– А ты всё-таки, Саша, лучше помалкивай, – продолжал Владимир Михайлович. – Ты и так в числе надёжных не числишься. А сейчас сам знаешь как. Помнишь Шахтинское дело? То-то ж! А теперь ещё одних заговорщиков сыскали… Гляди, Саша! Лёгкий уклон, и так увязнешь, что никто тебя не вытянет.
Замётов поднялся, поскрёб лысеющий череп:
– Ладно, Володя, не взыщи, что потревожил. Сам не знаю, какой чёрт дёрнул прийти к тебе. Что-то, понимаешь, грызёт внутри, точит. Должно быть, совесть…
– Знакомый зверь, – усмехнулся Толмачёв. – Только не слишком лелей его. Не то задушит, как удав.
Домой Александр Порфирьевич возвращался с трепетом. Никогда ещё с такой робостью не переступал он своего порога, до того, что холодный пот проступил на лбу. Ему до отчаяния, до безумия хотелось, чтобы жена оказалась дома. И тогда он убедил бы себя, что она, действительно, была у Нади, и справился бы о здоровье последней, и, выслушав, отдал бы письмо, и после непременных над ним рыданий пообещал бы ей, что найдёт способ хоть как-то облегчить участь её родных, обнял бы её, утешая, и простил бы все новые свои муки. И она бы поблагодарила его за поддержку и заботу взглядом, лаской… Так и привиделась эта картина, и задрожало, затомилось сердце в надежде. И упало, когда глазам предстала тёмная комната и пустая, аккуратно застеленная кровать…
Глава 12. Сон наяву
Она не солгала, когда сказала, что едет к Наде, и в том, что та нездорова – не погрешила против истины. Она умолчала только лишь о том, что навестить больную подругу отправилась не одна.
С того момента, как Аглая увидела Родиона в трамвае, жизнь её перевернулась. Всё отошло в ней на второй план или растворилось вовсе. В тот день она не могла думать ни о чём больше и лишь твердила оставленный адрес. Насилу сдерживая смятение в присутствии Нюточки, она наказала ей передать отчиму ложь про срочный отъезд к отцу и бросилась навстречу судьбе, страшась лишь одного: не застать его по названному адресу, потерять вновь…
Прошедшие годы изменили Родиона. Исчез в их равнодушной пучине юноша-офицер, а остался суровый, закалённый беспощадной жизнью человек. Черты лица его обострились, лоб рассекла, точно шрамом, глубокая морщина. Прежде гладко выбритое, с аккуратной полоской едва отпущенных усов, теперь оно было обрамлено седеющей бородой, и по-мужичьи свободно спадали русые волосы. Княжич древнерусский из ханского плена в выжженную вотчину вернувшийся – вот, кто предстал перед Алей. Княжич, бездонную чашу страданий испивший, но не сломленный, не поклонившийся хану и гордо держащий голову. А в глазах – затаённая мука и вопрос, и недоверие, и… гордость… Под ноги его ковром выстелиться, руки его целовать – одно стремление жило в Аглаиной душе. И страх, что не простит, что прогонит прочь. Но он – простил…
В ту ночь ей ненадолго почудилось, что жизнь началась сызнова, что всё бывшее, страшное, кануло, и она, словно наново родившаяся вступает в только что пробудившуюся зарю. А утром, очнувшись, вспомнила изверга и… прокляла его, прокляла, с болью и отчаянием подумав, что все эти годы могли быть у неё такими, как прошедшая ночь, что не было бы в них ни грязи, ни стыда, что могла она просто любить и быть любимой. От этой мысли хотелось заплакать, по-детски жалобно и безутешно.
Когда же напоминание о муже сорвалось с уст Родиона, Аглая почувствовала, что ненавидит Замётова, ненавидит ничуть не меньше, чем много лет назад, когда причинённое им было ещё свежо. Окажись сейчас этот человек на пути её обретаемого счастья, и она бы, пожалуй, убила его…
В то утро она рассказала Родиону о дочери, оглушила, потрясла его. Некоторое время он рассматривал фотографию Нюточки:
– Я оставлю её у себя, можно?
– Конечно. Если б ты знал, сколько раз я себе представляла, как ты вернёшься, как я скажу тебе о ней… В самые чёрные часы представляла, и это давало силы жить дальше.
– Она знает обо мне?
– Она считает, что её отец погиб…
– А тебя она считает матерью?
– Прости меня, Родя. Но я так мечтала, чтобы она была нашей с тобой дочерью.
– Тебе не за что просить прощенья, ты ведь спасла ей жизнь, выкормила, вырастила её… Но как же мы будем жить теперь?
– Я… не знаю, Родя… – тихо ответила Аглая.
– Мы должны быть вместе, втроём. Ты, я и Аня. Мы уже искалечили половину нашей жизни, и я не хочу, чтобы также искалечена была оставшаяся.
– Ты знаешь, я сделаю всё, что ты скажешь. А быть нам втроём – это такое великое счастье, что мне трудно поверить в его возможность.
– Мы уедем, – решительно сказал Родион.
– Куда?
– Сперва в Финляндию, Бессарабию или Польшу, а затем…. А затем, Аля, перед нами будет весь мир! В Европе мы, конечно, не останемся. Но есть ещё Канада, Штаты, Мексика… Австралия, наконец! Мой отец в юные годы пытался привить мне вкус к хозяйству, к работе на земле. Думаю, я не совсем безнадёжен, и при желании смог бы стать приличным фермером. У нас был бы свой дом, земля… Конечно, пришлось бы работать в поте лица, но нам ли бояться труда? Зато никто бы больше не разлучил нас, и не надо было бы бояться стука в дверь, чужого взгляда… стен. Аля, соглашайся! Если ты согласна, я найду способ выбраться нам всем! Клянусь тебе!
