– Какой ужас! – сплеснула руками Ривочка.
– Чудовищно! – закатил глаза Коля.
– В самом деле? – приподнял густую бровь Жигалов, обсасывая рыбью кость. – Не вижу ничего особенного.
– Вы это не всерьёз! – воскликнула Рива.
– Давеча я в газете прочёл, будто один мальчик донёс на родителя, что тот помогает кулакам, и того расстреляли. Почему вы не дрожите от ужаса, Рива Исааковна? По-моему, никакой существенной разницы между этими двумя деяниями нет.
– Вы сами не понимаете, что говорите! – воскликнул Коля. – Один мальчик исполнил свой гражданский долг, а другой обычный уголовник!
– Разница между Иудой и Каином и только, – пожал плечами Жиганов. – Прокляты оба.
– Ты или дурак, Ваня, или… – Любавин развёл руками. – Замолчи лучше, послушай совета.
– Да зачем же мне молчать? Кругом люди порядочные, культурные – не выдадут. Ну, а коли выдадут, Бог им судья. Ты, Лёня, мне рот-то не заслоняй. Фельетон, говоришь, напишешь, про убийцу малолетнего? Ну-ну, напиши. Только прежде своих мертвецов сочти.
– О чём это ты?
– А о тех, кого вы тут все травили так яростно, как гончие зайца. Писатели… В гончих для затравки поднятой дичи превратились, туда же, лезут в учителя народные… Что? – Жиганов прищурился и опрокинул очередную рюмку. – Не по нутру вам моя сермяжная правда? То-то же! Хуже горькой редьки она для вас, поэтому ничего вы не напишите! Так-то! Простите, если испортил аппетит, – он поднялся, слегка поклонился. – Благодарствуйте за угощение, ваше высокородие! Прощевайте!
Едва дебошир к общему облегчению удалился, как Рива гневно набросилась на Любавина:
– Зачем вы привели его сюда, Леонид Яковлевич?
– Затем, что Ваня – совершенно замечательный типаж. Знаете, такой русский бунтарь. Стенька Разин! Он оскорбляет всех на каждом шагу, меня, как вы заметили, в том числе, но я не обижаюсь на него. Он мне интересен. Увы, интересный, оригинальный человек в наше время строгих форм – редкая диковина. Вот, я и наблюдаю за ним, покуда он ещё не очутился там, где рано или поздно непременно очутится.
– Учтите на будущее, что нам подобные диковины не интересны, – сухо сказал Дир, чувствуя, как от раздражения закололо печень.
– Напрасно, Константин Кириллович. Вам, как крупному художнику, должны быть важны самые разные человеческие типы. Ведь они умножают тона наших палитр!
– А я и не подозревал в вас такого добродушия, – заметил Дир.
– Это не добродушие, а корысть. Ваня – человек большого таланта. Только при его хаотической жизни большого и цельного плода этот талант дать не может, зато немало полезного дичка стрясти с него в свою суму можно. Я его подкармливаю, так как он всегда без гроша, а он исправно пополняет мой портфель различными полезными в моём хозяйстве идеями и отрывками.
– А не боитесь, что он своими речами подведёт вас под монастырь?
– Ни в коей мере. При возникновении подобной опасности я сделаю ход первым…
Никто не решился уточнять, что разумеет Любавин под первым ходом. Ривочка заговорила о театре, и инцидент был формально исчерпан, хотя и оставил неприятный осадок в душе Дира. При слове «инженер» тотчас вспомнилось экстренное собрание работников искусств в редакции «Известий» в начале нынешнего декабря. Собрались все самые прославленные деятели: Мейерхольд, Качалов, Таиров, Довженко с Пудовкиным, Шкловский… И, разумеется, сам Константин Кириллович. Поводом к собранию послужило злосчастное «дело Промпартии». И, вот, час за часом гневно клеймили корифеи искусств арестованных по нему инженеров «платными шпионами», «изменниками, продающими нас врагу», и прочими затверженными кличками. Товарищ Довженко в порыве благородного негодования потребовал запретить им дышать. Не отстал и Константин Кириллович от своих коллег, хотя и выбирал выражения более изысканные – грубость претила его аристократическим вкусам.
