Таким образом, рыцарство и глубокая религиозность были глубоко в крови Дитерихса. Оттого и Гражданская война виделась ему отнюдь не противоборством идей, партий, но противостоянием Добра и Зла, Христа и Антихриста. Ещё в Сибири его штабной вагон был увешан иконами и хоругвями, а сам генерал проводил ночные часы в молитвах. Отсюда проистекали и первые экстравагантные решения его по назначении начальником штаба Верховного Правителя. В Сибири началось создание новых добровольческих подразделений – Дружин Святого Креста. Михаил Константинович вдохновлялся примером семнадцатого столетия, когда по призыву Святителя Гермогена русские люди поднялись против интервентов… Святой Крест должен был противостоять сатанинской пентаграмме. Добровольцы приносили клятву на Святом Кресте и Евангелии и нашивали белый крест на грудь… Чрезмерная страсть к символам проявилась потом и в Приморье, когда Михаил Константинович переименовал армию в Земскую Рать, а себя в Воеводу. Чудачество да и только.
Крестовый поход против большевизма, священная война – вот, был идеал религиозного генерала. Новые крестоносцы должны были пополнить поредевшие ряды армии, но, увы, большой пользы это не принесло. Добровольцы не имели необходимой подготовки и потому несли большие потери…
Много потешались тогда над мистицизмом и идеализмом Михаила Константиновича, записывая его в фанатики и сумасшедшие. И, вот, призвали его… И он приехал. Приехал возглавить армию, которую когда-то мог спасти, и от которой теперь почти ничего не осталось. Какова же была цель генерала? Приземлённая: спасти эти остатки. Озвучиваемая – вновь фантастическая и безумная: победить. Но под этой озвучиваемой, поверхностной скрывалась главная. Михаил Константинович пытался заложить фундамент для возрождения будущей России, наметить основы. Когда храм с его святынями покидается, то запечатывается – так, чтобы по прошествии времени печати были сняты, и святыни обретены вновь. Таким храмом Дитерихс делал Приморье.
Вера стала краеугольным камнем для всех построений генерала. Спасение России он видел не в конкретном монархе, а в построении русской государственной власти на принципах «идеологии исторического национально-религиозного самодержавного монархизма», основанной на «Учении Христа». «…Начинать всякое возрождающее движение, в том числе и монархическое, необходимо с поднятия в русском народе основ чистоты и святости законов Христа и его наставлений, – говорил Михаил Константинович. – Мне отвечают на это: все это так, но это слишком долгий и сложный путь, и другие успеют использовать современное шаткое положение советской власти. Не разбирая, насколько шатко ее положение, на первое отвечаю с глубокой и горячей верой: пусть. Ничто не удержится в русском народе, что не со Христом и не от Христа. Рано или поздно, если только Господу угодно простить временное отклонение русского народа от Христа, он вернется прочно только к началам своей исторической, национально-религиозной идеологии, идущей от Христа и со Христом. А что я не увижу это спасение, а только мои потомки… Так разве для себя я вел братоубийственную войну и готов снова к ней? Разве для восстановления своих генерал-лейтенантских привилегий и для владения хутором Фоминским под Москвой?.. Что же из того? Была бы Русь Святая и торжествовала бы предопределенная ей от Бога цель».
Он провёл в Приморье то, с чего следовало бы начинать Белую Борьбу, то, с чего, как хотелось надеяться, однажды начнётся восстановление России… Михаил Константинович собрал Земский Собор, коему надлежало принимать ключевые решения, выразил верность Государыне Марии Фёдоровне, обойдя вниманием нахально претендовавшего на трон Кирилла Владимировича, указал на жизненную важность развития земского самоуправления… В первых же указах своих он сформулировал идеологические и практические основы будущего государственного строя. И посетовал с горечью, что за пять лет войны все белые анклавы строили лишь планы устроения всей России, мало заботясь о положении той территории, которая была им подконтрольна. А ведь этим-то территориям, этим островам надлежало опорными пунктами быть, плацдармами. Их следовало развивать так, чтобы были они надёжной экономической базой, откуда можно было бы двигаться вперёд. Но ни единой прочной базы не заложили, пренебрегли тем, что имели во имя мечтаемого, пренебрегли тылом во имя фронта, а в итоге потеряли и то, и другое. Лишь Врангель в Крыму учёл эту ошибку, но слишком поздно…
Все начинания Дитерихса имели значение, как заготовки на будущее, но в текущей ситуации были важны, как припарки для мёртвого. Впрочем, никакие меры положения изменить уже не могли. Не могла горстка измученных людей противостоять красному полчищу под командованием вчерашнего прапорщика, а ныне главкома Уборевича. Вдобавок армия более не имела души. Опустошённость поразила сердца. Многие оставили службу и Родину ещё раньше, уехав с семьями на чужбину, и их невозможно было судить. Другие воевали по инерции, без надежды и без огня. И религиозный генерал не мог изменить этого настроя. Он мог служить молебны, но не мог стать… Каппелем. Легендой, одно имя которой внушало веру в невозможное.
Иные ещё потрясали кулаками в сторону Совдепии: «Подкопим сил – вернёмся!» Но Родион понимал – ни о каком возвращении грезить не приходится. Борьба проиграна. И краснокирпичная коробка таможни на границе с Китаем с несколькими мазанными халупами, именуемыми Русским Хунчуном отчего-то особенно пронзительно, как жирная точка в конце предложения, сказала об этом.
Двадцать два года назад русские войска штурмом взяли крепость Хунчун во время Боксёрского восстания. И до сих пор высились на местном кладбище кресты над могилами русских солдат… Знать, куда больше станет их теперь. По всему миру прорастёт изгнанная Русь – православными крестами на инославных погостах…
День выдался сумрачным и холодным. Подножную слякоть подтянуло хрупким ледком, падал редкий снег, протяжно выл и пробирал до костей ветер. Китайцы установили на границе пункт для сбора оружия, проносить которое на их территорию строго запрещалось. Одним унижением больше…
Китайские солдаты в серых мундирах и мохнатых малахаях на всякий случай рассыпались цепью с винтовками на изготовку. Другие проворно грузили на арбы сданное оружие, толкая друг друга, ругаясь, гортанно галдя, как на базаре. Делили добычу…
Родион приблизился, сомкнув сердце, бросил винтовку в одну из куч. Тотчас подскочил к нему маленький косоглазый солдатик и, бормоча что-то, стал бесцеремонно ощупывать шинель, ища, не спрятал ли он что. Далеко было китайцам до большевистских навыков: припрятанного револьвера солдатик так и не нашёл. Ободрил, лыбясь по-заячьи:
– Будет служить у маршал Чжан Цзолин – всё обратно получит!
После сдачи оружия «рать» переправилась по понтонному мосту через речушку Тумень и остановилась в корейской деревушке Там-Путэ. Китайцы с корейцами не церемонились. Несмотря на крики и ругань, они отталкивали хозяев от их фанз и размещали там группы беженцев.
Шум продолжался долго, но, наконец, к вечеру корейцы успокоились, поняв, что сопротивление бесполезно. Лишь протяжно выли собаки и доносились редкие выстрелы с другого берега реки.
Прапорщик Васильев умудрился найти общий язык с хозяевами и организовать ужин: кашу-чумизу и кипяток. Головня прибавил к этому чай и сахар.
– Интересно, не решатся ли товарищи на налёт? – сказал Петя, прихлёбывая чай.
– Не думаю… Зачем рисковать? Им пока хватит работы и на том берегу, – безразлично откликнулся Родион. Он покосился на кусок прозрачной белой бумаги, заменявшей окна в фанзах – сквозь него просачивались последние лучи заката…
Аскольдов достал портсигар и вышел на улицу. Закурив, он стал вглядываться в темноту за рекой. Там поблёскивали костры, раздавались выстрелы. Добивают оставшихся… Тех, кто понадеялся на прощение… Словно они могут прощать. Могут быть милосердны… Да и о каком прощении и снисхождении может быть речь? Он, Родион Аскольдов, не ждал для себя ни того, ни другого. Врага нельзя прощать и миловать, а он был врагом красной власти, врагом непримиримым. Его война была духовной, а не классовой, не идейной. Той самой Священной, какой понимал её и генерал-рыцарь Дитерихс. А на такой войне компромиссов нет.
Родион прошёл немного в сторону реки, сел на край одиноко стоявшей телеги, пытаясь расчувствовать всё ещё не дошедшую до сердца мысль – вот там, на том берегу, осталась его Родина, а он – вне её, он – изгнанник… Думалось о родных, о которых давным-давно не было известий. Что стало с ними? Как узнать об этом? Как вывезти их из большевистского ада, если живы? А если?.. Но о последнем слишком невыносимо было думать.
Он ещё раньше решил, что уйдёт из армии, не продолжая бесполезной маяты. Но куда? Оставаться в Китае не хотелось. Слишком чуждо здесь всё. И слишком близко к границе, навевающей тоску. Значит, Европа? В Европе уже обосновался кое-кто из боевых соратников. Значит, навестить их… Успокоиться, перевести дух… А затем искать своих. Не может быть, чтобы нельзя было навести о них справки.
Так беспокойно бродили мысли о разных предметах, но Родине места в них не находилось. Или находилось мало. Подобно некогда бесконечно любимой жене, которая так измучила, истерзала душу, что разлука с ней, хоть и томительна, но не разрывает душу, облегчая её. По сути дела, два года в Приморье чем так сильно отличались от теперешнего? Родины уже не было, не было возможности поехать в родные края, узнать судьбу близких… В чём заключалась Родина всё это время? В иллюзии, призраке… Но призрак остаётся и здесь.
Протяжно завыла подбежавшая собачонка, испуганно прижалась к ногам. Аскольдов подхватил её на руки:
– Что, дружище, и тебе тошно? Понимаю…
Собака мелко дрожала и поскуливала, глядя на всё ярче полыхавшие огни. Завыли и другие окрестные псы, их обругал выскочивший из фанзы кореец. Снова наступила тишина. Родион поглаживал собаку, благодарно лизавшую ему руки, говорил негромко: