денца считает, которому нянька нужна…
В те дни как раз угораздило Сергея повздорить с женой. В последние годы изменилась она. Посуровела, стала жёстче, резче. Это естественно, конечно, учитывая то, что все постреволюционные годы Лида тащила на себе двойной груз: на ней был и дом, и работа. Вернее, работы, так как то и дело менялись они, либо же совмещались разом несколько. Разрывалась Лида, пытаясь всюду поспеть, изматывалась. Отсюда и раздражительность являлась. Понимал это Сергей, а всё же обидно было, когда в очередной раз она отмахивалась от него в ответ на какое-нибудь рассуждение, посматривала грозно, выговаривая, если он забыл о чём-то… Рушилось то безусловное понимание, какое было меж ними вначале, и от этого становилось одиноко и тяжело.
Ещё одним рубцом стала потеря третьего ребёнка, которого измученная и не имевшая возможности дать себе отдых Лида просто не смогла выносить. Долгое время после этого она казалась отчуждённой, отдалившейся, ушедшей в себя. Потом как будто оттаяла. Но однажды вечером в ответ на робкую его ласку отстранилась:
– Не надо, Серёжа. Пока… – и, помолчав, добавила с усилием: – Я перед тобой повиниться должна. Я ведь от ребёнка нашего избавиться думала…
Сергея словно током ударило при этих словах. Даже не нашёлся, что ответить, но жена продолжала:
– Я как подумала, что ещё один рот прибавится, как представила, что и так двое малышей на мне, и всё, всё… Отчаяние на меня нашло! Как, как, – думаю, – я справлюсь? Откуда возьму силы? И как ни размышляла, всё одно выходило у меня – не выдержать мне! Не нужен этот ребёнок теперь, не по силам он мне. Страшно сказать, я почти ненавидела его. И приходила мысль – избавиться… Только страх перед грехом эту мысль отгонял, а всё же приходила она. Вот, Господь, знать, и наказывает… Сам нашего кроху забрал от моей злости…
Сергей чувствовал себя раздавленным. Его жена так страдала, что допускала даже такие страшные мысли, а он не подозревал об этом. И ничего не сделал, чтобы помочь. Она думала, что должна работать, что на ней двое малышей. Так, точно его, Сергея, и не существовало вовсе.
– Забудь об этом и не смей себя винить. Это я один виноват во всём…
Лида заплакала, впервые за все годы их совместной жизни. И только в этот момент он понял, насколько она измучена.
После того разговора и принято было решение переехать из Посада в Москву, где Сергей поступил на службу в Наркомпрос, тяготясь ею, но понимая, что иного пути нет, надо хоть как-то устраивать жизнь, приспосабливаясь к новым реалиям.
Москва, однако же, не возвратила семейным отношениям того понимания, какое было прежде. Лида бегала по урокам, возилась с детьми, часто болевшими, у неё просто не доставало времени, чтобы, как некогда, вести долгие разговоры, вникать в душевные метания мужа… Сергей чувствовал себя обойденным. Научная карьера его окончилась, не начавшись, потому что нельзя продвинуться по стезе гуманитарной в государстве, идеология которого тебе враждебна. Счастливы математики! Счастливы естественники! Их дело не зависит или почти не зависит от идеологических течений, и востребованы они будут всегда. А историку, философу, писателю – куда идти? Его орудие труда не цифра, чуждая временам и идеям, а Слово. А что делать со Словом в стране, где оно запрещено? Молчать… Погрузиться в меланхолию и безнадёжность. Если, конечно, совесть твоя не дозволяет тебе променять Слово на Ложь…
Неудельность тяготила. А тут ещё и Лида отдалилась невольно… В собственном доме отдушины не было. Да где он – собственный дом? Это дом благодетеля Стёпы. В нём постоянно сменяют друг друга его шумливые гости из художнической братии. А если нет их, то являются суровые гости тестя – из Даниловского братства, с Маросейки, из Посада и Бог знает, откуда ещё. Целый религиозный кружок образовался. Их было интересно и полезно слушать, но и тут выходил Сергей получужим. Только что «зятем профессора Кромиади». А сам он где же? Своё – где же? Да и было ли оно у него?
За экспедицию он ухватился с радостью – хоть вырваться из душных стен… От молчаливого раздражения Лиды. Осердилась она, что Сергей принёс в дом котёнка, случайно подобранного на улице. Он, конечно, понимал, что жена не оценит такой сердобольности, но не мог пройти мимо крохотного комочка, промокшего, забившегося меж мусорных баков, жалобно мяукавшего. От этого писка душа разрывалась. Подумалось, что несчастного малыша непременно съедят собаки, или изловит комиссия по очистки города от бродячих животных… И не удержался Сергей, подобрал беднягу, принёс в дом, отогрев за пазухой, с виноватой улыбкой показал Лиде:
– Вот…
Та лишь руками развела:
– Только кошек мне и не доставало! Сам с ним возиться будешь!
– Сам так сам…
Дети, правда, пришли в восторг, что в доме появилась «зверушка». Но то дети… Стёпа добродушно посмеивался:
– Скоро, поди, ещё пса какого приведёшь. Их, вон, много бродит.
– Но не мог же я бросить… Жалко же… – оправдывался Сергей.
