Приняв это решение, Аня занялась собиранием дров для костра, напевая при этом один из любимых романсов. Внезапно до её слуха донёсся собачий лай. Она резко выпрямилась и увидела в нескольких шагах от себя высокого, сухопарого старика и похожую на волка собаку. Старик безмятежно стоял, опираясь на ружьё, и смотрел на неё.
– Простите, – сказал он, наконец. – Я невольно заслушался. Давно не слышал этого романса… У вас чудесный голос!
– Спасибо, – отозвалась Аня, удивляясь, откуда бы таёжному деду знать такую музыку. – Это уже не голос, а так, остатки.
– Вы не местная? – спросил старик.
– Нет. Я шла со станции к подруге и заблудилась. А вы не лесовик? – пошутила Аня.
– Может, и лесовик, – улыбнулся дед в пышные белые усы. – В какую деревню вы шли?
– Шугаево.
– Далече! – протянул старик. – Это вы лихо вправо удалились. Смотрю, к ночлегу готовитесь?
– А что ж делать?
– Не боитесь лесных зверей?
– Жизнь научила, что людей надо бояться куда больше.
– Это верно, – кивнул старик. – В таком случае, не побрезгуйте моим гостеприимством. Тут недалеко моё зимовье. Отдохнёте в уюте, и ни зверь, ни человек страшен не будет.
– Спасибо за такое великодушие! Охотно принимаю его.
– Вас как звать? – снова тепло улыбнулся дед.
– Анной.
– А меня Фёдором Степанычем зови. Идём, Анна, ночь скоро.
До зимовья дошли через четверть часа. Было оно просторно и устроено на совесть. Хозяин явно часто и подолгу живал в нём. На ужин был подан копчёный заяц, показавшийся Ане королевским яством.
– Что же, вы в лесу живёте? – спросила она.
– На зиму в деревню перебираюсь, избёнка у меня там.
– Вы охотник?
– Охотник, – кивнул старик. – Хорошее, знаешь ли, дело.
– Чем же оно хорошо?
– Тем, что от людей далече. От их учреждений. Правда, и сюда, вот, ломятся уже со своими стройками… Но тайга большая, она вернее Дона не выдаст. Здесь я – вольный человек и себе хозяин.
– Что же, вы вовсе отшельником живёте?
– Не совсем, конечно. Изба в деревне у меня есть, налог государству я исправно плачу, законы его, до меня, охотника касаемые, блюду. А в остальном, как говорится, не замай.
– Счастливый вы…
Фёдор Степаныч невесело усмехнулся:
– Спать ложись, глаза, вон, гляжу, отяжелели совсем.
Она, действительно, уснула мгновенно, а когда проснулась, был уже белый день. Старика в зимовье не было, и Аня стала с любопытством осматривать его. Бросилась в глаза тёмная икона в углу, а под ней на полке несколько книг и фотография. Приблизившись, Аня вздрогнула, узнав пожелтевший от времени снимок. Взяв его дрожащими руками, она шагнула навстречу вошедшему охотнику:
– Скажите, – спросила, сдерживая волнение, – откуда у вас эта фотография?
Фёдор Степаныч заметно напрягся:
– Почему вас это интересует?
– Потому что женщина, которая на ней запечатлена – моя мать! А девочка рядом с ней – я! – воскликнула Аня. – Откуда у вас этот снимок? Кто вы?
Старик пошатнулся, опустился на служившую стулом чурку, изумлённо посмотрел на неё:
– Как звали твою маму?
– Настоящую – Ксения Клеменс. Но её вместе с бабушкой, Анной Евграфовной Аскольдовой, убили большевики, когда мне не было и года. Мать же, которую я знала всю жизнь, звали Аглаей.
– А как звали твоего отца?.. – шёпотом спросил старик.
– Родион Николаевич Аскольдов.
– Это – я…
Настал черёд Ани бессильно опуститься на соседний «стул», не веря собственным глазам.
– Господи, я думала, что никогда не увижу тебя… Тогда, когда ты был на могиле мамы, я опоздала совсем немного, я бежала за тобой по пятам, надеясь догнать!.. А на другой день меня арестовали. И нужно было двадцати годам мытарств пройти, чтобы я догнала тебя!
В Иркутске Аня прожила целый год, работая уборщицей, каждые выходные навещая отца, и время от времени проведывая Галю. Эта встреча стала не иначе как Божьим чудом в награду за всё пережитое. День за днём узнавала Аня отца и рассказывала ему о своей жизни, опуская, впрочем, самое страшное, щадя стариковское сердце. Несмотря на почтенный возраст, отец был ещё весьма крепок и ясным, светлым обликом своим сильно напоминал Сергия Радонежского.
Добившись восстановления в правах и обретя, наконец, возможность поехать в Москву, Аня пообещала отцу обязательно вернуться. Она видела, что старику тяжело отпускать её от себя, но в Москве был сын! Наладив по освобождении переписку с Саней, Аня узнала, что Алёшу забрали из приюта дядя Серёжа и Тая, и теперь он у них. Сердце рвалось к сыну и в то же время холодело от страха: как примет он чужую, страшную старуху, которая вдруг назовётся его матерью?
Галя утешала, обнимая напоследок:
– И что за глупости ты мелешь! Страшная старуха! Да ведь ты чудесная!
– Испугается он меня, такую расчудесную…
– Сын не может испугаться матери.
