е дети бежали по дороге жизни на большую землю. И, вот, преодолев этот тяжёлый и опасный путь, они оказывались у вас! И вы без зазрения совести обвиняли их в самовольном оставлении рабочих мест и отправляли – вновь в объятья безглазой, на голодную смерть в лагерь! И там они умерли. Все-все! Мучительно, страшно… Скажи мне, Варс, за что они умерли? Какая польза была родине оттого, что её дети, которые могли бы жить, работать, рожать своих детей, погибли так бессмысленно и жутко? Когда я видела их, то кусала в кровь губы – мне было стыдно, что я ничем не могу им помочь, что мне нечем поддержать их таящие силы… Петя в то время заболел туберкулёзом, и, когда в сорок седьмом его всё-таки выпустили, он был уже безнадёжен. Но два года я боролась за его жизнь и была счастлива тем, что он рядом! И тем ещё, что у нас растёт сын!
При этих словах Викулов скрипнул зубами и нервно закурил.
– Сын, значит…
– Алёша – в честь Петиного отца.
– Поздравляю тебя. Теперь ты достаточно насытилась местью?
– Когда Петя умер, мне пришлось отдать Алёшу в детский сад – нужно было работать. Но мой мальчик приходил оттуда в слезах. Вскоре я узнала почему. Каждое утро воспитательница ставила его посреди других детей и объявляла: «Это – сын врага народа! Сын фашиста!» И все дети гонялись за ним, обзывая фашистом, били его. Когда я увидела в окно эту сцену, то всё забыла! Я ворвалась внутрь и стала бить это чудовище… – голос Анны вибрировал, выдавая волнение. – Меня, конечно, оттащили и арестовали. Допрашивал меня на сей раз не Фалькович, а потому зубы выбили в первый же день. Так я получила свой второй срок и оказалась на шахтах Степлага…
– Это что ж, лысый хряк тебя выпустил? – покривился Варс.
– Да, если бы не разоблачение культа, я бы ещё сидела. Чему ты, вероятно, был бы рад.
– Плевал я… – фыркнул Викулов и услышал, что бывшая жена открыла дверцу книжного шкафа. – Что тебе там надо? – насторожился тотчас.
– Я вижу, ты сберёг библиотеку петиной семьи. Я очень рада этому. Надеюсь, ты не будешь против, если я возьму несколько книг для сына?
– Бери, что хочешь, и убирайся! Убирайся! – Варс неожиданно для себя разволновался.
– Благодарю, – дверца шкафа затворилась. – Теперь я уйду и больше не побеспокою тебя. Одно лишь скажу на прощанье. Я благодарна тебе, Варс. За то, что ты предал меня, благодарна. Останься я с тобой, в твоей подлой жизни – погибла бы. Я ведь чувствовала уже тогда, что гибну. Теряю себя, свою душу. А ты выбросил меня из этой гибельной жизни, отправил в ад… А я нашла там Петю. Подумать только, ведь я могла бы никогда не узнать, что он не отрекался от меня! Могла бы не встретить его вновь! Я теперь старая и страшная, мои лучшие годы прошли в лагерях и ссылках. Но я… счастлива. Я знаю, что такое настоящая любовь, я была замужем за любимым человеком, я имею от него сына. А ведь ничего этого могло у меня не быть! Так что спасибо тебе, Варс, и прощай!
Он слышал, как закрылась входная дверь, как смолкли негромкие шаги на лестнице и внезапно почувствовал непривычную влагу на щеках и даже не сразу понял, что это слёзы… За все годы своего затвора комиссар безопасности 2-го ранга Варсонофий Викулов не чувствовал такой ужасающей пустоты и безнадёжности своей жизни, в которой он достиг почти всего, кроме последнего ромба и звезды…
Встреча
Эту встречу она представляла себе несчётное число раз с того дня, когда Фалькович с видом сожаления подал ей подписанный Варсом донос. Представляла, как выскажет ему всё. Что – «всё», и сама не разбирала толком, а только горела желанием взглянуть в его глаза, сказать всё, что так невыносимо болело… А не сказала и доли тысячной от наболевшего за эти годы. И сам собою жар давний успел поостынуть, а при виде слепого старика с изуродованным лицом, одутловатым от пьянства, угас окончательно.
Двадцать лет… Целая жизнь прошла, вместив в себя добрых десять. Думала ли Аня что сможет вынести столько? Ни мгновения не думала и не хотела выносить до того мига, как в темноте зала разглядела дорогое лицо, которое не могла не узнать даже в рабьем зраке. Никакой «крепостной театр» не спас бы её, утратившую всякую волю к жизни, если бы в жизни этой не появился смысл, цель – соединиться с единственным в мире человеком, с которым никогда не должно было разлучаться. С той поры всё остальное померкло.
Жизнь оказалась скупа на крупицы счастья, подобно извергу-ростовщику, облагая его жестокими процентами. Всё-то украдкой доставалось оно. Украдкой венчались у заключённого священника из татарской деревни, украдкой, вечно боясь недрёманного ока, бывали вместе, украдкой зачали Алёшу, рождение которого ещё более укрепило Аню, хотя в тот голодный военный год выносить ребёнка было куда как нелегко. И родился он вовсе не упитанным, как обычные младенцы, а худым… Очень страшно было Ане, что мальчик не выживет, но Бог помиловал.
