Вещей было немного. Все их Аля уложила на салазки, поверх усадила Нюточку и, глубоко вздохнув, тронулась в путь. Последние два года они жили за рекой, в отдельном доме, бывшей некогда чьей-то дачей. Замётов любил это место за тишину и малолюдность. Да и открывавшийся из окна вид не мог оставить холодной даже прожженную и ожесточившуюся душу.
Сойдя к реке, Аля ненадолго задумалась. Первые весенние лучи уже плавили снег и лёд и, хотя до ледохода как будто было ещё далеко, но река могла преподнести неожиданности. Делать, однако, было нечего – мост располагался слишком далеко, и идти до него пешком нисколько не хотелось. Аглая ступила на лёд и, тяжело дыша от натуги, пошла к другому берегу. Она успела дойти до середины реки, когда услышала позади надрывный крик:
– Стой! Стой, проклятая!
Аля оцепенела и не решалась оглянуться, не желая верить своим ушам.
– Мама, там дядя Саня! – пискнула Нюта.
Вернулся раньше на три дня, словно почувствовал… Теперь не миновать беды!
Аглая с отчаянием рванула салазки, ускорила шаг.
– Стойте! Стойте обе! – неслось сзади.
Аля оглянулась через плечо. Замётов, спотыкаясь и падая, бежал за нею по белоснежной глади, неумолимо настигая.
– Аня! Аня, вернись! – кричал он уже Нюточке. И та беспокойно ёрзала:
– Мама, зачем мы уходим от дяди Сани?
Она никогда не видела, как «дядя Саня» избивает «маму». Он выбирал для этого время, когда её не было рядом. А Аглая не подавала виду, чтобы не травмировать детскую душа. И эта душа привязалась к извергу, показывавшему ей звёзды…
На лбу у Али выступил пот, но она, не желая смириться с неизбежным, продолжала идти, щуря глаза от бьющего в них по-весеннему яростного солнца. Внезапно сзади раздался странный гул и треск, а затем пронзительный вопль Замётова.
Аглая резко обернулась и вздрогнула. Река всё-таки не выдержала солнечных стрел, разверзла чёрный зев-полынью, и в неё-то угодил изверг, и теперь отчаянно бился в ней, взывая о помощи. Он терял силы, тонул, тянул руки к Але, моля о спасении, а она словно окаменела. И не перекошенное от страха лицо погибающего видела она, но не менее перекошенное – насильника, терзавшего её в ночной темноте… Это видение затмило всё. Не было больше ни солнца, ни ослепительного снега, ни полыньи, ни молящего взгляда, а только та непроглядная ночь, только тот безумный взгляд, и та боль, никуда не ушедшая.
– Будь ты проклят… – неслышно прошептали губы, и сердце зашлось от ненависти.
– Мама! Он же утонет! – взвизгнула Нюта и заплакала. – Его надо спасти!
Этот детский крик заставил Алю прийти в себя и, наконец, увидеть погибающего человека. Она кинулась к полынье, улеглась на лёд, чувствуя, как он затрещал и под ней, протянула Замётову палку, которую прихватила с собой в качестве дорожного посоха:
– Хватайся!
Изверг попытался уцепиться за палку, но окоченевшие руки уже мало слушались его. Он едва держался на поверхности, захлёбывался. Аля подалась вперёд.
– Уходи! Провалишься сама! – прохрипел Замётов.
Но она не слушала. Ненависть куда-то исчезла. Нужно было спасти человека, и она, уже сама вымокшая, протягивала ему руки, тянула его к себе.
– Оставь меня! Оба же потонем! – кричал изверг, но при этом инстинктивно хватался за палку, за протянутую аглаину руку.
– Значит, судьба нам – в одной проруби сгинуть…
Она всё-таки вытянула его. И, едва живой, окоченевший, он, подобно раку, отполз от кромки полыньи, замер недвижимо. К нему кинулась заплаканная Нюточка, стала обматывать его руки своим шерстяным платком, что-то говоря и зовя Аглаю.
Аля с трудом поднялась на ноги, чувствуя сильнейшую боль в области живота.
– Нюта, отвяжи наши вещи и сбрось их на снег, – велела она. – Вернёмся за ними после… А на салазках отвезём домой дядю Саню…
Вдвоём они погрузили Замётова на салазки и побрели назад. В глазах у Аглаи было черно, она едва переставляла ноги и до крови искусала губы от нестерпимой боли. Им навстречу уже бежали несколько баб и мужиков, увидевших неладное. Их силуэты расплывались в глазах Али, голоса слились в один непонятный гул. Она застонала и, скрючившись от боли, повалилась на лёд…
Глава 3. В аду
Который день ярилось растревоженное весной море, воевали друг с другом расколотые льдины, сталкивались с таким грохотом, точно били шестидюймовки. Но, вот, приутихло зловеще, и поползла серой пеленой беспощадная шуга. И бывалый рыбак не рискнёт выйти в море в шугу, зная, что она не выпустит, закружит и отправит на дно. Но жадность лишает людей разума настолько, что с ним утрачивается и самый примитивный инстинкт – самосохранения…
По Белому морю шли белухи – почти истреблённые белые тюлени или морские коровы, достигавшие весом ста пудов. За такой добычей жадный и азартный охотник в любую пучину бросится! А товарищ Сухов, один из самых злобных сторожевых псов в лагере, прославившийся тем, что после пьяной оргии расстрелял картечью Распятие, таким и был. И потому, не считаясь с погодой, ринулся в море, взяв с собой ещё трёх человек. И, вот, закружило лодчонку их, мелькала она, неуправляемая, в серой мгле, затираемая, готовая уйти на дно.
