Арсентьеву хотелось подойти к этому человеку, поклониться, испросить благословения. Но нельзя было. Поздно…
За окнами пели «Спаси, Господи, люди твоя», а в зале зачитывали приговор: митрополита Вениамина и ещё девятерых осуждённых с ним подвергнуть высшей мере наказания. Расстрелу.
Приговорённых стали уводить.
«Благословите, владыка!» – мысленно попросил Ростислав Андреевич, поднявшись.
У самых дверей митрополит оглянулся, обвёл последним взглядом зал и, как показалось Арсентьеву, на миг остановился на нём. Отныне Ростислав Андреевич знал точно, каким именем станет называться через неделю, приняв постриг… «Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос наша жизнь, свет и покой, – звучали в сердце слова владыки-мученика, написанные им уже из тюрьмы и теперь расходившиеся меж верующими в списках. – С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость, и силы и дать место благодати Божией.
Странны рассуждения некоторых, может быть и выдающихся пастырей – разумею Платонова, – надо хранить живые силы, то есть их ради поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины и тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, – погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда. Люди и ради политических убеждений жертвуют всем. Посмотрите как держат себя эсэры и т.п. Нам ли христианам, да еще иереям, не проявлять подобного мужества даже до смерти, если есть сколько-нибудь веры во Христа, в жизнь будущего века!»
Глава 7. Отражения истории
– Вот, Сонюшка, и август кончается…
Словно в ответ на эти слова опалённый лист упал на скамейку. Алексей Васильевич поднял его, задумчиво покрутил в руке, глядя на сияющую нить паутины, протянутую сквозь кущи чёрной рябины.
– Скоро осень наступит… Ты всегда любила осень. Раннюю, когда всё в золоте, багрянце. Как странно, что она придёт, а тебя не будет, – Надёжин судорожно глотнул. Хотя Соню схоронили ещё минувшим ноябрём, но он до сих пор не мог привыкнуть к её отсутствию. Столько лет каждую мысль свою он нёс к ней, делился с ней всем. Столько лет она была рядом, Богом данная вторая половина, и, вот, ушла, оставила…
Последнее своё лето Сонюшка почти не могла ходить. Ноги её страшно распухли и болели. И всё же всякое утро она просила, чтобы свели её в сад. Здесь, в рябиновых кущах, он поставил для неё скамейку, и она просиживала на ней часами, неподвижно, глядя куда-то вдаль. Лицо её казалось безмятежным, просветлённым, уже нездешним. Часто Алексей Васильевич сидел подле Сони, читал ей вслух. И прощался, понимая, что это последние дни…
Она ушла символично, словно следуя самой природе: когда деревья сбросили свои уборы, и земля приобрела неприютный ноябрьский вид. Хоронили её, как она и хотела, во всём белом. Специально из Москвы приехал для отпевания отец Сергий, сын старца Алексия… Едва успели засыпать могилу, как закружил первый в том году снег, убелил свежий холм пухом.
Подле сониной скамейки Надёжин поставил памятный крест и всякий день приходил сюда, говорил с нею, как с живой. Да ведь она и жива была. И где-то там, в неведомых краях, слышала его…
Всё пустее и неприютнее становился Посад. Съехали, оставив дом в его распоряжении, Кромиади. Ушла Соня… Старшего Мишу решено было в ближайшие дни отправить в Москву – учиться. Там обещалась присмотреть за ним всё та же отзывчивая к чужой беде Лидия…
Но личными утратами запустение не исчерпывалось. Ещё раньше, в 1919 году, в Лазареву пятницу безбожники осквернили мощи Преподобного Сергия. В тот день ото всех посадских храмов к Лавре пришли крестные ходы. Верующие заполнили площадь. Из бойниц на них чёрными бельмами зыркали пулемёты, готовые в любой миг изрыгнуть смертоносный огонь… Сумрачно было, и насквозь пронизывал ветер. Соня порядком озябла, но отказывалась уходить. Это стояние ещё будет стоить ей долгих недель болезни… Не хотели уходить и дети. Младшие жались к матери и крестной, старший, Миша стоял рядом с отцом, сжимая в руках икону.
Духовенство служило молебны, и в промежутках вся площадь пела «Да воскреснет Бог». Многие плакали, переживая грядущую разлуку с мощами любимого Чудотворца…
Так прошло восемь часов, пока, наконец, к вечеру из открывшихся ворот вышел какой-то еврей-комиссар и, взгромоздившись на бочку, изрёк:
– Идите смотрите, чему вы поклоняетесь – тряпкам и костям!
– Мерзавец! – прошептал Миша, и Алексей Васильевич дёрнул его за рукав.
Вся толпа ринулась в собор. Там уже вовсю орудовали нахальные комсомольцы, певшие бесстыдные песни и плясавшие, с презрением и насмешкой косившиеся на верующих. А те шли и шли к раскрытой раке, в которой беспорядочно лежали кости, с рыданиями прикладывались к святыне. Вскоре её увезли в музей, и Лавра осиротела… Через год была закрыта и сама она. Сбылось предречённое – погасли лампады у Сергия Преподобного… Тьма сгущалась.
