– А теперь как-то привык я, Сергей Игнатьич, к Ярославщине, нет охоты к перемене мест.
– Что ж, в Ярославле при вашей должности – почему бы не жить? – рассеянно отвечал Серёжа, то и дело косясь на Нюточку. – А вот за его пределами… Я только сейчас от отца. Люди там доходят до того, что древесную кору едят. Муку из неё делают.
– Разве и ваш отец бедствует?
– Вашим участием справляется. Но видели бы вы, Александр Порфирьевич, что делается в других местах!
– Наслышан и начитан, – сухо отозвался Замётов, отправляя в рот аппетитный кусочек сёмги.
– Наслышаны? Начитаны? – всколыхнулся братец. – Это всё не то! Это видеть надо!
– Не имею такого желания.
– Скажите, вы знаете, что испытывает человек, которого хотят съесть?
– Это, простите, в смысле фигуральном?
– Это – в самом прямом смысле! Я испытал это чувство самым что ни на есть подлинным образом! До сих пор в дрожь бросает… Простите, что завёл такую мрачную тему за трапезой, но у меня до сих пор перед глазами стоит всё то, что я видел. И… На угощения ваши, простите, – Серёжа с виноватым видом поднёс руку к груди, – мне смотреть больно. Когда по дорогам России идут, ползут или лежат тысячи детей, крохотных скелетиков со смертью в глазах, нельзя так жить… И даже так, как я живу, жить нельзя. Все мы преступники перед своими братьями…
– Вам бы, Сергей Игнатьич, проповеди с амвона читать, – изверг покривил губы, промокнул их салфеткой и встал. – Если так жить нельзя, как вы, так чего ж вы живёте? Переезжайте к отцу! А лучше куда ещё, где кору едят. Только, будьте столь любезны, избавьте меня от ваших проповедей в моём доме. Я не хуже вас знаю обстановку. Изменить её в силу малого чина не могу, а жрать кору не приспособлен! Да и сестрица ваша с её дочерью навряд ли согласятся на столь скудную трапезу! Будьте здоровы, – он направился к двери: – У меня ещё дела сегодня.
Серёжа проводил Замётова печальным взглядом, спросил негромко:
– Как ты можешь жить с таким человеком?
– Что ты имеешь ввиду? По-моему, то, что он сказал, хоть и грубая, но правда. Никто из нас не откажется от того, что имеет, из-за того, что другие этого лишены. Разве не так?
– Возможно. Но как он это говорит! Это какое-то чудовище…
– Лучше говорить грубо, но помогать делом, нежели творить зло, рассуждая о добродетелях. Замётов, да будет тебе известно, помог многим. С риском для себя.
Впервые Аглая защищала изверга, удивляясь самой себе. Она имела право судить его и ненавидеть. Но другие, не ведавшие о преступлении, не смели. К тому же не хотелось Але, чтобы братец жалел её. Пусть думает, что у неё не столь уж плохой муж, что она благополучна. Лишь бы только не приметил синяка у запястья – накануне поругались с Замётовым крепко, и тот не совладал с собой.
– Не знал об этом, прости. Но всё равно… Мне страшно тяжело видеть тебя рядом с ним! Ведь ты – чудо! А он рядом с тобой… Ты не можешь любить его.
– Полно, Серёжа. Любовь – это роскошь, которой удостаиваются немногие, – Аля помолчала. – Ведь даже ты на Лидии без любви женился.
– Это совсем другое! – нервно дёрнулся братец и, закурив папиросу, подошёл к окну. Там во дворе резвилась с соседскими детьми убежавшая из-за стола Нюточка. Некоторое время Серёжа молча наблюдал за ней, а затем спросил, не оборачиваясь:
– Зачем ты сказала, что она твоя дочь?
– А что я должна была сказать? Что она – Аскольдова? Замётову это не понравилось бы.
– Я ничего не понимаю! – Сергей тряхнул головой. – Причём здесь Александр Порфирьевич? У девочки есть родные! Целых три тётки! Они твоими стараниями считают её погибшей, а она, оказывается, жива! Как ты могла их обмануть? Скрыть от них ребёнка?
– Разве они старались найти Нюточку?
– Марья Евграфовна писала тебе, я знаю точно!
– Один раз, правда. И не приехала даже… Зачем ей Нюточка? У неё теперь своя семья. Трое детей Алексея Васильевича. Барышне Ольге Николавне, тем более, до племянницы нужды нет. А уж её мужу и подавно. Варвара Николавна? Кажется, и она вышла замуж? И уже мать семейства? Так зачем им всем моя Нюточка? – голос Али задрожал. – Я ей мать, слышишь?! У меня, кроме неё, никого нет! Я, если хочешь знать, только для неё живу, а не то бы от этой проклятой жизни давно петлю бы на шею накинула! А ты что приехал? Отнять её у меня?!
Серёжа посмотрел на неё с испугом:
– Опомнись, Аля! Что ты говоришь? Подумай! Разве это справедливо, чтобы они не знали, что Нюточка жива? А если Родион Николаевич вернётся?..
Аглая вздрогнула:
– Если он вернётся, я отдам ему дочь в тот же час и беспрекословно. Но только ему! Больше никто на неё права не имеет. Я её вместо матери выкормила, от гибели спасла… Она меня матерью считает! И никаких тёток ей не надо!
– Ты сошла с ума! – Серёжа подошёл к ней и тряхнул за плечи. – Я понимаю, что ты не можешь расстаться с девочкой, но ведь никто бы не стал разлучать вас! Наоборот! И ты бы смогла уйти от этого человека!
– Этот человек содержит всю нашу семью, не считая тебя.
– Пусть так! Но, подумай, разве в такой атмосфере, в таком окружении должна воспитываться дочь Аскольдовых? Ты добрая, заботливая мать, но ты не можешь дать ей того, что она должна получить. Я уже не говорю о твоём муже. Ведь он бьёт тебя, Аля. Ты напрасно всё время тянешь вниз рукав – я вижу, что у тебя с запястьем. И он большевик. Пусть не радикал, не чекист. Пусть учён и умён. Но он большевик и безбожник. И вся среда, в которой вы живёте, такова. Что впитает в душу ребёнок, выросший в такой среде? Ведь она не младенец уже, начинает думать, понимать, запоминать. Что с ней будет, Аля? Не слишком ли много ты берёшь на себя?
Аглая опустилась на стул, заплакала отчаянно. Братец невольно выговорил то, о чём сама уже не раз со страхом думала она. Вырастить в сытости и достатке важно. Важно и любить. Но ведь важнее всего – воспитать душу. А что станет с душой Нюточки? Вырастет она, станет комсомолкой… То-то «обрадуется» тому Родион. Прав Серёжа, бежать надо. Надо было уже давно бежать… Прочь от Ярославля, чтобы никто не знал о ней, никто не нашёл, никто не смел больше угрожать. Поселиться где-нибудь вдвоём с Нюточкой и жить тихо, много работать, чтобы учить девочку тому, что не в силах дать сама. Многие барыни и барышни теперь уроками живут, только деньги нужны на их оплату… И не нужно ни Марьи Евграфовны, ни других. Отдать им девочку? А с ними-то самими что дальше будет? Аскольдовы… В любой момент сошлют куда-нибудь, а что тогда станет с Нюточкой? Нет, ей куда безопаснее быть теперь не Аскольдовой, а дочерью простой трудящейся, до которой никому нет дела.
– Вот что, Серёжа, – тихо сказала Аля, немного успокоившись, – я обещаю подумать о том, что ты сказал. Но ты молчи пока! Поклянись мне, что ни слова не скажешь о том, что знаешь!
– Да как же…
– Христом Богом прошу, поклянись сейчас! Я ведь, если с Нюточкой что, руки на себя наложу!
– Побойся Бога! – Серёжа отпрянул. Руки его чуть подрагивали, а на лице отражалось волнение и даже страх перед исступлённостью сестры.
– Клянись! – повторила Аглая, став на колени.
Братец замахал руками:
– Хорошо-хорошо! Как тебе угодно! Я клянусь, что никому ничего не скажу! Только успокойся, пожалуйста, и не смотри так страшно!
– Спасибо… – Аля поднялась и, подойдя к Серёже, уткнулась лицом в плечо. – Прости меня, пожалуйста. Я запуталась и устала. Безумно устала… А ты уезжай лучше поскорее.
Внезапно она заметила шатко идущего по двору Замётова. И ёкнуло похолодевшее сердце: вовсе не домой шёл изверг, а из дому…
Глава 11. Мука
– Ну-ка поди, поди сюда, – поманил Александр Порфирьевич игравшую с кошкой Анюту. Та подхватила кошку на руки и подошла, вопросительно глядя на него васильковыми глазами. Замётов наклонился, взял её за подбородок, долго всматривался в румяное, удивлённое личико:
– Да… Так и есть, их кровь. Их кровь, будь она проклята…
Оставив ребёнка, он направился в ближайшую пивную. Есть же счастливцы, которые обретают забвение в подобных заведениях! Александр Порфирьевич не находил себе забвения нигде и ни в чём. Алкоголь, даже принятый в очень изрядном количестве, давно не мутил его разум, лишь немного тяжеля голову. Эта его завидная способность не пьянеть стала роковой для Воронова.
Месть, как известно, блюдо холодное, если только готовит оное не круглый тупица. Тупицей Замётов не был, потому и удержался невероятным усилием воли, чтобы не шмальнуть в негодяя незамедлительно. Это было легче лёгкого: пистолет лежал у Александра Порфирьевича в кармане пальто, а товарищ Воронов был обнаружен в костюме Адама и защититься не мог. Соблазн был велик, но не до такой степени ещё затмился рассудок, чтобы идти на поводу у подобных соблазнов.
Замётов терпеливо выждал несколько дней, а затем отправился к Воронову. Тот его визиту не удивился, а усмехнулся лишь:
– Никак разговор важный имеешь? А супруга твоя где ж? Горячая она у тебя! Чистый огонь!
– А что если я о твоих похождениях сообщу, куда следует? Как ты, пёс, мараешь образ сотрудника ГПУ использованием служебного положения?
– К стенке станешь и больше ничего. Ты, товарищ, не ерепенься. Частная собственность на баб – это пережиток старого режима! Какой тебе убыток, если твоя жена скрасит часы твоих же товарищей? Цени внимание! Я ведь мог проще поступить: тебя за твои дела в расход, а бабу твою себе в постоянное пользование, пока не надоест! Но я же не зверь, тебя не обделяю! Сам пользуйся и другим давай. А то не по-товарищески такой бабой одному владеть!
– А ты бери её насовсем, – сказал Александр Порфирьевич.
– Что вдруг? Неужто не жаль? – недоверчиво прищурился Воронов.
– Не жаль. Я в отношении баб собственник, а жена моя уж слишком демократична в известной области. Я бы её выгнал взашей, да ведь с голодухи помрёт. Нехорошо. А когда бы забрал кто себе, так я бы только рад был. Пусть другие так живут.
– Бабы – стерви, – назидательно сказал Ворон