– Да, не думал я, что снова увижу всё это… Здесь мы гуляли с женой, когда я учился в Академии. На этой скамейке любили сидеть… Кто бы мог подумать, что она уцелела.
– Расскажите же, что с вами было! Какими судьбами вы в столице?
– Что было? – Арсентьев пристукнул палкой о тротуар. – Пепелище, могилы самых дорогих людей, мщение, война и… два воскресения.
– Моя жена тоже потеряла и родных, и дом. Добрая половина России сделалась пепелищем и погостом… Стало быть, вы воевали в Белой Армии? Я был в этом уверен. Такой человек, как вы, не смог бы пойти к большевикам или оставаться в стороне.
– Я воевал на Юге… В Новороссийске моя война закончилась. Я попал в плен.
– И вас не расстреляли?
– Расстреляли, но, как видите не до конца… Пуля меня не берёт, это очевидно. Погода была мерзкая, дождь. Кое-как забросали моё раненое, но недобитое тело грязью и ушли. А я из-под этой грязи к Божьему свету выполз. Одни смелые люди не побоялись меня, «контру», у себя спрятать, выходили. Вот, с того времени я вроде как странный человек. На Кавказе был, к тамошним пустынникам в горы поднимался, на Украине, в Крыму… Я, Громушкин, обет дал больше не касаться оружия. Прежде я служил одному лишь Отечеству, а ныне – Богу. Бога в отличие от Отечества и всего земного нельзя отнять…
– Вы тоже полагаете, что с Россией покончено? – с волнением спросил Никита. – Тоже хороните её?
Арсентьев горько усмехнулся и вместо ответа прочёл, глядя немигающим взглядом перед собой:
– С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.
– Чьи это стихи?
– Волошина. Я был у него по весне. Несколько дней прожил… Максимилиан Александрович человек больших странностей… Я не могу понять его миролюбия по отношению к большевикам, но восхищаюсь мужеством, с которым он готов предоставить кров любому, рискуя головой, и тем, что он пишет. Я переписал себе кое-что на память…
– Сильные и страшные строки… Вот, только народ ли?
– Что?
– Народ ли повинен?
– Когда кучка мерзавцев терзает огромный и сильный народ, а сам народ частью терпит, а частью присоединяется к извергам, то ответ, по-моему, очевиден. Вы не находите?
– Я не знаю, – признался Никита. – Знаете, у меня в последнее время такое чувство, словно почва ушла из-под ног. Я молод, здоров, я прошёл войну… Но теперь превращаюсь в лишнего человека. Я ни к чему оказываюсь не способен, ни на что не годен, для меня нигде нет места. Моя жена ждёт второго ребёнка, на моём попечении старуха-мать и мать моих погибших друзей… А я не знаю, как добыть им кусок хлеба! Я уже зарёкся размышлять о таких высоких материях, как судьба Отечества. Я погружён в куда более приземлённые мысли… Не знаю, поймёте ли меня вы… Для меня становится нестерпимо это положение неприкаянного человека, не могущего даже порядочно содержать собственную семью. И что мне делать, я ума не приложу.
– Думаю, что многие сейчас чувствуют то же, что и вы. Я, Никита Романыч, скверный советчик в житейских делах… Одно могу сказать: цените то, что имеете. Благодарите Бога за всё хорошее, что есть в вашей жизни. Наша ошибка в том, что мы понимаем ценность чего-либо, лишь потеряв это. И помните о том, как много есть людей, которым много хуже… Это, знаете ли, уравновешивает.
– А что вы сами собираетесь делать дальше? – спросил Никита, усовестясь того, что стал жаловаться на свои неурядицы человеку, потерявшему всё самое дорогое в жизни. – Зачем вы едете в Петроград? Там теперь страдная пора, вы, должно быть, знаете.
– Поэтому и еду, – ответил Арсентьев. – Я уже сказал вам, что имею намерение посвятить себя Богу… Я медлил два года, так как слишком велики мои грехи. Но больше ждать нельзя. Стадная пора наступила, и потом может быть поздно…
– Вы хотите принять постриг?
– Да, хочу… Мечом я воевал долго. Теперь надеюсь сменить меч на крест… Может, тогда, наконец, смогу и повторить вслед за праведным Симеоном: «Ныне отпущаеши раба Твоего», – Ростислав Андреевич задумался, а затем беспокойно взглянул на небо: – Кажется, уже немало времени. Мне пора идти.
Никита поднялся следом за ним и заметил:
– Вы так и не ответили на мой вопрос, Арсентьев.
– Какой именно?
– О России. Всё ли кончено?
– Сейчас – да. Но мы же знаем, что со смертью ничего не кончается. Что и четырёхдневный Лазарь воскрес…
Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращённых в прах,
Из душ, крестившихся в крови,
Из мук казнённых поколений,
Из преступлений, исступлений,
Из ненавидящей любви
Возникнет праведная Русь!
Ростислав Андреевич порылся в вещмешке и извлёк оттуда несколько сложенных вчетверо листков:
– Вот, возьмите, Никита Романыч. Почитайте на досуге. Только спрячьте потом хорошенько, а лучше сожгите от греха. За такие стихи можно и в контрреволюционеры попасть. А теперь прощайте! Или до свидания, если Бог даст.
