– Ничего, дружище… Жизнь на этом не кончается. Нужно осмотреться, отрезвиться. Неправда, что мы оставили Россию. Нет, дружище. Мы свою Россию унесли с собой. В сердцах унесли… И ещё вопрос, где теперь больше России… В мире, по душам изгнанников рассеянной. Или в Совдепии, также рассеянной по душам уцелевших… Знаешь, дружище, я когда-то мечтал стать путешественником. Новые земли открывать… У Верна один отважный капитан мечтал найти свободный остров и там основать новую Шотландию вместо покорённой англичанами. Жаль только наша матушка-Россия ни на одном острове не поместится, ей и материка мало. И новой России нам основать негде.
Собака снова заскулила, и Аскольдов чмокнул её в нос:
– Ну-ну, не грусти, дружище. Наша борьба ещё не окончена. И не окончится, пока мы живы, и ещё дольше – пока будет жить в душах то, что для нас свято…
Он говорил ещё что-то, стараясь убедить самого себя в небезнадёжности положения. Нет, не может оказаться напрасной и проигранной борьба, ведшаяся за Правду. Не могут оказаться напрасными все принесённые жертвы. Они ещё дадут всходы… Об этом и генерал Дитерихс говорил в своем последнем приказе перед эвакуацией. Вспомнились слова его теперь, как обетование, как Символ Веры, не дающий сломиться: «Двенадцать тяжелых дней борьбы одними кадрами бессмертных героев Сибири и Ледяного похода, без пополнения, без патронов, решили участь земского Приамурского Края. Скоро его уже не станет. Он как тело умрет. Но только – как тело. В духовном отношении, в значении ярко вспыхнувшей в пределах его русской, исторической, нравственно-религиозной идеологии – он никогда не умрет в будущей истории возрождения великой святой Руси. Семя брошено. Оно упало сейчас еще на мало подготовленную почву; но грядущая буря ужасов коммунистической власти разнесет это семя по широкой ниве земли Русской и при помощи безграничной милости Божией принесет свои плодотворные результаты. Я горячо верю, что Россия вновь возродится в Россию Христа, Россию Помазанника Божия, но что теперь мы были недостойны еще этой великой милости Всевышнего Творца».
КАНУН
Глава 1. Мария
Где в советской Москве можно встретить наибольшее количество порядочных, образованных, интеллигентных людей разом? Не ищите их в лекториях и библиотеках, не тщитесь отыскать меж праздной публики театров, а пойдите в длинную серую очередь, что выстроилась у неприметного серого здания на Новослободской улице. Странная это очередь, непохожая на другие. В других – с пустыми кошёлками за чем-либо стоят, ругаясь и отпихивая друг друга. В этой – кошёлки наполнены, а разговоры тихи, размерены, потому что делить в ней нечего, и равенство достигнуто, как нигде, ибо всех уровняла беда. Одна и та же для всех…
Час, другой, третий… Наконец, просачиваются очередные измождённые в темное помещение и снова ждут, ждут, содрогаясь внутренне: ну, как не выкрикнут на этот раз дорогого имени?..
Но они выкликают. Из маленького окошечка – караульный. И, выкликнув, отдаёт тару из-под прошлой передачи и записку. В ней три слова родным почерком – подтверждение получения передачи. Подтверждение жизни! А если повезёт ещё, то рядом с тремя этими протокольными словами можно разобрать наспех зачёркнутое надзирателем: «Целую!» И очередная соломенная вдова трепетно поднесёт к губам этот драгоценный привет…
А сколько благородных душ разом можно увидеть в длинном, разгороженном двумя рядами жердей, расположенных на расстоянии полутора аршин друг от друга, коридоре! «Бывшая» знать и интеллигенция, Голицыны, Татищевы, Осоргины, инженер Кисель-Загорянский и филолог Фокин – вот он, цвет нации, уравненный в своём бесправии торжествующим хамом.
В этом полутёмном коридоре раз в неделю им разрешались свидания с близкими. С двух концов его усаживались «менты»-надзиратели, пристально следившие, чтобы кто-нибудь не перекинул что-либо через заграждение. Из-за большого скопления людей и большого расстояния между заключёнными и их близкими трудно было разобрать отдельные слова. Частые жерди мешали разглядеть дорогие черты. И никак невозможно было коснуться, соединить руки… Но слава Богу и за это! За одно то уже слава, что живы… Жизнь – какая это стала роскошь в новом «свободном» государстве!
Жизнь… Какой странной и страшной сделалась она. Жизнь проходила – в камерах, в тюремных очередях, в толчее и скандалах коммунальных квартир, в трамвайных давках… И в постоянном сознании того, что в любой момент последняя иллюзия свободы в виде права видеть небо над головой будет погребена под сводами Бутырки или Лубянки… Бойтесь работать в иностранных компаниях и даже приближаться к ним. А лучше и вовсе не знайте никаких языков кроме новояза, и тогда вас, вероятно, не заподозрят в шпионаже. Бойтесь выделяться из общей массы каким-либо талантом: особенно, умом и культурой. Ибо нет для хама большего оскорбления, нежели вид умного, культурного человека. Вся природа хама восстаёт в этом случае, требуя стереть с лица земли «выскочку».
