Среди десятков картин, снятых лишь за последние четыре года по пальцам можно было счесть те, что являлись искусством. Всё прочее – агитки разной степени бездарности и подлости. Петя нарочно сосчитал: про одних лишь «кулаков» сняли не менее трёх десятков лент. О кулачестве не только России, но и Украины, Кавказа. Даже оленеводы и охотники Севера на экране боролись с кулаками и скупщиками пушнины. В Грузии сняли «притчу» о злодеях-кулаках, замышляющих убийство партийного активиста и сметённых в пропасть обвалом. В Ленинграде клеймили оторвавшегося от коллектива пионера, сдружившегося с сыном кустаря-торговца. На Украине «корешки коммуны» и «побеги октября» в лице всё тех же пионеров мужественно боролись со всё теми же зловредными кулаками. В Армении с ними, а заодно и с недалёким председателем колхоза боролась учительница.
Учительнице же была посвящена одна из наиболее превозносимых агиток Козинцева и Трауберга «Одна», в которой героиня, приехав на Алтай, сражается с местным кулаком-баем и председателем-подкулачником. По дороге в город, куда активистка направляется для разоблачения кулаков, возница-подкулачник выбрасывает ее из саней. Вскоре крестьяне обнаруживают её в снежной степи почти замерзшую, с обмороженными руками. В конце концов, разумеется, беднота одерживает победу над «кровопийцами», а «заступницу» отправляют на излечение.
Отдельной линией прошли ленты о борьбе с кулаками-сектантами Марка Местечкина и Иоакима Кошкинского…
Редкий режиссёр не отметился в «кулацкой» теме. Зархи, Хейфиц, Штраус, Довженко, Аршанский… Фридрих Эрмлер сочинил совершенно фантастическую историю о том, как некий животновод, зная о нехватке кормов, стремится увеличить свиное поголовье и таким образом подорвать колхозную собственность. «Вредитель» доходит до того, что убивает собственную жену, инсценируя самоубийство человека, затравленного в колхозе, а затем добирается до начальника политотдела…
«Вредители» – эта тема также стала одной из основных в кинематографе начала тридцатых. Добрый десяток лент раскрывал её для наивной публики. В Таджикистане коварный диверсант убивает колхозного инструктора и сманивает в эмиграцию колхозника Камиля… Всё тот же Трауберг повествовал о вредителях, закравшихся в среду советских учёных. Яков Уринов разоблачил целую группу вредителей… И уж совсем замечательным был родендорфовский «Вор», в котором инженер похитил у рабочего чертежи новой машины.
Особое внимание уделяли режиссёры классовой борьбе и росту классового самосознания в казахских кочевьях, среди узбекских бедняков и веками угнетённых женщин Азербайджана, у южных эвенков и единоличников Аджарии. И отдельной линией в национальной теме интернационального государства шла линия еврейская. Экранизировали Бабеля – о положении еврейской бедноты, загнанной «проклятым режимом» за черту оседлости, разоблачали социальные корни антисемитизма, клеймили антисемитов фашистской Германии… Наконец, сняли новую версию «Ромео и Джульетты»: о любви еврейской девушки Доры, чьё семейство из-за религиозных предрассудков не жалует гоев, и русского комсомольца Василия, чьи родители также не питают добрых чувств к евреям. Разумеется, Дора преданно любит Васю, а, вот, комсомолец всё-таки поддаётся тлетворному влиянию родителей-антисемитов, за что отдаётся под комсомольский суд, на котором благородная Дора защищает его.
Конечно, возникали и светлые пятна на плакатном фоне советского кино: безобидная комедия брака начинающего режиссёра Герасимова о жизни молодых супругов, назидательная комедия о зазнавшемся молодом человеке с неподражаемым Борисом Ливановым, экранизации «Грозы», «Господ Головлёвых» с Гардинным, бросившим (случайно ли?) режиссуру и вернувшемся к актёрскому ремеслу, мопассановской «Пышки»… Один из отцов-основателей ВГИКа Лев Кулешов экранизировал «Великого утешителя» О.Генри. Этот фильм был настоящим потрясением для Пети. Но с горечью, отравляющей всё впечатление, вспомнились другие «шедевры» мастера. Вспомнилось пафосное повествование о еврее-эмигранте Горизонте, вернувшемся в СССР из США, и до предела подлую «Кражу зрения» по рассказу Кассиля, в котором кулак манипулирует неграмотной крестьянкой…
И выходило так, что, если однажды и позволят снять тебе относительно своё, то за это придётся платить многократной ложью, отравляющей души. А могут не позволить своего и вовсе. И тогда зачем же всё? Зачем нужен зоркий глаз, свежесть идеи, свой взгляд? Зачем, если глаз этот должен быть вырван, взгляд померкнуть, а идея умереть, не родившись, быть затоптанной? Затем, чтобы служить лжи, принимая на свою совесть кровь всех тех убитых и замученных, кого придётся заклеймить «кулаками» и «вредителями», и чьих палачей – восславить?
Ещё никогда и ни с кем не делился Петя наболевшими мыслями. Ни с матерью, которую навещал слишком редко из-за занятости, ни с учителем, который вряд ли понял бы эти муки, будучи и сам не без греха. И, вот, Ане, первой, открыл, чем изводилась душа последние месяцы.