Ночью накануне отъезда ему не спалось. Он вышел на кухню попить воды и неожиданно застал там жену. Та сидела, ласково гладя сидящего на столе котёнка, а тот жадно лакал налитое в баночную крышку молоко:
– Пей, Роська, пей… Натерпелся, бедолажка, наголодался. А ты думаешь, другим легче? Кабы мне кто молока-то задаром налил. Эх… Когда-то у нас с отцом кошка была. Большая, пушистая. Я всегда кошек любила. И собак… Вот уж не думала, что собакой лаять стану за то, что мне в дом такого бродяжку принесут. Ничего! Живи, ешь… Вырастишь большим, красивым котом. Я тебе подушку бархатную подарю… Как у моей Муськи была… И всё у нас будет хорошо. Вот, вернётся Серёжа, и всё будет хорошо…
– Я ведь ещё не уехал, – негромко сказал Сергей, подойдя к жене сзади и обняв её. – Ты уж не обижай моего «зверя», – улыбнулся. – Надо же, я ведь и имени ему придумать не удосужился. А ты придумала…
– Я не придумывала, оно само с языка сорвалось, – впервые за долгое время голос Лиды снова был мягким, вкрадчивым, столько раз утешавшим и ободрявшим его. – Ты не обижайся на меня, Серёженька… Я просто устала. Мне в последнее время всё море снится… Море, белый песок… Только, говорят, и там теперь голод. Так странно. В Крыму – и вдруг голод. И ты уезжаешь…
– Я скоро вернусь. И голод, уверен, продлится недолго. И мы обязательно поедем в Крым… Или в Сухум. Стёпа говорил, там живут его хорошие друзья, художники. Ты отдохнёшь.
– И мы увидим небо в алмазах, – Лида чуть улыбнулась. – Полно! Есть ли ещё этот Крым с его белым песком и сердоликами? В Посад бы съездить, хоть ненадолго…
Так и просидели всю ночь за дорогими воспоминаниями и мечтами, как бывало когда-то. До того потеплело на душе, что и уезжать расхотелось. Но служба есть служба, и деваться некуда…
Пряшников всё же поехал с ним. Шуршал простынями советских газет, зачитывая из них заголовки и отрывки статей:
– В Пермской губернии, ещё в двадцатом году давшей миллионы пудов хлеба, теперь голодает полторы сотни тысяч человек… Хм! Всего-навсего! Интересно, какой Мамай по области прошёлся?
– Тише, Стёпа! Тише! Если тебе так хочется в ЧК, то выйди на площадь и выкрикни всё, что думаешь. А я туда не тороплюсь.
– Ты трус.
– Возможно. Но ты, друг мой, ветер вольный, а у меня семья.
– Ладно! Пойдём лучше дальше… Голод на Украине принимает всё более угрожающее размеры… Чёрт возьми, совершенно не могу представить себе голодающую Украину. Безумие какое-то! В городе Маркс детская смертность достигла тридцати пяти человек ежедневно… Ты знаешь, я думаю, – Пряшников понизил голос до шёпота, – если все города так пообзывать, то отечество наше вымрет очень быстро.
– Всё, с меня довольно! – Сергей резко поднялся и ринулся вон из купе.
– Всё-всё! Экий, право, чудак! – остановил его Стёпа и выкинул всю пачку газет в окно. – Больше не буду. Вот, интересно, правда это всё, что они пишут? Или всё ж сгущают краски?
– Увидим, – хмуро откликнулся Сергей. – Губернии, по которым мы поедем, как раз входят в число голодающих.
– В самом деле? Тогда, во всяком случае, я спокоен за тебя.
– В каком смысле?
– На такой скелет, как ты, вряд ли польстятся даже очень голодные люди.
– Дурак ты всё-таки… – махнул рукой Сергей, отворачиваясь к окну и созерцая унылую картину непривычно запустелых, вымерших деревень.
До первой остановки добрались благополучно и, пересев на извозчика, отправились по окрестным уездам, в которых располагались намеченные для осмотра объекты. Возница, хмурый, худой мужик, предупредил:
– Вы бы, товарищи, осторожнее в наших краях. Всяко, знаете ли, бывает. Народу окрест мало осталось. Кто мог, те в города подались. Иные перемёрли. А, вот, кто остался, те того… С голодухи рассудок мутится. Одни-то ничего – оденутся, сталбыть, в чистое да и лягут себе помирать на печь тихо. А есть такие, каких опасаться надо. Страшные вещи с людьми голод делает.
– А сам ты что ж, давно в городе? – спросил Сергей.
– Я-то давно. Ещё при прошлом режиме на вольные хлеба подался. А родня моя того – вся тот год ещё на погост переехала. Как я вам и сказывал: легли и померли… Я в дом вхожу, а на каждой лавке по мертвецу дорогому… А за мной соседка – шасть. Гляжу, а у ней глаза мутные совсем, смотрит она на мёртвых и думает, что на косточках их ведь осталось мясо ещё, – мужик перекрестился. – Грех на мне лежит – сбежал я тогда. Даже не схоронил, как подобает…
Сергей переглянулся со Степаном, но оба промолчали.
Вымерла земля… Не теплилось более жизни в отстроенных мастеровитыми руками избах. Чернели они провалами окон, пугая тем, какие страшные находки могли находиться в их стенах.
– Мертвецов у нас нынче вообще редко хоронят, – тянул своё возница. – Всё больше в общую кучу сваливают. Добро, если земличкой присыплют. А то – так! Зимой только так. Мёрзлую-то землю тяжко копать. А то и по многу дней на дорогах покойники лежат – убрать некому.
– Вот же заладил, – недовольно шепнул Стёпа.