С берега за «кораблекрушением» наблюдало немалое число зрителей: монахи, простые заключённые, охранники…
– Пропадут их душеньки, – покачал дрожащей головой старик-монах, одетый в рваную шинель. – От шуги не уйдёшь.
– На всё воля Божия! – отозвался другой, помоложе.
– Туда и дорога, – чуть слышно бросил Нерпин, сплюнув сквозь прореженные цингой зубы. Родион душевно согласился с ним, следя за тонущим баркасом.
– Что же они выплыть не могут?
– Шуга если кого в себя приняла, напрочь не пускает.
– Что же, не вырваться им? – спросил следивший за происходящим в бинокль охранник.
– Никак, – мотнул головой старик. – Не бывало такого случая, чтобы из шуги кто вырывался.
Монахи закрестились, кое-кто прошептал молитву.
– Да… – чекист отнял бинокль от глаз. – В этакой каше и от берега не отойдёшь, куда там вырваться. Амба! Пропал Сухов! Пиши полкового военкома в расход!
– Ну, это ещё как Бог даст, – послышался негромкий, спокойный, полный внутренней силы голос. К берегу подошёл невысокий, статный рыбак с породистым, одухотворённым лицом, побелевшей окладистой бородой и волнистыми русыми волосами.
– Что ещё за глупец? – ощерился Нерпин.
– Умолкни, это владыка Иларион, – одёрнул его Родион, сразу узнавший архиепископа Верейского.
– Да хоть сам патриарх, чёрт его возьми! Что он делает?!
Владыка явно решил спасти погибающих. Обведя светлыми, зоркими глазами собравшихся, он спросил всё так же негромко, но твёрдо:
– Кто со мной, во славу Божию, на спасение душ человеческих?
– Где он людей-то там увидел? – продолжал шипеть Нерпин. – Собакам собачья смерть! И не найдётся дураков, чтобы на смерть за них лезть!
Добровольцы, в самом деле, не спешили вызываться. Но, вот, выступили двое монахов, готовых пуститься в опасный путь. Владыка продолжал выглядывать в толпе помощников, словно вопрошая глазами: что же, неужто удалось им умертвить ваши души, заменить в них Божий глас лагерным неписанным законом? Этот взгляд, эта решимость архиерея броситься в пучину во имя спасения несчастных, хотя бы они были и злодеи, так поразила Родиона, что он инстинктивно подался вперёд. Нерпин повис было у него на рукаве:
– Не дурите, Аскольдов!
Но Родя отмахнулся. Ему казалось, что взгляд владыки обращён к нему, и не мог действовать иначе. Владыка едва заметно кивнул, поблагодарил иконописными глазами и скомандовал добровольцам:
– Волоките карбас на море!
– Не позволю! – закричал чекист. – Без охраны и разрешения начальства в море не выпущу!
– Начальство, вон, – кивнул владыка на чёрную точку в волнах, – в шуге, а от охраны мы не отказываемся. Милости просим в баркас!
Охранник сразу утих и отошёл прочь.
– Баркас на воде, владыка! – доложил один из монахов.
– С Богом!
Владыка Иларион стал у рулевого правила, и лодка, покачиваясь, начала медленно пробиваться сквозь ледяные заторы.
Во многих сражениях пришлось побывать полковнику Аскольдову, но сражение с шугой иным из них давало изрядную фору. Короткий северный день быстро кончился, и над морем сгустилась ночная тьма, непроницаемая, ледяная, нарушаемая лишь зловещим треском шуги. И сквозь этот морок торил и торил путь маленький баркас, правимый святым человеком… Родион вспомнил шедшего по волнам Христа и Петра, ступившего навстречу Ему. «Маловерный, зачем ты усомнился?» Не усомниться! Самое главное и насущное! Не усомниться в Боге и в Его служителе, стоящем у правила, и тогда никакая шуга не возьмёт…
Скрипел старый баркас, и, чудилось, вот-вот разлетится в щепы, смолотый льдинами, но Бог миловал. Монахи читали молитвы, Родион мысленно вторил им. Берега не было видно, даже тусклые огни его канули во мрак. Казалось, что лодка потеряла всякие ориентиры и плывёт неведомо куда. Но владыка был спокоен. Он откуда-то знал, куда вести свой крошечный «корабль».
Наконец, послышались голоса. Баркас Сухова был рядом. Полуживых людей, промёрзших до костей и отчаявшихся в спасении, удалось принять на борт баркаса, и, видя их благодарные слёзы, Родя подумал, что что-то глубоко правильное было в этом опасном путешествии. Конечно, Нерпин прав, и такая сволочь, как Сухов, годится только на корм рыбам, но ведь в лодке было ещё трое. И двое из них – не чекисты. Да и Сухов… Был ведь он некогда вахмистром в гусарском полку, верой и правдой служил, сражался на войне, а затем столь же ревностно стал служить власти новой, сменив крест на звезду… Кто знает, не станет ли для него это происшествие откровением, которое перевернёт его тёмную душу? Хотя и не верится…
До берега добрались лишь с первыми солнечными лучами. Никто из бывших на берегу не сомкнул в эту ночь глаз, не ушёл с пристани. И, должно быть, никогда на Соловках не случалось такого единодушия заключённых и чекистов. Встреча спасённых и спасителей стала общим торжеством. Последним было милостиво подарен выходной и улучшенная трапеза…