Загрохотал вдали гром, и Алексей Васильевич, поклонившись кресту, побрёл по узкой дорожке к дому. Марочка с детьми ещё утром отправилась в Москву, а потому в доме царила редкая тишина. Надёжин решил употребить это время на работу и прошёл в кабинет.
На массивном, тёмном письменном столе лежали стопы книг, фотографии, портреты… Зайди сюда кто из «товарищей», мигом бы обвинили в контрреволюции. Одного портрета Государя вполне хватило бы для этого.
Государь… Немало сходств было у него с французским Людовиком. Оба взошли на престол совсем молодыми, не успевшими достаточно подготовиться к столь тяжкому служению. Оба образцовые мужья и отцы, добрейшие люди, исполненные самых благих стремлений и любви к своим подданным, далёкие от придворных интриг и тяготящиеся обязанностями в отношении двора, предпочитающие ему уединение. Оба, наконец, не смогли вовремя преградить путь надвигающейся катастрофе и проявили роковую уступчивость, дав своим странам «народное представительство», в конце концов, погубившее всё. Впрочем, в отличие от Людовика Николай обладал куда большим кругозором и сознанием своего положения. И чувство собственного достоинства не позволило ему играть балаганную роль при Конвенте, цеплять революционные кокарды, как поступил Людовик. В довершении сходств оба венценосца были преданы своими родственниками. Об арестованном Императоре газетам рассказывал всевозможные гнусности нацепивший красный бант князь Кирилл. А во французском Конвенте подавал голос за казнь короля «гражданин Филипп Эгалите», бывший герцог Орлеанский, потомок Гуго Капета… «Нет такой жертвы, которую я не принёс бы для блага России», – говорил Николай. «Я умираю невинным. Пусть моя кровь спаяет счастье французов», – сказал Людовик, стоя на эшафоте… Оба венценосца, считавшиеся слабыми и, действительно, слабости допускавшие, они проявили исключительное мужество в свои последние дни, то высокое, исполненное достоинства и глубокой христианской веры мужество, которое недоступно палачам и предателям… Недоступно черни.
В 1918 году в издательстве имени Маркса вышла книга «Великая французская революция». Не знали товарищи большевики, что выпустили, прельстившись по собственной безграмотности названием и не вникнув в суть. Этот труд был написан крупнейшим русским историком и социологом Николаем Ивановичем Кареевым, не одно десятилетие посвятившим изучению своей темы. Николай Иванович отнюдь не был консерватором, состоял в партии кадетов, несколько дней провёл в Петропавловской крепости в Пятом году. Но был он историком высочайшего класса, специалистом, которому собственные политические симпатии не мешали беспристрастно излагать факты. А факты имеют свойство говорить сами за себя. Оттого его опрометчиво изданная большевиками книга воспринималась, как контрреволюционная и пророческая.
Иное время, иная страна, а казалось, будто собственную недавнюю историю читаешь. «Дайте мне пять лет деспотизма, и Франция будет свободна!» – обещал министр Тюрго, не сбывшаяся надежда несчастной страны, реформатор, затравленный со всех сторон. Тюрго не любили ни правые, ни левые, ни аристократия, ни чернь. Но, самое главное, его не любила королева, требовавшая у мужа его отставки. Людовик поддался влиянию своего окружения, но ещё долго не решался отстранить от должности опального министра, а лишь избегал свиданий с ним. Точно такой же была и судьба реформатора российского, говорившего: «Дайте мне двадцать лет покоя, и вы не узнаете Россию!»26 С той только разницей, что российский Государь оказался избавлен от принятия тяжёлого решения пулями Богрова…
Фатальное неумение разбираться в людях монарха и бесконечные интриги двора привели Россию и Францию к плачевному положению – их правительства в канун революции состояли сплошь из серых и бездарных людей, не способных ни к чему, светлые головы были благополучно вытеснены на обочину. В создавшемся хаосе не нашлось ни одной силы, способной ему противостоять…
Российские революционеры копировали своих французских предшественников со рвением старательных подмастерьев. Даже названий не могли придумать своих, а сплошь заимствовали. От Учредительного собрания до Революционного трибунала… Что уж говорить о существе?