Когда Петя освободился, Алёша уже шустро бегал и начинал говорить. Успел всё же отец приласкать сына – пусть и недолго совсем… Те два года Аня была единственной кормилицей в семье, так как Петя был слишком болен. А ведь надо же было ещё ухаживать за мужем и сыном! И всё-таки она была счастлива: счастлива видеть своего выстраданного ребёнка, забавляющегося с нехитрыми игрушками, счастлива чувствовать острое плечо мужа у щеки, просыпаясь ночью, счастлива говорить с ним… Аня до последнего надеялась, что её любовь и забота спасут Петю, но, увы, было слишком поздно. К тому же для поправки его здоровья требовался сухой, тёплый климат, хорошее питание и лечение. А ничего этого не было. Слава Богу, ещё приходили регулярно продуктовые посылки, спасавшие от голода. Они отправлялись разными людьми, не сопровождались письмами, но Аня знала, что шлёт их ей верный Саня Надёжин и тётя Мари…
Когда её, арестованную во второй раз, истязали на допросе, она корчилась от боли – но не столько от наносимой мучителями телу, сколько от безумного страха за судьбу Алёши. Не раз видела Аня, как в лагере отнимали младенцев у заключённых матерей, и те с рёвом тянули руки вслед увозимым детям, понимая, что, скорее всего, не увидят их вновь. Тех детей отвозили в приюты. Случалось, что по окончании срока матери приезжали туда, но не могли быть уверены, что перед ними их дети, что не случилось путаницы или подмены…
В этом отношении Ане «повезло» больше. Уже будучи в Степлаге, она познакомилась с Галей, арестованной при разгроме одной из катакомбных общин. Крепкая, выносливая сибирячка, она была необыкновенно отзывчива на чужую беду. Срок её заканчивался, и Аня дала ей адреса, с которых получала посылки, и попросила отыскать Саню или тётю Мари, и рассказать им об Алёше и о собственной участи. Галя пообещала сделать всё возможное и оставила адрес своей родной деревни в Иркутской области, наказав по освобождении непременно приехать.
Прошло ещё два месяца, прежде чем Аня получила от подруги неуклюже нацарапанное письмо, в котором в завуалированной форме сообщалось, что с Алёшей всё благополучно и он теперь у родных. Камень свалился с души, и жизнь вновь обрела смысл. В то же время ей опять стали приходить посылки.
Работа на шахте давалась Ане тяжело. Подземелье, в котором исчезала и последняя радость узника – белый свет – угнетало её. А ещё хуже было то, что ещё не увяла её красота. Во всяком случае, не увяла в той степени, чтобы гарантировать от посягательств. Хватало в лагере женщин, прилагавших старания к тому, чтобы сохранить этот «счастливый билет» для освобождения от общих работ. Рассчитывались со своими «покровителями» и «кормильцами», делившимися пайкой, где придётся: в подсобках, в нужниках среди экскрементов и мочи, нисколько не смущаясь обстановкой. «Давай пайку и делай «ляльку», – таков был их «моральный кодекс». Этот «товар» смотрел на остальных свысока, фыркая презрительно: «Зачем мне работать, пока моя … может заработать?» «Строптивые» же доходили на общих, нередко получая к тому штрафные пайки. Среди них была и Аня, с таким ожесточением натиравшая углём лицо, дабы изуродовать его, что сделалась похожей на мавританку.
Итог своего усердия в достижении этой цели, помноженный на старания следователей, она смогла оценить лишь по освобождении, так как в лагере не было зеркал. В мутном окне поезда, везущим её, уже освобождённую, но ещё поражённую в правах, к Иркутску, Аня вдруг с ужасом увидела исхудалую старуху с изрубцованным, почерневшим лицом и запавшими из-за отсутствия зубов губами.
– Боже, кто это? – спросила она, указывая пальцем на страшный призрак.
Куривший неподалёку мужик глянул на неё, как на помешанную.
Аня опустила голову, а затем спросила его:
– Как вы думаете, сколько мне лет?
Мужику было сильно за пятьдесят, и он пожал плечами:
– Почём мне знать, мамаша, сколько тебе? Небось, как я, давненько полвека разменяла.
– А ведь мне нет и сорока… – прошептала Аня.
Мужик опустил папиросу, посмотрел на неё уже со смесью недоверия, испуга и сострадания.
– Война?.. – спросил осторожно.
Аня горько усмехнулась:
– Война, отец, война…
Мужик вздохнул:
– Да, досталось тебе. Прости уж…
Деревня, где жила Галя, с которой единственной Аня всё это время поддерживала переписку, находилась далеко от Иркутска. От маленькой станции дорога шла через тайгу. Аня отправилась в путь, нисколько не опасаясь столь мало знакомой ей чащи. Писала же Галя – твёрдо держаться дороги: чего же бояться?
Дорога, однако же, преподнесла сюрприз. Из-за идущих работ по прокладке ЛЭП её временно перекрыли, и Ане пришлось свернуть в обход на узкую тропинку. Она неплохо ориентировалась в лесу и как будто точно держалась нужного направления и всё-таки сбилась с пути и к вечеру окончательно заплутала, потеряв свою тропинку и наугад тычась в разные стороны.
Досадуя на себя, она присела на поваленное дерево, думая, что делать дальше. Паника нисколько не овладела ей. С собой Аня имела спички и еду, а, значит, можно было спокойно устраиваться на ночлег. А утром, когда рабочие снова начнут рубить лес, загудят трактора, она наверняка услышит их и пойдёт на звук. Главное, никуда больше не двигаться до того времени, иначе в потёмках можно окончательно забрести в глушь.