Язык упрямо не поворачивался сказать Алексею Васильевичу об аресте сына. Но скрывать не вредно ли? Что если следователь скажет ему сам, оглоушит таким ударом? Не лучше ли, чтобы он был готов отразить его? Терзалась Мария невозможностью принять решение. Не хватало духу самой нанести удар. И утекали бесценные минуты, и уходила беседа в другое русло.
– Если вас отправят в ссылку, мы поедем за вами… Может, оно и лучше? Поселимся где-нибудь в глуши, в медвежьем углу, подальше от центра…
– А лучше сразу в тундре, не правда ли, Марочка?
Как всегда мгновенно пролетело время свидания, и, едва разбирая окружающее, Мария вышла на улицу. Некоторое время она стояла неподвижно, оправляя пуховый платок, покрывавший голову, пытаясь снова настроить мысли на логический лад, машинально рассматривая ненавистное серое здание.
Три года назад Москва была разбужена доносившимися из окон этого здания криками:
– Требуем Калинина! Нам не нужен Катанян28!
Так начиналось знаменитое восстание заключённых Бутырской тюрьмы, годами находившихся в заключении без предъявления обвинений. Ответом на крики стали аплодисменты запрудившего окрестности народа. Увы, через два часа два специальных полка ГПУ подавили восстание, сразу расстреляв его зачинщиков, а прочих избив шомполами и оставив замерзать в камерах, в которых предварительно выбили стёкла…
С той поры попыток восстаний в советских тюрьмах больше не было…
За время, проведённое внутри, на улице поднялась метель, и, зачерпнув пригоршню чистого снега, Мария натёрла им лицо.
Нужно было ехать на Арбат, к Ляле, с которой договорились о встрече накануне. Разумеется, не позвала племянница в новую квартиру, а, как прежде бывало, в театр. Так и лучше: совсем не хотелось Марии переступать порог дома Жоржа, да ещё с риском встретить его самого…
В воскресный день в театре было многолюдно – шла подготовка к вечернему спектаклю. Однако, свободный уголок нашёлся без труда. Ляля выглядела ещё более уставшей, чем в недавний злополучный вечер. Даже большие, очень не идущие ей очки не могли скрыть набрякших под глазами мешков.
– Как Алексей Васильевич? – спросила она, скользя глазами по окружающим предметам.
– Слава Богу, – уклончиво отозвалась Мария, подбирая слова, чтобы начать нелёгкий разговор. – Скоро должны вынести приговор…
Ляля молчала, теребила край рукава тёмного, неброского платья.
– Прости меня, Ляля, за то, что я тебе сейчас скажу, но не сказать я не могу… Я, должно быть, скоро уеду, а ты должна знать… Когда в следующий раз твой муж вдруг возымеет желание взять тебя с собой, собираясь с визитом к общим знакомым, найди способ не ходить.
Племянница резко подняла голову, впервые посмотрела прямо на Марию страдальческим взглядом, спросила отрывисто:
– Что ты хочешь сказать, ма тант?
– Ты поняла, что, – тихо отозвалась Мария.
– Нет, нет… – Ляля нервно затрясла головой. – Ты не можешь подозревать его! Это лишь несчастная случайность, совпадение… Этого не может быть!
По отчаянности тона племянницы Мария поняла, что она сама обо всём догадывалась, но не желала верить, всё ещё любя мужа, а потому так больно ей было, что её догадка нашла подтверждение, и она тщетно искала обратного.
– Ляля, мне тоже тяжело принять эту правду. Жорж мне не чужой. Для нас с твоей матерью он был любимым младшим братом, анфан террибль, в котором мы не чаяли души… Но нельзя закрывать глаза на очевидное.
– На что же?
– Твой муж приехал к нам с одной единственной целью – спровоцировать Алексея Васильевича на откровенный разговор, на высказывания против власти. А заодно рассмотреть, где хранятся в нашем доме крамольные вещи… Он и к фортепиано отправился только потому, что из библиотеки один шаг до кабинета. И он успел туда заглянуть. Когда опричники пришли, то отправились прямиком в кабинет и первым делом сунулись туда, где должны были быть интересующие их предметы. И были разочарованы, не найдя их.
– Но Жорж совсем недолго находился в библиотеке… И он был сильно нетрезв…
– Он был достаточно трезв, чтобы рассмотреть всё нужное. Ляля, ты можешь не верить мне. И дай Бог, чтобы я ошиблась. Но прошу тебя, не сопровождай более Жоржа с визитами. Он ведь берёт тебя для ширмы, и ты невольно помогаешь ему. Не делай этого, пожалуйста. И прости меня за то, что я всё это тебе сказала.
Руки Ляля мелко задрожали. Она встала, нервно поправляя беспрестанно съезжающие на кончик носа очки:
– Я не хочу больше слышать ничего подобного! И никогда не поверю в это! Прощай, ма тант… Поклон Алексею Васильевичу…
Мария с горечью посмотрела вслед племяннице. Много бед и горестей на белом свете, но много ли найдётся положений более трагичных? Может, и не стоило ей вовсе говорить… В сущности, могла ли быть реакция Ляли другой? При её-то самозабвенной любви к мужу? Она и перед лицом неопровержимых улик будет доказывать его невиновность. Вот, только сама раздвоенность такую долго ли вынесет? И теперь нервы её на пределе, а что будет дальше? И некому руки ей подать, некому вырвать из того кошмара, в котором она живёт. Да и как вырвать, если сама она того не желает?