На том, в сущности, глубоко тошнотворном мероприятии не хватало лишь Алексея Максимовича. Счастливчик! Он наслаждался жизнью в Сорренто! Но бдительности не терял, посылая в те же «Известия» статьи, в которых именовал инженеров не иначе, как уродами, дегенератами, идиотами, подлецами и кретинами, и призывал бить их, как вошь.
К тому же призвали и участники собрания и под конец сочли должным обратиться к правительству с просьбой о немедленном награждении славного ОГПУ орденом Ленина за проделанную работу.
Воспоминание об этом собрании, вызванное наглой отповедью Жиганова, всё-таки испортило Диру остатки аппетита и, раздражённый, он раньше срока поднялся из-за стола, оставив гостей на попечение Ривочки.
Едва лишь Константин Кириллович собрался отдохнуть за книгой у себя в кабинете, как домработница Сима сообщила, что его спрашивает незнакомая женщина.
– Что ещё за женщина? – досадливо поморщился Дир.
– По виду, приличная. Очень красивая.
Приличная, красивая… Как бы то ни было, наверняка будет клянчить что-нибудь или за кого-нибудь просить.
– Гони её, Сима… Скажи, что я никого не принимаю.
– Она просила сказать, что дело её срочное и касается вашей семьи.
– Моей семьи? – при этих словах Константин Кириллович напрягся. – Что ж, зови… Посмотрим, что за птица.
В ожидании неведомой гостьи Дир, нехотя, водрузил себя на массивное кресло, стоявшее у столь же массивного стола, позади которого висел массивный, высотой во всю стену, его собственный портрет. На нём он был запечатлён точно так же восседавшем в кресле, облачённым в шлафрок, курящим сигару и свысока смотревшим на мир из-под полуприкрытых век снисходительным взглядом. От того, что портрет висел аккурат за спиной оригинала, у входивших возникало ощущение, что в кабинете находятся разом целых два Дира, и оба взирают на них осоловелым оком с барской надменностью, придавливают собственной мощью. Многие терялись от этого ощущения, но вошедшая была не из таких.
Незнакомке на вид было слегка за тридцать. Сима не преувеличила, назвав её очень красивой. Взгляд знатока и женолюба тотчас не без удовольствия оценил и стройную фигуру, и безупречный овал лица, и бархатистость глаз, и густые волосы цвета спелой пшеницы… Вот она, русская красота в идеале своём! Посетительница была одета в простой, тёмный костюм, подчёркивающий привлекательность её наружности.
– Прошу вас! – Дир сделал рукой милостивый жест. – Представьтесь, пожалуйста.
– Замётова, Аглая Игнатьевна.
– Аглая… Редкое имя… Чем же я заслужил ваш визит, любезная Аглая Игнатьевна?
– Я пришла просить вас помочь освободить из тюрьмы моего мужа, инженера-путейца Александра Замётова.
Константин Кириллович глубоко вздохнул. «Инженера-путейца»… Инженера… Да сговорились сегодня все, что ли? А ведь так и знал, что эта женщина станет о чём-нибудь просить… Как всё тривиально! Даже обидно – при такой красоте…
– Моя дорогая Аглая Игнатьевна, я писатель, я не могу освобождать заключённых! Разве только на страницах своих книг! Простите, но помочь вашему мужу я не могу.
– В таком случае, я прошу вас помочь вашему сыну, – сказала женщина, нисколько не смутившись отказом.
– Какому сыну? Уж не бредите ли вы, моя милая? У меня нет сыновей! И дочерей тоже! Увы!
– Помните ли вы Анисью? Лето в Глинском? Помните старика Порфирия, служившего у вашей матушки?
– Анисью? – медленно переспросил Дир. – Глинское…
Перед глазами, как будто пробиваясь из тумана, выплыло родительское гнездо, охотничий домик, неясный силуэт, что-то горячо шепчущий… Ещё одно усилие памяти, и силуэт обрёл плоть юной девицы, и ясно припомнились полные неги и любовного жара летние ночи. Вот, только лицо никак не вспоминалось, навсегда заволок его туман. А ведь, должно быть, хороша она была, забытая Анисья.