Он говорил так страстно и убеждённо, что Аглая, упоённая нарисованной им мечтой, порывисто прильнула к нему, зарываясь пальцами в его мягкие локоны, одним дыханием ответила:
– Да! Да! Я поеду за тобой, куда ты захочешь! Только береги себя, только будь осторожен!
– Не волнуйся за меня, я ведь заговорённый, – улыбнулся Родион, и от этой улыбки лицо его словно помолодело, разгладилось.
Поле двух дней бесконечного счастья Аля принуждена была вернуться домой. Муж встретил её в прихожей, помог раздеться, осведомился о делах отца. Аглая готова была до крови искусать губы. Вид этого человека, его голос причиняли ей нестерпимую боль. Боль эта рождена была одновременно ненавистью, жалостью и стыдом. Она ненавидела Замётова и в то же время жалела его, только-только поверившему в возможность обычной семейной жизни, и стыдилась перед ним за свою ложь. Вспомнилось, скольким обязана была Замётову её семья. Вспомнились наставления отца Сергия – нести свой крест до конца, быть с этим человеком и тянуть его за собой. Вспомнилось и то, как Замётов, вняв словам батюшки, щадил её, укрощая собственную страсть. И то, как сама же совсем недавно простила его… За это прощение также было стыдно. Как могла простить? Как могла по собственной воле, без принуждения дарить ему ласки? Вот уж подлость так подлость… Перед собой, перед Родионом. Но тут же память всколыхнуло венчание. Ведь сама настояла под венец идти… И, вот, теперь венчанная жена венчанному мужу изменяет. Молнией пронеслось в уме, лишая сил: «Грех!» И при слове этом, как наяву, стал перед глазами отец Сергий с пламенным, обличающим взглядом.
Однако, никакой стыд, никакой голос совести уже ничего не мог изменить. С тех дней Аля всецело принадлежала Родиону, и всё прочее не имело значения. В своих мечтах и снах она уже видела себя вместе с ним и Нюточкой за вечерним чаем в маленьком уютном доме, в далёкой стране, грезила, как устроит всё в новом жилище, как будет заботиться о Родионе, возмещая ему все те муки, что пришлось ему вынести.
Нужно было подготовить Нюточку, но Аглая не решалась, выжидая подходящего момента. Между тем, Родион готовил всё для предстоящего побега. Откуда-то были добыты паспорта, намечен путь. Чтобы не нуждаться в средствах, Аля тайком от Замётова продала кое-что из подаренных им драгоценностей. Её всё более тяготило пребывание дома, невысказанное подозрение в глазах мужа, необходимость изворачиваться и лгать.
Поездка к Наде была в таких условиях, как глоток свежего воздуха. Оказалось, что Родион хорошо знал её отца, долгое время жил у него в эмиграции и с ним, последним, простился, возвращаясь в Россию. Таким образом, встреча эта стала поводом для многих воспоминаний и расспросов.
– Тесен мир, – качал головой Родион. – Мог ли я предположить, что дочь моего друга, столько раз при мне читавшего её письма, живёт бок о бок с женщиной, которую я уже не чаял обрести вновь!
Надя печально улыбнулась:
– Вы правы, мир очень тесен. И я рада этому, потому что могу узнать об отце не из скупых писем, перлюстрируемых ГПУ, а от близкого ему человека.
– Он очень скучает по вам, Надежда Петровна, и очень за вас переживает.
– Я тоже скучаю по нему. Но что же сделать… – Надя кашлянула и зябко укуталась в тёплую шаль.
– Почему вы не едете к нему? Ведь даже сейчас ещё не поздно! Пётр Сергеевич нашёл бы деньги, чтобы заплатить этим негодяям большевикам выкуп за вас. Что вас удерживает здесь?
– Наверное, то же, что заставило вас сюда вернуться, – негромко отозвалась Надя, помешивая ложечкой варенье в чае. – Память… И тени тех, кого мы любили… Мёртвые иногда встают из гробов – вы нам явили такое чудо.
– Вы всё ещё верите, что ваш муж жив?
– Нет… Уже нет… Но это ничего не меняет.
– Почему же? – недоумевал Родион. – Какое будущее вас ждёт здесь? Ведь вам не дадут жить, вас затопчут.
– Я знаю. Но есть Петруша. И он не хочет уезжать из России. И у него на то есть причины, – Надя бегло взглянула на Аглаю и перевела разговор: – Что Нюточка? Не собирается ли к нам в гости? Петя очень скучает по ней.
– Я, с вашего позволения, отлучусь покурить, – тактично сказал Родион, почувствовав, что женщинам нужно поговорить наедине.
Когда он ушёл, Надя снова закашлялась. Она заметно похудела, и впалые щёки её то и дело окрашивал лихорадочный румянец.
– Что с тобой? Ты выглядишь совершенно больной, – спросила Аля.
– Ты ведь и так уже всё поняла, – Надя зябко подёрнула плечами.
– Ты работаешь?
– Да.
– Где?
– Прачкой на соседней улице.
Только сейчас Аглая обратила внимание на красные, потрескавшиеся руки подруги.
– Ты сошла с ума! С твоими лёгкими!
Надя бледно улыбнулась: