– Что ты имеешь ввиду под службой? Я ведь человек невоенный.
Жорж смутился:
– Ничего такого я не имел ввиду. Кроме честной работы на своём месте…
– Так я и работаю. Честно. Учительствую в школе. Или обучение детей точным наукам – это ненужная государству работа?
Жорж махнул рукой:
– Оставим это! Мне, в сущности, нет дела до того, чем ты занимаешься… Просто чувствую твоё предубеждение в отношении меня. Вон, и шер кузин волчихой смотрит, – он рассмеялся, обнажая редкой безупречности зубы: – Монашенка, а глядит волчихой! – и пальцем погрозил. – А что, в самом деле, нет у вас гитары? Душа моя музыки требует!
– Ты, Юра, не в таборе. Здесь ни романсов, ни плясовых, – сказала Мария.
– В самом деле? Какая жалость! – он поднялся и вдруг хлопнул себя по лбу. – А фортепиано-то я у вас видел! В библиотеке, не так ли?
Мария вздрогнула. Библиотека была смежна с кабинетом Надёжина, и ей представилось, что Жорж непременно войдёт туда и увидит то, чего не следовало видеть ни единой душе.
А он уже и ринулся туда. Дёрнулась Мария следом – остановить – но Алексей Васильевич удержал её:
– Не препятствуйте ему, Марочка…
Из библиотеки раздались бравурные звуки залихватской гусарской песни, которую Жорж любил распевать ещё в молодые годы. Мария немного успокоилась. В сущности, что особенного произошло? Для кузена всегда застолье без песни не застольем было. Что же удивительного в том, что он воспользовался фортепиано в отсутствии гитары?
В это время Ляля резко поднялась, поднеся ладонь к груди, взглянула больным взглядом на Марию:
– Прости, ма тант, но я больше не могу… Мне дурно… – она быстро прошла к библиотеке, окликнула мужа: – Жорж, у меня болит голова, я хочу уехать.
– В самом деле? – Жорж поднялся от инструмента и покачал головой: – Это всё вино, моя дорогая. Молодой, хрупкой женщине нельзя пить его в таких количествах. Это нехорошо.
– Жорж, я хочу уехать, – повторила Ляля дрожащим голосом.
– Что ж, если ты настаиваешь… Мари, Алексей Васильич, простите нас. Мы вынуждены откланяться. Ждём вас с ответным визитом!
Надёжин учтиво поклонился в ответ, но когда Жорж хотел обнять и облобызать его, отстранился:
– Идите, Юрий Алексеевич, и довершите, что начали…
Кузен недоумённо пожал плечами, а Мария похолодела, разом поняв, что была вся эта вечеря, этот неожиданный визит, это видимое радушие.
Едва гости ушли, Алексей Васильевич, сохраняя полную невозмутимость, обернулся к ней и сказал:
– А теперь, милая Марочка, нам предстоит очень много дел. Я благодарен вашему кузену – он, в сущности, послужил на сей раз не им, а нам. Они сделали бы своё дело и без него, но без него мы бы не узнали, что час уже близок.
– Господи, как же он мог… – ахнула Мария. – Он всегда был взбалмошным, несобранным, слабым… Но подлецом он не был!
– Марочка, если вы однажды стали на край ледяной горки, то никогда не сможете остановиться на середине, а неминуемо скатитесь вниз. Это аксиома. Мне жаль вашего брата и вдвойне жаль Лялю – она не заслужила такой горькой участи. Однако, сейчас не время для разговоров. Закройте, пожалуйста, ставни.
Когда ставни были закрыты, началось быстрое и методичное уничтожение «следов преступления». Все ненужные записи, которые не были сожжены прежде, теперь навеки исчезли в огнеязыкой пасти печи, нужные же вкупе с несколькими фотографиями надёжно спрятаны в заранее приготовленном тайнике.
– Вам нужно уехать! – лихорадочно говорила Мария. – Немедленно! Пока ещё не поздно!
– Зачем? – пожал плечами Надёжин. – Мы же с вами знаем, что будет только то, что будет, а все волосы наши сочтены. Опасность надо встречать лицом к лицу, глаза в глаза, а не ждать, когда она нагонит тебя и ударит в спину.
Он казался совершенно спокойным, словно не о его жизни шла теперь речь. Подхватил недовольно урчавшую кошку, расположился на старой, скрипучей софе, пригласил мягко:
– Присядьте, Марочка. Давайте посидим немного перед дальней дорогой…
– Может, они всё-таки не придут?
– Они придут. И скоро. Признаться, я рад, что Миша теперь в Москве. Он, горячка, мог бы сделать какую-нибудь глупость. Худо будет, если теперь его выставят из института – он так надеялся, что ему позволят учиться. Как-никак он всё-таки не князь…
– Я сделаю всё, чтобы вас освободили… Ведь на вас ничего нет! Ничего не может быть!
– На меня есть главное – мысли. И не волнуйтесь вы так Бога ради. В наше время стыдно хотя бы раз не побывать в их гостеприимных объятиях. Это участь всякого порядочного человека.
– Но ведь вас могут отправить на Соловки… – выдохнула Мария страшное слово, обжигавшее губы.
– И там люди живут. И компания не самая плохая. Более двадцати епископов, учёные. И сколько ещё достойнейших людей! Успокойтесь, Марочка, прошу вас. Возможно, всё обойдётся ссылкой. Всё-таки серьёзных проступков за мной, действительно, не числится.