– Что-то припоминаю… – неуверенно произнёс Константин Кириллович.
– Вы уехали, оставив её в положении. Ваша матушка, узнав об этом, сильно гневалась и, чтобы покрыть грех, выдала Анисью за старика Порфирия Замётова, давшего своё имя вашему сыну. Ваш брат знал о нём и после смерти матери продолжал помогать ему деньгами. Приезжая в Глинское, ваш сын был допущен жить во флигеле, хотя родство никогда не признавалось открыто.
– Почему же Николай не рассказал мне о сыне?
– Этого знать я не могу, – ответила Замётова.
– И вы думаете, милая, что я просто так возьму и поверю вашей басне?
– Не знаю, поверите ли вы, но в ГПУ мне поверят, – прозвучал холодный ответ.
– Вы мне угрожаете? – поразился Дир. – Чем, позвольте узнать?
– Тем, что ГПУ узнает, что у великого советского писателя Дира помимо дворянской фамилии есть ещё сын – враг народа. И… – она на мгновение запнулась, – племянник, белый офицер, бежавший за границу с Соловков.
– Родион?! – вскрикнул Константин Кириллович. – И этот жив…
– Думаю, что ГПУ будет весьма интересно узнать о родственных узах своего классика…
Дир поспешно утёр выступивший на лбу пот. Обычная гордая надменность сошла с него, и он уже мало походил на внушительного барина с портрета. Сын… Родион… ГПУ… Холодом застенка повеяло на Константина Кирилловича от этих трёх слов, от этой невозмутимой женщины, стоявшей перед ним, словно Немезида, только без меча. Стало нестерпимо страшно и жалко себя, жалко своей уютной, устроенной жизни, могущей кануть в тартарары (подумать только!) из-за глупой проказы молодости.
– Хорошо, – выдавил Дир. – Хорошо… Я сделаю всё, чтобы освободить вашего мужа. Но давайте договоримся: я делаю это лишь из милосердия и сострадания вашему горю, меня тронувшему.
– Как вам будет угодно, – пожала плечами Немезида. – Прощайте!
– Скажите… – слабо окликнул её Константин Кириллович, – а кто он, ваш муж?
– Инженер-путеец, член партии с пятого года…
– Нет, я про другое… Я… о человеке… Скажите, а дети есть у вас?
– Зачем вам это знать?
– Да, пожалуй, незачем… Прощайте!
Оставшись один, Дир, выпил припрятанного в секретере коньяку и, закурив, подошёл к окну. Сын! Кто бы мог подумать… И какая же всё-таки подлость: мать, Николай, вся семья знали о нём и не сказали ни слова! А ведь было время, когда, устав от праздного образа жизни, Константин Кириллович задумался о потомстве, о своём продолжении. Вот, только Ривочка отказалась тогда наотрез, заявив, что не собирается портить себе фигуру и отказываться от сцены из-за его капризов. Едва не порвал тогда с нею, да тяга оказалась сильнее обиды. А в это время какой-то старик Порфирий растил его сына… Какая, чёрт возьми, глупость! Как на грех вспомнилось ещё выброшенное давеча детское письмецо с мольбой о помощи, и что-то неприятно засосало в душе, и взгляд скользнул в поисках скомканного клочка на стоявшую у стола корзину – но уже успела опорожнить её бойкая Сима… Ну так тем лучше! Ещё не хватало растревожиться напрасно – этак и здоровью повредить недолго, вот, и печень колет пребольно. Всё это уже неважно, совсем неважно! Дир помахал рукой, развеивая клуб табачного дыма и туман собственных мыслей. Важно одно: употребить все усилия, чтобы вытащить этого инженера Замётова, кем бы он ни был, из клещей ведомства Менжинского и, обезопасив таким образом себя, забыть эту историю, как бредовый сон. Именно так, забыть и поехать куда-нибудь подлечить нервы и спокойно поработать над романом… В Гагры, например… Или в Батум…