Арсентьев поковылял по бульвару, сильно приволакивая больную ногу. Никита подумал, что, пожалуй, всё-таки очень сложно представить Ростислава Андреевича монахом. Хотя… И Пересвет с Ослябей были иноками.
Ещё глядя вслед удаляющейся фигуре старого товарища, он машинально развернул оставленные листочки, скользнул по первым строфам и впился в них потрясённо, перечитывая, не веря, что такое ещё пишется теперь.
Как злой шаман, гася сознанье
Под бубна мерное бряцанье
И опоражнивая дух,
Распахивает дверь разрух -
И духи мерзости и блуда
Стремглав кидаются на зов,
Вопя на сотни голосов,
Творя бессмысленные чуда, -
И враг, что друг, и друг, что враг,
Меречат и двоятся… – так,
Сквозь пустоту державной воли,
Когда-то собранной Петром,
Вся нежить хлынула в сей дом
И на зияющем престоле,
Над зыбким мороком болот
Бесовский правит хоровод.
Народ, безумием объятый,
О камни бьется головой
И узы рвет, как бесноватый…
Да не смутится сей игрой
Строитель внутреннего Града -
Те бесы шумны и быстры:
Они вошли в свиное стадо
И в бездну ринутся с горы.
Глава 6. Страдная пора
Десятого июня 1922 года Невский проспект был заполнен народом. От Гостиного двора люди толпились так густо, что практически невозможно было протиснуться меж ними. То была не демонстрация, не «сознательные пролетарии», а подлинный русский народ, не устрашившийся выйти на улицу, чтобы поддержать своего любимого пастыря. Здесь не было антиправительственных лозунгов, бойких выкриков, плакатов… Были лишь молитвы и иконы. Многие женщины не могли сдержать слёз. Должно быть, все собравшиеся понимали, что исход процесса, открывающегося теперь в бывшем Дворянском собрании, предрешён заранее. Праведник может помиловать разбойника, разбойник праведника – никогда. Вот только – суровость кары? До конца ли пойдут?
Томительно шли минуты ожидания. В толпе перешёптывались, вздыхали. Наконец, раздались крики:
– Везут! Везут!
Люди стали падать на колени. Запели «Спаси, Господи, люди твоя».
Проехала машина, мелькнул белый клобук… Дальнейшего собравшимся видеть было не дано. Но всё-таки народ не расходился. Может быть, и оттого, что нигде, кроме как в этой толпе, Святым Духом, а не лозунгами соединённой, люди давно не ощущали себя Народом…
Митрополита Вениамина в Петрограде любили. Ласково называли «наш батюшка». Он и поставлен-то был в пылающем Семнадцатом на свою кафедру не начальственной волей, а выбором людей, привязавшихся к нему, пока он был лишь временно исполняющим обязанности главы епархии. Его любили за то, что он никогда не был «князем церкви», оставаясь смиренным служителем Господа, таким же, как и его отец и многочисленные предки, бывшие скромными провинциальными священниками. Владыка не гнушался служить в самых отдалённых и злачных углах столицы, неся свет отверженным, погибающим, падшим.
Со звериным лицом революции ему пришлось столкнуться в самые первые её дни, когда целую неделю прожил он под огнём в осаждённом Чудовом монастыре. Занимаемое им помещение было разрушено большевистскими снарядами буквально через несколько минут после того, как он покинул его. Последние двое суток вместе с монахами владыка провёл в непрестанной молитве «об убиенных во дни и в нощи» в подземной церкви святителя Ермогена, куда из соборного храма перенесли мощи святителя Алексия.
Первый конфликт с властью последовал три месяца спустя, когда большевики издали Декрет «Об отделении Церкви от государства». Тогда в Александро-Невскую Лавру прибыл вооруженный отряд матросов и красногвардейцев с предписанием комиссариата призрения о реквизиции всех жилых и пустующих помещений со всеми инвентарем и ценностями. Монастырские власти решительно отказались отдать Лавру для нужд «комиссариата призрения». В связи с попыткой захвата Лавры, на следующий день вечером в Троицком соборе митрополит совершил богослужение. Собор был переполнен, как на Пасху. Успокаивая верующих, владыка Вениамин сказал:
– Это – ответ на мое обращение к народным комиссарам оставить церкви в покое – теперь дальше дело самого народа войти в переговоры с народными комиссарами, которые, не услышав моего голоса, быть может, услышат голос народа. Странное обстоятельство. Ведь посягательства происходят исключительно на православные церкви… Православный народ должен выступить немедленно с протестом, и я уверен, что, по милости Божией, разрушение церковного строя будет предотвращено.
Битва за Лавру продолжилась. При следующей попытке захвата предводитель вооруженного отряда матросов и красногвардейцев потребовал от владыки очистить митрополичьи покои. На это митрополит ответил, что против посягательств на права Православной Церкви он может протестовать только по-христиански: как избранный на Петроградскую митрополию он считает своим долгом охранять имущество Лавры, принадлежавшее обществу православных людей – живых членов Церкви. Пригрозив выдворить его из лавры силой, предводитель отряда отправился в собрание Духовного собора Лавры и потребовал от епископа Прокопия сдать ему все лаврское имущество. Прокопий ответил отказом и был арестован со всеми членами Духовного собора.