«Священники, бывшие дворяне, сеньеры, а также служащее и прислуга всех этих лиц; иностранцы; лица, занимавшие или занимающие какие-либо общественные должности как при прежнем правительстве, так и со времени Революции; лица, подстрекавшие или поддерживавшие заговорщиков; главари, подстрекатели и лица, виновные в убийстве, поджоге или грабеже, подлежат смертной казни…» Статья шестая Декрета о наказании мятежников. Издано 17 марта 1793 года… А кажется, словно году в Восемнадцатом…
Алексей Васильевич разложил фотографии в нужной последовательности, раскрыл книги на нужных страницах и начал писать. Само собой, его труду в отличие от книги профессора Кареева уж точно не суждено увидеть свет в обозримом будущем, но, кто знает: возможно, Божьим промыслом эта рукопись уцелеет в горниле всевозможных бедствий, и потомки, прочтя её, что-то откроют для себя, что-то поймут о тех тайных механизмах, невидимым действием которых опрокидываются в кровавую пучину троны, страны и целые народы…
Глава 8. Экспедиция
«…и сломлю гордое упорство ваше, и небо ваше сделаю, как железо, и землю вашу, как медь; и напрасно будет истощаться сила ваша, и земля ваша не даст произрастений своих, и дерева земли [вашей] не дадут плодов своих. Если же [после сего] пойдете против Меня и не захотите слушать Меня, то Я прибавлю вам ударов всемеро за грехи ваши: пошлю на вас зверей полевых, которые лишат вас детей, истребят скот ваш и вас уменьшат, так что опустеют дороги ваши. Если и после сего не исправитесь и пойдете против Меня, то и Я [в ярости] пойду против вас и поражу вас всемеро за грехи ваши, и наведу на вас мстительный меч в отмщение за завет; если же вы укроетесь в города ваши, то пошлю на вас язву, и преданы будете в руки врага; хлеб, подкрепляющий человека, истреблю у вас; десять женщин будут печь хлеб ваш в одной печи и будут отдавать хлеб ваш весом; вы будете есть и не будете сыты. Если же и после сего не послушаете Меня и пойдете против Меня, то и Я в ярости пойду против вас и накажу вас всемеро за грехи ваши, и будете есть плоть сынов ваших, и плоть дочерей ваших будете есть…»27
Как страшно исполнилось всё на российской земле! И в царское время случались неурожаи, и голод, но бедствия такого масштаба не бывало. С содроганием Сергей читал в газетах жуткие сообщения с мест, и отказывалась верить душа – неужели и впрямь возможно, чтобы люди ели друг друга?.. Но если прессе ещё можно было и не поверить, то рассказы очевидцев сомнению не подлежали. А от рассказов этих волосы дыбом становились куда больше, чем от газет… Одна только история о том, как в одном из уездов в Татарии съели приехавшего из города доктора и двух фельдшеров, чего стоила!
Слава Богу, хоть в отцовской деревне не дошло до такого. Конечно, и там голод стоял: хлеб только с примесями, соли не хватало – но выживали с горем пополам. Старался и Сергей хоть чем-то пособить, когда мог. Страшно вообразить было, что этот мор и родные края накроет, поразит родных людей.
А власти ещё и препятствовали оказанию помощи несчастным. Разгромили Помгол, заменили искренних радетелей о людях своими твердолобыми. И хотя помощь продолжала поступать и от международных благотворительных организаций, и от частных лиц, но куда шла она? Что-то, конечно, перепадало голодным, но всё прочее…
Стёпа Пряшников, как и сам Сергей, некоторое время подвизавшийся в Помголе, возмущался, как водится, не сдерживая эмоций:
– У подлецов, вишь, средств нет! Как такое может быть? Они хапнули всё достояние России! Все сокровища её! Музейные, теперь и до церковных дорвались. Им из заграницы гуманитарная помощь идёт! Народ они ошкурили до костей, всё до крупицы последней выгребли! И где всё? Я спрашиваю, где?! Сокровища исчезают в неизвестном направлении, остальное тоже только и видели! А жрать как было нечего, так и осталось! Такое ощущение, что всё это в чёрную дыру уходит…
– Ты совершенно прав, – пожал на это плечами Сергей. – И у этой чёрной дыры есть даже название…
– Интернационал! Кормим всемирный кагал человечинкой! Теми самыми детками, которые «ручки кусают»!
– Ты бы, Стёпа, того… – поморщился Сергей. – Не так громко хотя бы. Забыл, что у нас за антисемитизм к стенке ставят?
– Пущай их ставят! – фыркнул Стёпа. – Я и в лицо этим псам шелудивым скажу, что они…
– Довольно, ради Бога!
Когда Пряшников заводил политические речи, Сергей внутренне холодел: вот, сейчас сказанёт что-нибудь, и чужие уши услышат – и пиши «пропало». Потому, когда Стёпа вознамерился ехать с ним в экспедицию по розыску уцелевших архивов и библиотек разорённых усадеб, не очень обрадовался и даже отговаривал друга:
– Не понимаю, зачем тебе ехать? Ты занимаешься в Наркомпросе другими вопросами… Зачем тебе понадобилось добиваться этой командировки?
– А я за компанию, – пожал плечами Пряшников. – Понимаешь, брат, засиделся я на одном месте. Работать не могу… Надо мне на Россию посмотреть, связь с нею восстановить. Может, какой мотив разгляжу в её нынешнем лице…
– Сомневаюсь, что мотив, который ты, может быть, разглядишь, сможет стать хорошим сюжетом для картины. Вернее, картина выйдет такой, что за неё тебе пришьют антисоветскую агитацию.
– Что ты меня всё стращаешь? Статью пришьют, к стенке поставят… Ну тебя к дьяволу, ей-Богу! Можно подумать, я сам не понимаю, что сейчас художникам руки связали. Попробуй от души писать, так мигом… Вон, и Нестеров кисть отложил. Куда теперь с его Христовыми невестами да попами… Махровая реакция-с! А я всё ж покачу с тобой, не взыщи.
– Как знаешь.
Не обрадовался Сергей попутчику, а, вот, Лида наоборот. Очень беспокоила её эта поездка дотоль, а тут вздохнула облегчённо – на Стёпу положиться можно, он и за себя постоит, и товарища в обиду не даст, надёжный человек. Хоть и не высказала этого жена напрямую, а Сергей точно знал – ровно так и подумала она. Это отчасти задело его: словно за мла