Разбитой и подавленной возвращалась Мария домой. Последнее время вместе с детьми она жила в гостеприимной семье Сергея. Художник Пряшников на это время перебрался в Посад, работая там над зимними этюдами. Между тем, под его кровом обрели пристанище и другие, весьма необычные, постояльцы…
Вот, уж где не гадала Мария встретить Елену Александровну, так это в Москве, в очереди к окошку передач! И если в очереди – вполне естественно (где ещё добрым людям быть?), то в Москве – диво-дивное. Не сразу узнала Мария бывшую фрейлину Её Императорского Величества в пожилой, бедно одетой даме, когда та неуверенно окликнула её. Лишь всмотревшись в смутно знакомые черты, догадалась, кто перед ней.
– Господи, Елена Александровна, какими судьбами вы в Москве? И что с Сергеем Александровичем?
А ведь и то, пожалуй, чудо Божие: скольких невинных, и даже с революционным прошлым за годы лихолетья в распыл пустили, а самого беспощадного врага, того, кто на подступах разглядел грядущего Зверя и ударил в набат, того, чья книга становилась для владельца смертным приговором, доселе оставили в живых…
Сергей Александрович Нилус впервые был арестован лишь на седьмой год Советской власти, дотоле живя, хотя и не без лишений, но всё же достаточно неплохо в сравнении со многими. Казалось бы, одной этой фамилии довольно было для приговора, но нет: через полгода сидения в Киевской тюрьме он был отпущен на свободу. Правда, ненадолго. Не прошло и года, как последовал новый арест и этап в Москву, на Лубянку.
По только им известным причинам большевики не желали расстреливать своего кровного врага. Но явно желали, чтобы тюрьма справилась с этой задачей. Поэтому старого философа посадили в крохотную одиночку, где нечем было дышать, протестуя против чего, он объявил голодовку. Но и тут не пожелал Бог призвать Своего раба. Нилус был отпущен. В назначенный день Елена Александровна до глубокой ночи ждала его у ворот тюрьмы с шубой, но не дождалась и, решив, что власти изменили своё намерение, уехала. Лубянское начальство словно только этого и дожидалось. Посреди ночи Сергею Александровичу объявили, что он может покинуть тюремные стены. Почувствовав подвох, Нилус потребовал письменное разрешение. Ему выдали таковое и выпустили на улицу. Стояла вьюжная февральская ночь. Ветер пронизывал не имевшего тёплой одежды философа насквозь, но, однако, и здесь он не совершил необдуманного шага. Приметив стоявшие на крыше пулемёты, он догадался, что при малейшем движении вдоль тюремных стен его попросту расстреляют, как беглеца.
На счастье, мимо ехал извозчик.
– Братец! – окликнул его Нилус, – провези меня через пару кварталов. Меня выпустили из тюрьмы, денег у меня нет…
Москва ещё не оскудела сердечными людьми. И извозчик, пожалев истощённого заключением, продрогшего старика, бесплатно довез его туда, где жила Елена Александровна. К чудесному освобождению прибавилось и ещё одно чудо: несмотря на физическое истощение и путешествие зимней ночью без шубы, Нилус даже не простыл.
В доме, где жила Елена Александровна, места для её мужа не нашлось. Пришлось ютиться по разным углам, навещая друг друга на трамваях. Так продолжалось до тех пор, пока профессор Кромиади, узнав от Марии об этой трудной ситуации, не настоял на том, чтобы Нилусы поселились у него до тех пор, пока не получат разрешение покинуть Москву…
Некогда просторная квартира Пряшникова, делимая им в порядке уплотнения с семейством Сергея, окончательно превратилась в коммуналку. Самую маленькую комнату, более похожую на чулан, занимал профессор Кромиади, тем самым имевший в доме привилегированное положение обладателя отдельной комнаты. Две спальни были поделены между мужской и женской половинами дома: одну занимали Сергей с сыном и Миша, другую – Лидия с дочерью и сиротка Тая. Гостиная поступила в распоряжение Марии с младшими детьми. Новым же постояльцам досталась столовая…
И прежде немало гостей бывало в этом доме, а с появлением Нилусов их число резко умножилось. В гостиной постоянно сидели какие-то люди, знакомые и впервые видимые. Приходили даже прежние сановники, и так странно было слышать позабытые обращения: «Ваше сиятельство», «Ваша светлость»… И никого не смущало, что обладатели этих громких титулов нарядами больше походили на обитателей ночлежек. Да и разве в нарядах дело? Какая важность, что та хрупкая старушка смущённо прячет руки, потому что последние перчатки её давно прохудились? Она и в последних отрепьях не утратит своего достоинства, останется русской княгиней до мозга кости. Так же как и тот граф, что всё время прячет одну ногу за другой, потому что на ней у него старый башмак, оторванная подошва которого привязана грязным платком… Он и в этом нищенском обличии останется тем, кем был всегда – белой костью. И что-то глубоко трогательное было в т