Наконец, истерзанный остов взорвали, а в 1933 году постановили принять за основу для проекта нового сооружения работу Бориса Иофана. Через год авторский коллектив в составе Иофана, Щуко и Гельфрейха продемонстрировал эскизный проект Дворца Советов, представлявший сложную многоступенчатую композицию высотой 415 метров при общем объёме 7500 тысяч метров. Здание венчала семидесятипятиметровая статуя Ленина из высококачественной нержавеющей стали, которую должно было быть видно отовсюду. Защитники проекта особенно упирали, на превосходство размеров и высоты Дворца Советов над другими архитектурными сооружениями мира. Даже на эскизах и рисунках, изображавших облик «новой Москвы», жуть подступала к горлу от вида «эмблемы» – новой Вавилонской башни, увенчанной предтечей Антихриста.
За столь грандиозным разрушением померкли иные. А их немало было за последние годы по всей России. В Костроме снесли практически все церкви, не пожалели и памятника Ивану Сусанину, та же участь постигла Нижний Новгород, где не пощадили даже большую часть Кремля. Москва лишилась многочисленных церквей: Троицы в Зубове, Николы Большой Крест в Китайгороде, Успенья на Покровке, Николы Явленного на Арбате, Гребневской Божьей Матери и часовни Владимирской Божьей Матери на Лубянской площади… А кроме того – чудных палат князей Голицыных в Охотном ряду, открытых и отреставрированных заботливыми руками Барановского. В новом, 1934 году, добрались до «кирпичных костей Ивана Грозного» – Китайгородской стены. В газетах ликовали: «Нет Китайгородской стены, нет Сухаревки, нет той старины, которая нам мешала переделывать Москву старую в Москву социалистическую». И призывали не останавливаться на достигнутом, разделаться с памятниками Бородина: «Довольно хранить наследие рабского прошлого!» На Красной площади собирались снести Казанский и Василия Блаженного соборы, но их пока удалось отстоять. Говорили, что Барановский грозился покончить с собой, если варвары доберутся до Василия Блаженного. Хотя навряд ли эта угроза устрашила бы последних. Барановский и его единомышленники мешали им, и над их головами сгущались тучи, ибо защитники «векового мусора» автоматически становились «пособниками классовых врагов».
Частично организации, защищавшие историческое наследие, были разгромлены ещё в Тридцатом, когда задавили беспощадно «Старую Москву». В последующие годы добивали оставшихся борцов с варварством. Так, газета «Безбожник» напечатала статью с клеймящим заголовком: «Реставрация памятников искусства или искусная реставрация старого строя?» за подписью: «По поручению рабочей бригады завода им. Лепсе Л.Лещинская, Козырев». Следом в газете «За коммунистическое просвещение» залаял на Центральные Реставрационные Мастерские Давид Заславский: «Они надували советскую власть всеми средствами и путями… Советская лояльность была для них маской. Они верили, что советская власть скоро падет, они ждали с нетерпением ее падения, а пока старались использовать свое положение… Они жаловались на то, что при старом, при царско-поповском строе церковь мешала развернуть по-настоящему научно-исследовательскую работу по древнерусскому искусству… А когда пролетарская власть, отделив церковь от науки, искусства, политики, культуры, впервые предоставила им возможность полностью отдаваться науке и искусству, что они сделали, верные сыновья буржуазии? Они снова превратили науку в церковь, искусство – в богомазню, а все вместе – в необыкновенное церковно-торговое заведение…» В числе «верные сыновей буржуазии» оказались Грабарь, Анисимов, Чирков, Юкин, Тюлин, Суслов, Барановский, Засыпкин, Сухов… Кроме первого, всех их ждали тюремные сроки.
Даже под этим натиском продолжалась работа хранителей старины. Одним из последних оазисов среди новоявленных «эмблем» стало Коломенское, в котором наперекор всему создавал новый музей Барановский. Три года Коломенское было отдушиной для Сергея, почти переселившегося туда вместе с Таей. Не раз он вместе с Петром Дмитриевичем ездил на север, вывозя оттуда уцелевшие памятники деревянного зодчества. Такие поездки, погружённость в живой созидательный труд освежали и бодрили, помогали забыться от сгущавшегося морока.
Много хлопот выдалось с перевозкой Проездной башни Николо-Корельского монастыря. Начатые ещё в 1931 году, они завершились успехом лишь летом 33-го. Баржа, перевозившая экспонат, едва не затонула, сев на мель, и лишь неукротимой энергией Барановского удалось добиться вызволения груза.
Увы, Петру Дмитриевичу не суждено было осуществить реставрацию башни – в том же году его арестовали. Из тюрьмы ему удалось передать записку-завещание с подробным указанием относительно развития музея и реставрации памятников. Собственная судьба волновала его куда меньше. Многие предметы старины, привезённые им в Коломенское, не успели пройти инвентаризацию, и если Пётр Дмитриевич помнил, из какой церкви или иного строения взял он тот или иной фрагмент или предмет, то другие этого не ведали. Работа могла быть полностью парализована.
