христом залавливает в западню.
Батрак
Не надо его! Не пустим проходимца!
Не для молитв у голодных рты.
Ни с места! А то рука подымется…
Многие актёры отказались участвовать в этом представлении, не утратив понимания, что и для кого, во славу кого им предлагается играть. В этом последнем была своеобразная заслуга спектакля. Он с оглушительной откровенностью демонстрировал, чья власть настала.
Мой рай для всех,
кроме нищих духом,
от постов великих вспухших с луну.
Легче верблюду пролезть сквозь иголье ухо,
чем ко мне
такому слону.
Ко мне -
кто всадил спокойно нож
и пошел от вражьего тела с песнею!
Иди, непростивший!
Ты первый вхож
в царствие мое
земное -
не небесное.
Идите все,
кто не вьючный мул.
Всякий,
кому нестерпимо и тесно,
знай:
ему -
царствие мое
земное -
не небесное.
Может быть, испугавшись именно этой откровенности, разоблачающей собственную её суть, власть не одобрила постановку, и она была закрыта…