Жить в Посаде приходилось впроголодь. Алексей Васильевич учительствовал в гимназии, где на старости лет вынужден был работать и легендарный Лев Тихомиров, из народовольцев переродившийся в вернейшего рыцаря монархии… Иссохший старец с колючим взором, с тяжёлой тростью, стук которой слышался издали, он ни с кем не разговаривал и лишь болезненно морщился, когда мальчишки дразнили его вслед «карлом марксом».
Преподавательская деятельность в условиях победившего большевизма стала делом крайне тяжёлым, но ведь надо же было кормить семью. В Посаде эту задачу все решали по-разному. Кто-то тачал башмаки, как в былое время Лидия, а теперь научившаяся у неё Марочка. Кто-то вязал носки, как один из родичей князей Голицыных. Марочка к тому занималась и врачебной практикой, успевая притом обиходить осиротевших детей.
Трудно сказать, как пошла жизнь, если бы её не было рядом. Есть люди, обладающие завидным даром всегда оказываться в нужное время в нужном месте и, оказавшись, делать и говорить ровно то, что нужно. Марочка была как раз таким человеком. Ещё при жизни Сонюшки весь дом уже держался исключительно на её плечах. А после и подавно.
Месяцы, прошедшие со смерти Сони, ещё больше сблизили Надёжина с Марочкой. Сблизили воспоминаниями о дорогой ушедшей, долгими разговорами о ней… Да и после Сони был ли разве иной человек, столь близкий, всё понимающий?
Правда, допустил Алексей Васильевич однажды бестактность в отношении этой чудной женщины. Дёрнул лукавый тем вечером крепко посидеть в хорошей компании… Обычно Надёжин не позволял себе подобного, но тут одолела тоска, да и повод был уважительный – отмечали рождение сына одного посадского знакомца. И не то чтобы сильно нетрезв с того стал, а так, навеселе, но хватило, чтобы глупость брякнуть.
Вернувшись заполночь, Алексей Васильевич обнаружил, что Марочка ещё не ложилась. Она сидела в гостиной, ничем не занятая, и медленно перебирала чётки.
– Отчего вы не спите, Марочка?
– Я ждала вас.
– Зачем?
Марочка пожала плечами:
– Вдруг бы вам что-то понадобилось…
– Так жёны мужей обычно ждут…
– Не знала об этом, – она поднялась с явным намерением уйти, но Надёжин удержал её:
– Простите… Я давно хотел поговорить с вами.
– Вы, Алексей Васильевич, уверены, что сейчас лучший момент для разговора?
– Момент, скорее всего, худший, но другого не будет… Сядьте, Марочка, пожалуйста…
Она опустилась на край стула, положила сжатые кулачки на сомкнутые колени – словно институтка. Смотрела открыто, не отводя взгляда.
– Мы с вами живём под одной крышей, вы заботитесь обо мне, воспитываете моих детей… Я подумал, было бы честно… – слова с трудом шли на язык, и Надёжин всё больше нервничал. – Я уверен, что Соня бы благословила нас… Одним словом… Одним словом…
Марочка предостерегающе подняла руку:
– Не надо, Алексей Васильевич, не продолжайте! Бога ради… У меня нет человека более дорогого, чем вы. И ваших детей я люблю, как родных. Но женой вам я не стану.
– Почему?
– Причин несколько. Во-первых, я не хочу, чтобы дети видели во мне мачеху. Тем более, что в браке у нас могут родиться свои, а я не поручусь, что смогу быть столь искусной, чтобы не подавать повода к ревности. Это разрушит мир в нашем доме. Я этого не хочу. Во-вторых, вы ведь не любите меня, правда? Просто вам сейчас очень трудно без Сони, вы не знаете, чем заполнить пустоту в своём сердце. Но я не смогу заполнить её. Соню вам не сможет заменить никто… Значит, выйдет между нами ложь. А этого я тоже не хочу. Я слишком дорожу нашим нынешним, чтобы ставить его под угрозу. Не будем пытаться изменять Господних путей собственными желаниями.
От этих спокойных, рассудительных слов вышел дурман из головы. Надёжину стало совестно. Подойдя к Марочке, он осторожно взял её прохладную руку в свои, сказал виновато:
– Простите меня. Вы правы, конечно… Я не должен был и начинать этого разговора. Забудьте…
– Уже забыла, коли вы так хотите.
Тем и кончилось всё… Миновала весна, закончились занятия в школе. Летом Алексей Васильевич решил показать детям ещё уцелевшие окрестные святыни. Отправились пешком в паломничество. Посетили сперва монастырь Вифанию, скиты Черниговский и Киновию, затем – знаменитый Гефсиманский, где жил некогда прозорливый старец Варнава.
Гефсиманский скит был окружен сплошь лесом, под тёмными сводами которого одиноко светлел розовато-белый храм XVIII столетия. Если и была «польза» во всех ужасах последних лет, то заключалась она в том духе, который заключался теперь в церковных стенах. Здесь не осталось ничего наносного, мирского, суетного, ничего от духа времени, века сего. Остались лишь подлинные служители Христовы, подлинные верующие – не по праздникам для порядка, а всей душой. Оттого хрустально чист стал храмовый воздух, и особенно сильна молитва в очищенных стенах.