В завещании Барановский детально разъяснил, как собирать Проездную башню, башни Сумского и Братского острогов, домик Петра Первого… А сколько проектов и планов по развитию музея оставалось ещё! Всевозможные экспозиции, посвящённые быту Московской Руси, освещающие отдельные страницы истории того периода, музеификация Вознесенской и Дьяковской церквей и Дьяковского кладбища с его древними надгробиями… Нужно было быть Барановским, чтобы объять всё это!
И всё же пока уцелевшие сотрудники продолжили начатое им. Так, собрана была Проездная башня, на очереди стоял Домик Петра. Тем не менее с арестом Барановского работа в музее стала уже не той. Пётр Дмитриевич был душой её, вечным двигателем, светильником. Своей самоотверженностью, упорством, верой в своё дело он заряжал энергией, живил всех и всё, оказывавшееся рядом с ним. Врачуя памятники, он врачевал и человеческие души.
Последние месяцы Сергей уже не мог работать в музее с тем жаром и самоотдачей, как прежде. Стоило возникнуть какому-то вопросу, как болезненно кололо: нет Барановского! И угнетало, гасило всякий проблеск чувство неотторжимо надвигающегося скорого конца, усугубляемое продолжавшейся кампанией по травле. «В архитектуре у нас продолжается ожесточённая классовая борьба… Характерно, что не обходится дело ни с одной завалящей церквушкой, чтобы не был написан протест по этому поводу. Ясно, что эти протесты вызваны не заботой об охране памятников старины, а политическими мотивами!» – провозгласил Лазарь Каганович, выступая на совещании московских архитекторов. И подхватили газеты: «Тайные и явные белогвардейцы жалеют камни прошлых лет. Им дороги эти камни, потому что на храмы, синагоги, церкви они возлагают немало надежд как на орудие восстановления их былого могущества, власти и богатства». «Советское краеведение» декларировало: «Область охраны памятников являлась и является в настоящее время широкой ареной классовой борьбы. Примазавшиеся к делу охраны представители господствовавших при царизме классов ставили своей задачей сохранение культурных ценностей не для пролетариата, а наоборот, от пролетариата».
В начале нового года традиционный подготовительный газетный вой увенчался очередными репрессиями: разгромом Центральных Государственных Реставрационных Мастерских – последний орган охраны памятников, мешавший их уничтожению. Лучших специалистов ЦГРМ, включая заместителя директора, известного реставратора Засыпкина, реставратора Сухова и их многочисленных коллег и учёных, арестовали по 58-й статье, обвинив в проведении «неправильной линии в области охраны архитектурных памятников Москвы».
И на таком-то фоне узнал Сергей, что его лучший друг Стёпа Пряшников взялся расписывать метро – сиречь славить достижения социализма. Едва переступив порог мастерской художника, он увидел почти готовый портрет маршала Ворошилова, бросил зло, не здороваясь, Стёпе:
– Всё упырей малюешь? В придворные живописцы метишь?!
– А если полегче? – миролюбиво откликнулся Пряшников, откладывая кисти и закрывая полотном неоконченную картину.
– Куда уж легче! Никогда не ожидал от тебя!
– А в чём, собственно, ты меня обвиняешь, друже?
– Тебе объяснить?
– Сделай одолжение!
– Когда-то ты рвался на Юг, чтобы сражаться с, как ты выражался, красной нечистью, убившей Государя и поработившей Русь, а теперь пишешь портреты этой нечисти и расписываешь для неё метро! Может, и за Дворец Советов возьмёшься? Как Паша Корин, тоже плакальщик по Святой Руси?
– Вот, теперь яснее, – кивнул Пряшников. – Отвечаю тебе, друже, по порядку. Во-первых, как художнику портретисту, мне интересно писать любые лица. К тому же я пишу их честно, не идеализируя и не придавая им идеологической окраски. Подчас мне даже удивительно, отчего это им нравятся мои портреты. Наверное, оттого же, отчего и собственное отражение в зеркале. Слепая самовлюблённость. Эти портреты – лишь документы эпохи, не больше. Кстати, мне было бы интересно написать портрет товарища Сталина. Не парадный, а настоящий. В портрете ведь можно самую душу человека передать, разглядеть её.
– Допустим. А метро?
– А что ты имеешь против метро? Метро – это весьма полезное достижение конструкторской мысли. В Лондоне, как тебе известно, давно имеется. И Москве оно давно нужно. Так что это один из немногих проектов, который я могу от души приветствовать.
– И малевать грудастых пролетарок и счастливых колхозников?
Стёпа поскрёб щёку:
– Скажи, пожалуйста, друже, когда тебя лишили прав и вышибли из Москвы, к кому ты обратился за помощью? К твоему закадычному приятелю Стёпе Пряшникову! Когда твою жену и детей могли также вышвырнуть прозябать куда-нибудь без крыши над головой, кто спас их от этой участи?
– Не надо… – промычал Сергей, чувствуя, что разговор принимает опасный оборот.
– Когда твоя больная жена не могла достаточно работать, чтобы поставить на ноги твоих детей в то время, как их папа жил с другой женой, кто поддерживал их? Все эти годы?