– Кто знает…
Саня Надёжин, слегка потучневший и поседевший, встречал её на вокзале, но ища глазами в каждой сходившей с поезда женщине, так и не узнал, сник, вертя огромный букет полевых – самых любимых ею – цветов. Когда Аня окликнула его, он побледнел так, что она едва сдержала слёзы. Если так содрогнулся человек, любивший её преданно все эти годы, то как же может принять сын, давно забывший её?..
Первым делом Аня навестила могилу матери. Стараниями дяди и Сани она не была заброшена. Совсем недавно поставили новый памятник. На могиле по просьбе отца Аня посадила маленький кедр, а затем долго сидела на ограде, глядя на лицо матери, нисколько не постаревшее в отличие от её собственного.
– А Лидию Аристарховну на Донском схоронили, – тихо промолвил Саня. – Рядом со старым Кромиади и всеми родными…
– Когда она умерла?
– Во время войны. Сергей Игнатьевич настаивал, чтобы она уехала в эвакуацию, а она – ни в какую. «Если, – сказала, – там помру, так там и лежать останусь. А я со своими хочу…» Так и вышло.
– А что же дядя?
– Искренне оплакивал её, а через год наконец-то женился на Тае. Ты знаешь, она всё-таки вернула его к жизни. Шаг за шагом, шаг за шагом – большой она молодец. Твой дядя теперь большой учёный, профессор. Специализируется на древних цивилизациях. От Древнего Египта до Древней Руси. Пишет историософские и искусствоведческие труды. Между прочим, чудесную работу о философах древности написал. Жаль отца нет – он бы оценил.
– Я не думала, что он сможет вернуться к работе.
– И я не думал. Это Таина заслуга. Она же за ним, как нянька ходит, создаёт условия, чтобы он мог спокойно заниматься творчеством, ни на что не отвлекаясь и не тревожась. А он её от себя ни на шаг не отпускает. Чуть она за дверь, и уж он места себе не находит.
– Значит, она даёт ему то душевное равновесие, благодаря которому он может жить и работать. Как случилось, что они взяли Алёшу к себе?
– Когда твоя посыльная через бабку Кирилловну передала для меня письмо, а та, не доверяя почте, не пожалела своих старых ног и отвезла его мне, я стал судорожно соображать, что делать. Мне высовываться было никак нельзя. Напомни мы с крёстной о нашем существовании, и последовали бы за тобой. К тому же, кто бы нам отдал ребёнка? Сторонние люди да ещё с таким «хвостом». Делать было нечего, и тётя Мари тайком пробралась в Посад – рассказала там, что да как.
– И дядя не побоялся взять Алёшу?
– Первоё слово было за Таей. Она сказала, что, во-первых, жизнь ребёнка превыше всего, а, во-вторых, жизнь Сергею Игнатьевичу спасла твоя мать, и все они перед вами в неоплатном долгу по гроб жизни. После этого твоему дяде, даже если он и перетрусил, сказать было нечего. Всё-таки он человек, хотя и слабый, но совестливый.
– А дальше?
– Дальше проконсультировались с юридически грамотным человеком, оформили всё, и твой дядя с Таей забрали Алёшку из приюта. Он им теперь, как сын. Тем более, после того, как Женька погиб…
– Женька?!
– Ах, да, я не писал тебе. Погиб, когда освобождали Белоруссию. Пал, как известили, смертью храбрых, посмертно награждён. Слава Богу, Лидия Аристарховна не дожила до этого.
– Дядя, наверное, тяжело переживал потерю сына… А Ика что же?
– Кто её знает, эту Ику. Жива, насколько известно. Замужем. С отцом они отношений не поддерживают.
– А что Варвара Николаевна?
– Это ещё более печальная история. Её муж погиб в сорок четвёртом. Милиция проводила облаву на малолеток, а он всё жалел их – дети же! Вот, один такой «ребёнок» ножом его и ударил.
– Ужасно…
– Сын вернулся полным инвалидом. Он был лётчиком. Самолёт его подбили. Свалился в лес, в болота… А была зима… Нашли его совершенно обмороженным. Жутко! Молодой парень, а остался «самоваром». Больно смотреть. Добро ещё мать с сестрой о нём заботятся, а сколько осталось таких, о которых – некому! После войны, Анюта, таких много по улицам ползало… Без рук, без ног. Когда я их видел, то, грешно сказать, вера моя колебалась. Всё думал, как же Бог допускает такое надругательство над человеком? Для чего обрубкам, могущим только ползать, оставлена жизнь?
– Может, чтобы нас проверить? Сможем ли мы воздать им за подвиг и муку или брезгливо отвернёмся от уродства?
– Не прошли экзамена, значит. Собрали всех этих бедолаг да в телячьих вагонах развезли по богадельням – подыхать! – Саня скрипнул зубами. – Чтоб, значит, не портили вид улиц победившей державы и не портили настроение прохожим! На Якиманке пивная есть, «культёй» в народе зовётся. Обитал там паренек по кличке Культя. Было ему чуть больше двадцати, а у него не осталось ни рук, ни ног, ни глаз. Осталась мать, которая каждое утро привозила его на тележке к пивнушке, оставляла и спешила на работу. А вечером забирала абсолютно пьяного… Правда, частенько не находила сына и металась по подворотням, ища, потому что иногда его увозили собутыльники продолжать распитие в ближайшем сквере или дети укатывали из озорства. После таких случаев мать стала отворачивать колесики с тележки и забирать их с собой, но и это не всегда помогало. Однажды подошла к Культе сердобольная старушка, попоила пивком, спросила: «Сынок, может быть ты попросил бы кого-нибудь, чтобы тебя кто-нибудь добил?» А он в ответ: «Мать, да я уже сколько просил? Никто на себя не берет такой грех». Так вот в