Она мягко погладила его по плечу, сказала негромко:
– Не знаю, что посоветовать… Мы не можем быть безгрешны, не можем полностью игнорировать правила, которые установлены…
– Так говорит твой отчим, – мотнул головой Петя. – Скажи, ты носишь крест?
Аня инстинктивно коснулась груди, словно проверяя:
– Ношу…
– А ведь правила требуют снять! И вступить в комсомол, и ходить на все их демонстрации, подписывать разную подлость… Но ты же не следуешь им? Почему?
– Потому что… не могу… – помедлив, ответила Аня. – Когда мои школьные подруги идут на демонстрацию, мне за них почему-то всегда стыдно. А ещё стыднее за учителей… Когда они нам лгут… Знают, что лгут, и всё равно!..
– Вот, видишь, – грустно усмехнулся Петя. – А если бы я снял… «Одну»? Или «Кражу зрения»? Тебе бы не было за меня стыдно?
Аня вспыхнула:
– Ты бы никогда не снял подобного!
– А если бы снял? Представь?
– Я бы не смогла даже поздороваться с тобой…
Петя ласково погладил Аню по волосам:
– Вот, за это я тебя люблю – за искренность. Моя мать мне тоже не простила бы такого грехопадения. И я бы себе не простил. Так куда же мне соваться? С суконным рылом да в калашный ряд…
– Но ведь это была твоя мечта! – лицо Ани сделалось столь скорбным, словно она готова была расплакаться от обиды за порушенные чаяния друга.
Петя чуть приобнял её за талию, взяв за руку, закружил, вальсируя:
– Не горюй! «Леечка» моя со мной, ты тоже – значит, фотографировать, рисовать и писать для души мне никто не запретит. А на хлеб вполне можно зарабатывать простым физическим трудом. Ну, а кино… Кино – великая иллюзия, пусть таковой для меня и останется.
– Это несправедливо, – с горечью сказала Аня. – У тебя талант, а ты оставишь его лишь для души, для близких, урезав ему простор… Так не должно быть!
– Что поделаешь! Значит, должно.
– Тебе надо было поехать к деду… Вам с тётей Надей было бы там гораздо лучше.
Петя положил ладони на плечи девушке и, серьёзно глядя ей в глаза, ответил:
– Тогда бы мы больше никогда не увиделись. А в сравнении с этим кино и всё прочие – ничто. Я не могу оставить тебя, неужели не понимаешь?
Аня покраснела, опустив голову, тихо и сбивчиво сказала:
– Я… понимаю… И я… я тоже… никогда бы не уехала от тебя!.. – и точно желая скорее отойти от смутивших её слов, добавила горячо: – И всё-таки ты должен попытаться! Нельзя сдаваться без боя! И от мечты нельзя отрекаться так же, как и от тех, кого мы любим!
– Даже если мечта безнадёжна?
– Надежда уходит только вместе с человеком, – твёрдо сказала Аня, прямо взглянув Пете в глаза, и он удивился тому, как, оказывается, глубоко чувствует эта девушка, которую он знал и любил с детства и которую, тем не менее, считал немного легкомысленной. А она продолжала:
– Проще всего свернуть с пути при виде препятствия. Но куда ты свернёшь? Если это твой, единственно твой путь?
– Предлагаешь пробить стену лбом?
– Петруша, жизнь же не стоит на месте! – глаза Ани засветились. – И кино тоже! И не только у нас! Значит, станет больше фильмов, больше жанров, больше возможностей, если не для того чтобы сразу делать своё, то хотя бы для того, чтобы не лгать.
– Заниматься лёгким жанром, снимать милые пустяки для утехи публики?
– Почему нет? Мы не знаем, что будет завтра. Может быть, придётся молчать и таится за пустяками десять, двадцать, тридцать лет, но потом дверь отворится, и путь тебе откроется!
– А может быть, этого не случится?
– Нужно верить, и тогда непременно случится! Во всяком случае, лучше ждать и надеяться, чем самому себе наступать на горло, душить собственную мечту!
В словах Ани было столько твёрдой убеждённости, столько заразительной веры, что сомнения отчасти рассеялись, и Петя решил, что судьбу, пожалуй, всё же стоит сперва попытать – ведь отступить не поздно никогда. Повеселев и снова закружив девушку в вальсе, он нарочито бодро пообещал:
– Что ж, будем пытать мечту и верить в светлое будущее! – и прочёл по памяти вдохновлено:
Взманила мечтами дорога,
Шагать по полям и лугам.
На сердце распелась тревога -
К твоим ли приду берегам?
Струится небесное море…
Воздушный глубок океан.
И тонут леса и сугоры
В засолнечный, светлый туман.
Сияют церковные крыши,
Тепла тишина деревень…
Уснула и ласково дышит
Из рощи медовая тень.
На самой меже задремали
Черёмухи в белых мечтах.
И птицы от счастья устали,
Развесивши песни в кустах.
Повсюду любовь и отрада…
И солнце – небесный жених
Овец златорогое стадо
Пасёт на горах золотых…
Рябит колосистое поле
И молится каждый цветок…
Мне выпала сладкая доля:
Разлиться в предвечный Исток.
– Тише! – Аня с лёгким испугом приложила палец к губам.
Петя вздохнул:
– Полно. Неужели ты думаешь, что кто-то знает и помнит его стихи? Может быть, через те десятилетия, о которых ты говорила, и вспомнят, и поставят памятник великому русскому поэту-мученику…