– Тогда я поеду за вами, – тихо сказала Мария, чувствуя, что не должно так говорить, но и не имея силы в этот момент выдерживать установленные грани. Ей хотелось прижаться к нему, обнять, а она не смела коснуться даже его ладони.
– Я об одном вас прошу, Марочка. Не просите за меня перед товарищем Диром… Может, это и гордыня, но я не хочу иметь таких ходатаев за себя, как он. А теперь давайте помолимся…
Алексей Васильевич не ошибся. Они пришли в ту же ночь. Словно тати… Обвинений не предъявляли – это, вообще, было стилем ГПУ. Человека арестовывали, ни в чём не обвиняя, отчего положение его становилось ещё более тяжёлым. В таком умолчании чудится что-то зловещее, несчастный не знает, откуда ждать удара, и, вот, наконец, он наносится – следователь объявляет фантастическое обвинение, от которого арестант окончательно начинает ощущать себя в страшном сюрреалистическом сне, не поддающемся разуму.
Обыск продолжался до утра. Сперва миллиметр за миллиметром исследовали кабинет, но ничего не нашли, кроме нескольких «крамольных» книг, немедленно изъятых. Затем перевернули вверх дном остальной дом, уже не столько ища что-то конкретное, сколько наводя положенный в таких случаях хаос. Перетряхнули даже детские постели. Маша и Саня испуганно наблюдали за происходящим. Саня жался к Марии, а Маша, уже достаточно взрослая для того, чтобы вполне понимать, что к чему, держалась нарочито спокойно, с вызовом, бросала на гэпэушников полные презрения и гнева взгляды. Но, по счастью, молчала. И, угадала Мария, не из осторожности, а просто чтобы не сорваться в слёзы, сохранить достоинство. Кусала бедная девочка губы до крови, но не плакала.
Наконец, старший гэпэушник, довольно молодой человек с рыжеватыми усами скомандовал:
– Следуйте за нами!
– Вы позволите мне проститься с детьми?
– У нас мало времени!
– Да будьте же людьми! – вмешалась Мария. – Дайте детям попрощаться с отцом.
Милостивый и одновременно раздражённый взмах руки. Маша и Саня подошли к Надёжину, и он крепко обнял их, расцеловал, перекрестил по очереди троекратно.
– Не грустите, милые, я скоро вернусь. А пока слушайтесь тётю Мари…
Он уже вышел из дома, неся в руках собранный Марией узел, когда Саня догнал его и протянул ему рубль – все свои детские сбережения. Алексей Васильевич легко поднял сына, поцеловал его в макушку и, шепнув что-то, отпустил.
Захлопнулась дверца воронка, заурчал мотор, и, вот, скрылся без следа вестник беды… Маша, наконец, заплакала, протяжно завывая. Мария погладила её по плечу:
– Он вернётся… Он обещал…
Ей казалось, что силы оставили её, что вся жизнь в единый миг опустела, рухнула. Однако, отчаяние продолжалось недолго. Отчаяние приходит тогда, когда нет надежды и ничего нельзя сделать. Но на руках Марии остались двое малолетних детей. И студент Миша, которому тоже нужна помощь. И самому Алексею Васильевичу, как никогда, теперь помощь нужна. И от кого же ему ждать её?
С того дня потянулись долгие недели хождений по кабинетам, просьб, стояний в очередях и редких свиданий. Сперва на Лубянке, теперь – здесь… Сегодня как раз очередное выпало. И снова до боли в глазах вглядывалась Мария в полумрак, старалась разглядеть между ненавистными жердями лицо, определить, здоров ли? Не осунулся ли? Как будто бы нет: всё также спокоен, словно не висел над ним Дамоклов меч.
– Что они говорят? Что? – изо всех сил напрягала Мария слух, стараясь отгородиться от сонма чужих голосов, задававших похожие вопросы и отвечавших на них…
– Говорят, что я замечен в контрреволюционных высказываниях, что храню в доме запрещённую литературу и прочую чепуху. Не бойтесь, Марочка, за это пока что не расстреливают. Я полагаю, приговор будет вынесен уже скоро. Так мне сказал мой инквизитор.
– Вы ещё можете шутить…
– А что нам остаётся? Шутить и молиться – самые верные способы сохранять душевное равновесие. Не волнуйтесь же. Я прекрасно себя чувствую, всё хорошо. Расскажите лучше, как дома? Как дети?
– Они также здоровы. Очень по вам скучают. Особенно, Маша… – Мария стала торопливо рассказывать всё, что могло порадовать Алексея Васильевича. Стоя в очереди, она уже много раз повторила это про себя, твёрдо решив ничего не говорить о том, что который день тяжёлым камнем лежало на душе.
Две недели назад всё так же ночью арестовали Мишу. Бедный мальчик держался прекрасно и, видимо, ощущал себя героем. Мария с ужасом представляла, что на допросе он в сознании этого героизма неминуемо наговорит лишнего, и тогда не миновать беды. Нужно было, во что бы то ни стало, спасать мальчика, и она решилась. Алексей Васильевич взял с неё слово не просить заступничества Константина Аскольдова за себя, но о Мише он ничего не говорил. И Мария, не откладывая, бросилась к Константину Кирилловичу. Тот принял её в своих пятикомнатных апартаментах с видимым благодушием и даже с ностальгией вспомнил «счастливые дни юности» в Глинском. Выслушав суть дела, обещал похлопотать. Правда, Мария усомнилась, станет ли… Чрезмерная щедрость на слово слишком часто оборачивается полным отсутствием дела. А уж кому быть более щедрым на слово, нежели придворному стихослагателю?