Вот, и наполнялись тюрьмы «выскочками», шла в них бесперебойная «ротация кадров». Горбатому всегда обиден вид безупречной осанки, исполненной достоинства прямости. И ломали прямость эту через колено, ломали Человека в человеке, стараясь сделать из него такого же урода, согбенного, опустошённого, бессловесного…
Для Алексея Васильевича арест неожиданностью не стал. Он ещё с семнадцатого года был готов к нему, ждал его. Ждала и Мария, хотя и содрогаясь от одной мысли о нём.
Накануне пожаловал в Посад вовсе нежданный гость – кузен Жорж собственной персоной вместе с Лялей. За все эти годы ни разу не наведывались. Разве что Ляля одна приезжала несколько раз. А тут – как снег на голову.
Жорж широким жестом расставил на столе привезённую снедь и вино, расположился по-хозяйски в кресле. Мало изменило братца время… Тот же гусар. Только в красноармейской тужурке. Дебел да румян, хотя, пожалуй, раздобрел излишне – знать, недурной паёк военспецы от рабоче-крестьянской власти получают. А, вот, Ляля напротив – иссохла вся как будто. И прежде она, бедняжка, красотой не блистала, а теперь и вовсе поблёкла, постарела до срока. И всё-то в землю смотрит, а если и поднимет глаза, то такая затравленность и безысходность в них, что сердце сжимается.
С удовольствием бы выпроводила Мария кузена с порога, но Лялю не могла. А он, видать, для того и взял её, чтобы не прогнали. Не по нутру был Марии этот визит, и какое-то время смотрела она в замешательстве на привезённые продукты. Но Алексей Васильевич подтолкнул её:
– Накрывайте на стол, Марочка. Гостей надобно принять, как следует.
Что ж, принять, так принять. Вдвоём с Лялей на стол собрали быстро, да только ни кусочка не проглотила Мария тем вечером. Не шла в горло эта «барская» трапеза. Да и Ляля едва притронулась. Только вино то и дело подливала в бокал, не обращая внимания на тосты…
А мужчины угощались. И Жорж, как водится, упражнялся в велеречиях.
– Давно, давно нужно было вас навестить! Ведь родные же мы люди, чёрт побери! Эх… Нет нашей бедной Ани. И многих, увы, нет… А мы, сукины дети, ещё и теми, что есть, манкируем! Вы бы приезжали к нам, ей-Богу! Мы теперь с Лялей не то, что раньше. Мы теперь на своей жилплощади обжились! Конечно, дрянь, а не жилплощадь, а зато – своя. Без Дира с его писаками… А то живёшь бедным родственником у этого прохвоста… А я, чёрт побери, офицер! А он кто? Дрянь-поэтишка… Вот, вы приезжайте к нам! С ответным визитом, так сказать! Правда, я всегда на службе… Вот, и нынче чудом вырвался. Случайно вечер свободный оказался и подумал я… И говорю Ляле: «Махнём к Мари!» И раз-два – и мы у ваших ног! По-военному!
Ляля молчала, цедила креплёное вино, словно то был лимонад, и не поднимала глаз. Молчал и Алексей Васильевич, предоставляя Жоржу в своё удовольствие играть странную комедию, которую тот затеял.
– А ещё я недавно мордаша завёл. Лошадок в городе не заведёшь, так хоть собачеем заделаться. А что? Будем с ним на уток ходить, когда свободные деньки выдадутся. Вот, ты, Алексей Васильич, не хотел бы погожим днём в лес на охоту сходить? Это же чудо! Истинное чудо!
– Лес – действительно, чудо, – согласился Надёжин. – А охота, прости, никогда не привлекала меня.
– И зря! Зря! Жизни ты не знаешь, ей-Богу! Одна лишь книжная хандра… – Жорж махнул рукой. Он был уже сильно навеселе, расстегнул верхнюю пуговицу тужурки, теснившую налитую шею, вздохнул шумно: – Гитару бы сейчас… А что, Алексей Васильич, чем ты ныне жив?
– Божией милостью, равно как и все люди, – ответил Надёжин.
– И только?
– Если тебя занимает место моей работы, то я преподаю точные науки в здешней школе и даю частные уроки.
– Точные? А как же история и литература?
– Да уж больно малограмотен я по этой части. Без ятей писать не научусь, летоисчисление государства нашего со дня революции вести не обвык.
– Контрреволюционные мысли лелеешь? – Жорж шутливо погрозил пальцем.
– Какие мысли? Я ведь молчу. И только.
– Иногда молчание бывает громче слов, – неожиданно трезво заметил кузен.
– Такое случается. Томас Мор, например, молчал, чтобы не подвести себя под топор палача правдивым словом, но одновременно не осквернить души и уст ложью.
– Ему это, насколько я помню, не помогло.
– Верно. Но боюсь, я не Томас Мор, чтобы моё молчание было столь звучным.
– Ты напрасно так непримирим к большевикам. Они допускают много ошибок, нередко ошибки являются следствием произвола на местах, но они прилагают все усилия, чтобы восстановить из руин государство. Наше государство! Сделать его вновь могучим и сильным. Разве в этом они не заслуживают поддержки?
– Я, кажется, ни словом не осудил твою нынешнюю службу. Что касается меня, то я слишком малая сошка, чтобы быть полезным в столь великом строительстве, – спокойно ответил Алексей Васильевич.
– Большевики хотят мобилизовать все силы. Даже самые слабые. И им мало молчания, им нужна лояльность, подкреплённая делом. Службой.