Никита Романович продирался сквозь пёструю толпу, стараясь смотреть под ноги. Всё окружающее его, коренного москвича, раздражало до крайности. Или просто нервы слишком расшатались, как вовсе не пристало офицеру? «Старьё берём!» – гнусавый вой сзади. Хоть бы слух замкнуть от этой уличной какофонии…
Конечно, говоря объективно, НЭП – штука полезная всем. Наконец-то хоть что-то стало можно продавать и покупать без риска оказаться в тюрьме. Одна беда: откуда взять деньги, чтобы покупать по столь баснословным ценам? Охотный ряд и Смоленский рынок Никита обходил стороной. Равно как и частные магазины. Только душу травить и желудок раззадоривать. С утра поплёлся в гнусный МСПОшный магазин, где гнусная баба пыталась всучить ему, как полагалось у них, какую-то тухлятину. Пришлось голосом брать. Хотя эту породу переголосить не каждому мощно. Купеческому сыну и армейскому командиру да ещё в дурном расположении духа – легко. Просто душу отвёл!
Перекинув мешок с купленными продуктами через плечо, Никита быстрым шагом дошёл до Тверской. Здесь, в крохотной комнатушке у самой лестницы доживала свои дни вдова одного из любимых корпусных преподавателей Никиты генеральша Кречетова.
Когда-то у этой женщины было всё: муж, двое сыновей, двухэтажная квартира… Но муж умер. Старший сын без вести пропал на Дону. Младшего расстреляли в ЧК осенью восемнадцатого… Квартиру уплотнили пролетариатом и приезжими, загнавшими осиротевшую старуху в самую худую комнату и измывавшимися над нею на каждом шагу. Однажды, будучи больна, она попросила соседку принести ей немного воды.
– Я тебе не прислуга, старая карга! – последовал озлобленный ответ.
Больше Аделаида Филипповна никого ни о чём не просила, стоически претерпевая все мучения и унижения. Эта удивительная женщина, живя в земном аду, сумела сохранить ясность ума, благородство и достоинство. Она никогда не позволяла себе жаловаться, приветливо встречала всё более редких гостей… В свой комнате она старалась сохранить островок своей прошлой жизни. Старые фотографии, портреты, гравюры, иконы, разложенные и развешенные повсюду вещи: гимназический мундир, фуражка, перчатки… Видимо, генеральше казалось, что в этих вещах живут частички душ её любимых, и она мысленно разговаривала с ними долгими одинокими днями. А ещё были книги, и ноты, и альбомы. И всё это тоже разложено было подобно музейной экспозиции. А в центре неё была сама хозяйка – в старинном, но не рваном, не засаленном капоте, в тёмной шали с длинными кистями.
Вот и этим утром такой предстала она. Отворила дверь, приветствовала светло:
– Здравствуйте, Никита! Спасибо, что нашли время проведать! Сейчас я чаем вас угощу…
Уже не протестовал Никита Романович, умоляя не беспокоиться. Знал, что генеральша всё равно не допустит, чтобы гость ушёл, не выпив чаю. Хоть и тяжко было ходить старице и с большим трудом ковыляла она, опираясь о трость обеими руками, но угостить гостя – долг, которым нельзя манкировать.
Никита разложил на столе принесённые продукты, радуясь возможности побаловать хоть чем-то Аделаиду Филипповну. Та с укором покачала головой:
– К чему вы всё это, Никита? Я ведь и без того бесконечно благодарна вам за вашу заботу, за то, что навещаете меня. Помилуйте, ведь у вас семья, лучше вы всё это домой снесите.
– Аделаида Филипповна, дорогая, я всегда считал себя обязанным вашему мужу, я был дружен с вашими сыновьями. Я бы считал бесчестьем себе, если бы не старался сделать для вас то немногое, что могу.
– Но ведь другие не считают.
– В этом и беда наша. Мы слишком легко миримся с горем ближнего. Если что-то и уцелеет в эти огненные годы, то только благодаря отсутствию такого примирения. Благодаря взаимопомощи, поддержке друг друга. А если разобьёмся поодиночке, то последние щепы нашего мира канут в небытие. Поэтому не уговаривайте меня, Аделаида Филипповна. Я не могу иначе, поймите.
– Спасибо вам, – тихо сказала генеральша. – Не за это, – кивнула на гостинцы. – За то, что не примирились… Знаете, мой муж говорил, что гибель в бою – не поражение. Но мир с врагом, мир неправедный – вот, подлинное поражение. Пока мы противостоим злу, неправде, беде – мы живы. И не побеждены. Но когда устанем от этого противостояния, и опустим руки, и примиримся, то погибнем. Лишимся своих душ…
Глухо и мерно звучал надтреснутый голос. Даже в этой манере говорить – спокойно, плавно – было огромное достоинство, восхищавшее Никиту.
– Аделаида Филипповна, я хотел предложить вам перебраться к нам. Здесь вы живёте в ужасных условиях, среди ужасных людей. А у нас вы будете окружены заботой и вниманием.
– Милый Никита, – генеральша улыбнулась с ласковой грустью, – я очень благодарна вам за ваше предложение, но принять его не могу.
– Почему?
– Потому что здесь мой дом. Понимаете? Я родилась под этой крышей. Я прожила под ней всю жизнь. Здесь я впервые увидела своего будущего мужа. Здесь родились оба моих сына… Здесь вся моя жизнь. В этих стенах… И что бы ни было, я не покину их. Это последнее, что у меня осталось.
Никита понимающе кивнул. Прежде чем пить чай, он помог генеральше прибраться и принёс воды, чтобы ей можно было лишний раз не ходить в кухню, терпя унижения от жильцов. Кое-кого из них Никита успел увидеть: злобную бабу, развешивавшую в коридоре бельё, отпаренное в кухне, троих щуплых детей, гонявшихся за тощей кошкой, но не преминувших вслед за матерью обозвать его буржуем, толстого еврея, возмущавшегося духотой и вонью, вызванной паркой белья… И как только жила несчастная старица в этом вертепе?
За чаем Аделаида Филипповна подала ему ключ и искусно выполненную фарфоровую статуэтку молодой китаянки:
– Вот, возьмите, Никита. Это ключ от моей комнаты. На всякий случай… Мне бы не хотелось, чтобы всё это, – она обвела вокруг рукой, – растащили мои соседи. Вы знаете, где что хранится, знаете, как дороги мне эти вещи… Я не прошу вас хранить их все, но заберите, когда меня не станет. Я знаю, что вы не распорядитесь ими худо… А эту вещицу возьмите сейчас. Она ценная… Муж говорил, что это очень редкая работа известного китайского мастера. Оттуда он и привёз её когда-то. Продайте её какому-нибудь коллекционеру… И не перечьте, пожалуйста! Это мой вам подарок.
При упоминании коллекционеров Никиту передёрнуло. Какие теперь коллекционеры? Нынешний коллекционер – обычный мародёр. Свою коллекцию он составляет, за кусок хлеба, за копейки «покупая» у умирающих от нужды людей бесценные шедевры. Не брезговал подобным «коллекционированием» и литератор Толстой.
С некоторых пор в такого рода сделках появились посредники, пользующиеся доброй репутацией люди, которым отдавались на реализацию ценные вещи. Посредничеством нередко занимались дворяне, считавшие для себя невозможным поступить на государственную службу и вынужденные поэтому хвататься за любую работу. Такие сделки были рискованны, так как, по декрету, драгоценности подлежали сдаче государству. Но это не мешало им широко практиковаться.
Пробовал и Никита заняться этим делом, последовав совету Георгия Осоргина, одного из наиболее уважаемых посредников, но… Стоило пару раз посмотреть на рожи новоявленных «коллекционеров», и не выдержала душа. Какая-нибудь благородная старица отдаёт последнюю семейную реликвию, оплакивая её, а откормленная свинья в дорогом костюме швыряет небрежно гроши и ещё считает себя благодетелем! Железные нервы нужны, чтобы стервятникам этим не выгрузить все о них помышляемое. И им-то в грязные лапы подарок Аделаиды Филипповны отдать?..
– Если это подарок, то их не продают. Я сохраню его.
Благодарная улыбка тронула сухие губы старицы:
– Мне так жаль, что я уже столь немощна, что никому ничем не могу помочь…
Простившись с Аделаидой Филипповной, Никита посчитал оставшуюся в кармане мелочь. Блазнило по полуденной жаре наведаться в «Левенбрей», освежиться кружкой холодного пива. Поразмыслив немного, он направился к пивной, миновав по пути редакцию «Крокодила», вход в которую украшала вывеска с зелёным, зубастым страшилищем, держащим в лапе вилы. Правда, в сравнении с человекообразными на советских плакатах крокодил выглядел ласковым и дружелюбным. Может, поэтому он так нравился двухлетнему Митеньке, приходившему в восторг от вида рептилии?
Народу в пивной в этот час было немного. Взяв кружку, Никита сел у стены, погрузившись в невесёлые мысли. Внезапно смутно знакомый голос произнёс:
– Рад видеть вас в добром здравии, Никита Романович.
К столику подошёл пожилой человек, сильно припадавший на ногу и опирающийся на палку. На нём был неприметный наряд: брюки, стоптанные до дыр сапоги, мужицкая рубашка с поясом, за плечом – вещмешок. Знакомый незнакомец небрежно бросил на стол кепку, обнажив густую, белоснежную, как и его аккуратная борода, шевелюру.
– Не узнаёте?
Узнать мудрено было. Но по голосу, по цепкому взгляду тёмных глаз…
– Арсентьев?..
Служили вместе ещё в Великую. Образцовый офицер, всё ещё ходивший в капитанах, хотя по летам и качествам – должен был полковничий чин носить.
– Он самый.
– Да откуда же? Нет, постойте… – Никита огляделся. – Не здесь… Пойдёмте ко мне! Я представлю вас жене!
– Нет-нет, этого не нужно, – Ростислав Андреевич мотнул головой. – Вы ведь, я полагаю, не в отдельной квартире проживаете? То-то. Ни к чему привлекать внимание соседей. К тому же вечером я отбываю в Петроград. Поэтому, если вы не против, я предпочёл бы немного прогуляться по Москве. Сто лет, знаете ли, не был…
– Конечно-конечно, с величайшей охотой!
Пожалуй, едва ли не единственным местом в Первопрестольной, куда ещё не добралась суета нового времени, были её тихие, утопающие в зелени бульвары. Здесь не неслись лихачи и автомобили, не раздавались крики торговцев, сюда не достигал палящий зной… Здесь резвились дети, и неспешно прогуливались или посиживали на лавочках их матери, бабушки, няни. Уютом и спокойствием окутывали московские бульвары. Легко дышалось под их сенью…
На Зубовском настала пора цветения лип, с райским благоуханием которых не сравнится ни один изысканный цветок. Приметив пустую лавку под старым, раскидистым деревом уставший от продолжительной ходьбы Ростислав Андреевич предложил сесть. С заметным облегчением вытянув параличную ногу, он глубоко вздохнул: