– Стёпа…
– А не задавался ли ты, друже, вопросом, что будет, если Стёпу вдруг самого вышвырнут куда подальше? Разумеется, я могу выразить благородное нежелание ни в чём не сотрудничать с этими мерзавцами и столь же благородно покатить строить какой-нибудь канал. И что от этого кому прибудет? Ничего и никому. И заметь себе, если завтра, не приведи Бог, что-то стрясётся, то кого ты кликнешь на выручку? И кто будет помогать твоим ближним? Молчишь? То-то же!
Слова Пряшникова пребольно задели Сергея. Вот ещё, благодетель его семьи! Его жены, его детей! Которых покинул никчёмный муж и отец… Вот, стало быть, как лучший друг свою помощь трактует.
– Не думал, Стёпа, что каждое доброе дело ты записываешь на специальную дощечку. Христос учил…
– Оставь, будь добр, Христа в покое! – в голосе художника послышались первые раскаты нараставшего гнева.
– Почему так?
– Потому что «исполни на себе, прежде чем учить других», как писал Фёдор Михайлович.
– Что ты хочешь этим сказать? – вспыхнул Сергей.
– Ты уверен, что хочешь услышать разъяснения?
– Говори!
– Воля твоя, – пожал плечами Пряшников. – В конце концов, я сам давненько хотел высказать тебе.
Голос друга не предвещал ничего хорошего, и Сергей напрягся, ожидая удара.
– Ты никогда не пробовал, друже, критически посмотреть на свою жизнь? На самого себя? Не на других, а на себя? Что бы ни случилось, ты ищешь и находишь виноватых, начиная с верховодов и кончая собственной семьёй. А не приходило ли в твою мудрую голову хоть раз поискать причины неурядиц в себе? Фёдор Михайлович, чтимый тобой, опять же говаривал: «Ищи не в селе, а в себе!» Ты посмотри, посмотри, как ты живёшь и что делаешь! Имея Богом данный талант и ум, ты почти ни единого дела не можешь довести до конца. Загоришься, поговоришь, начнёшь и… остынешь на полпути, бросишь! Так ничего нельзя достичь, потому что талант это лишь десять процентов всякого доброго результата, а остальные девяносто – трудолюбие и терпение!
– Этак ты меня ещё в лодыри запишешь!
– Ты не лодырь, а человек, который никак не может понять самого себя, хотя при наших с тобой первых сединах пора бы! Когда ты в последний раз был в Коломенском? Молчишь? Стулов и другие надрываются, чтобы не обмануть надежд Петра Дмитриевича, который, Бог даст, ещё вернётся, не расточить собранное им, а ты уже опустил руки, остыл и снова бродишь в тумане, не видя себе применения. Так же нельзя! Ты проповедуешь Христа и при этом, как огня, бежишь его Церкви. Будь то сергианская или иосифлянская – неважно! Даже с женщинами своими ты не можешь разобраться. Одну ты любишь, и она трогательно любит тебя, но ей не хватает кругозора и основательности в бытовых вопросах. Другая много лет была тебе второй матерью, с ней у вас много общего, и тебе недостаёт её. Ты, как гоголевская Агафья, разрываешься между ними. В Тасе тебе не хватает Лиды, а в Лиде – Таси. В итоге ты мучаешь и делаешь несчастными обеих! За столько лет жизни с этой девочкой, которую ты изнурил своими терзаниями, ты так и не развёлся с женой, хотя она готова была дать тебе развод, если бы ты пожелал. Но ты и этого не сделал! Ты привык, что она всё делала за тебя, и ждал, что и на развод она подаст сама, и сама разрешит столь неприятный вопрос! И ты боялся! Боялся церковного осуждения, необходимости принесения покаяния, необходимости узаконить отношения с Тасей, обвенчаться с нею, после чего назад дороги у тебя уже не будет. Но пойми же ты, наконец, если не для них, то для себя: нельзя так жить! Нельзя постоянно жить в расколотом, раздвоенном состоянии, разрываясь! Ведь это пытка! В этом раздрае ты не можешь собраться и сосредоточиться ни для чего, живёшь, как расслабленный! Не Богу свечка, не чёрту кочерга… Сам ты не можешь быть счастлив с расколотой душой и всех, кто любит тебя, делаешь несчастными, сам болеешь и им причиняешь боль. Ну, соберись же уже! Решись на что-то! Выбери свой путь!
Сергей слушал, не поднимая головы, не находя в себе сил защищаться. Ком подкатывал к горлу от обиды и одновременно подспудного стыда, который подсказывал, что Стёпа в чём-то прав. В самом деле, прилепившись к Тае, он никак не мог отстать от Лидии. Сколько раз, сердясь на нерасторопность первой, представлял, как ловко управилась бы с делом, нашла выход вторая. Ему не хватало того ощущения защищённости и незыблемости, которое умела создать жена в их доме, и он всё больше скучал по ней. Но одна лишь мысль – разлучиться с Таей, никогда не упрекавшей, не угнетавший его в отличие от Лиды, была нестерпима.
– Я лучше пойду… – пробормотал Сергей, когда Пряшников окончил свой монолог.
– Стой! – художник ухватил его за плечо и силой усадил на стоявший рядом ящик. Сев рядом, сказал: – Ты прости, если я говорил резко. Ты мне друг, и я люблю тебя, ты не можешь в этом сомневаться. И любя тебя, и Тасю, и Лиду, я должен был тебе всё это сказать, потому что больше никто не скажет. Пойми, нельзя всю жизнь ждать, что решение примут другие, что всё устроится само. Нужно выбирать и отвечать за свой выбор, а не праздновать труса. Ну, что набычился? Обиду копишь на меня?
– Нет, Стёпа… – мотнул головой Сергей. – В конце концов, я сам спровоцировал тебя на этот разговор. Я знаю, что во многом не прав, но, если я такой мерзавец, как ты только что расписал, то мне уже не измениться.
– Я не расписывал мерзавца, а лишь человека, разминувшегося с самим собой, не передёргивай. И не меняться тебе надо, а трезво посмотреть на свою жизнь и провести её инвентаризацию с выработкой дальнейшей стратегии развития.
– Боюсь, что паршивый из меня стратег, Стёпа. В будущем я вижу один сплошной мрак, который не даёт мне пошевелиться.
– Тогда покурим, – вздохнул Пряшников, доставая трубку.
Покурив и помолчав, они простились, и Сергей снова побрёл по московским улицам, ничего не видя вокруг. Принять решение! Легко говорить об этом Стёпе, не ведающему никаких тенет… Решение! Не такое ли решение приняла барышня Ольга Николаевна, когда бросилась в ледяную воду Пахры? Что ж, это тоже путь, выход, освобождающий от мучений и тех, сделанных несчастными, и себя… Вот, только, выход этот куда входом станет? Не в худшую ли преисподнюю, чем здешняя, временная?
На перекрёстке перед ним неожиданно затормозила машина, открылась дверь, и голос сзади приказал:
– Садитесь, гражданин!
Сергей вздрогнул, похолодел, резко обернулся: позади стояли два неприметных человека в одинаковых плащах. Один из них подтолкнул его к машине. Мимо шли прохожие, кое-кто любопытно косил глаза. Сергей с отчаянием огляделся, ища поддержки, но никому не было до него дела. Ещё один более сильный толчок, и он уже сидел в салоне, а молодцы в плащах по бокам от него. Вспомнились слова Стёпы: «нельзя всю жизнь ждать, что решение примут другие, что всё устроится само. Нужно выбирать и отвечать за свой выбор». А выбор всё-таки сделали другие… И от этого Сергей ощутил нечто сродное облегчению.
Глава 4. Отец Михаил
С большой земли до казахских степей нескоро вести доходили, а хоть бы и вовсе не было их – ни единой светлой, одна другой горше. Сперва не стало отца Валентина, и вышло якобы написанное им покаянное письмо Страгородскому. Так, знать, нужно оно было власти, что замученного до смерти в сибирской ссылке священника доставили в Москву и придали торжественному погребению. А среди бывших прихожан снесённой недавно церкви Никола Большой Крест говорили, что батюшка, у которого отказали почки, много дней лежал без сознания и просто не мог написать что-либо. Не верил и Миша в «покаяние» своего духовного отца. Значило бы это для него не от «иосифлян» отречься, но от себя самого, исконных, во всю жизнь неизменных убеждений, следствием которых и явился его отход от Сергия. Но и не веря, чувствовал Миша, ныне – отец Михаил, острую боль оттого, что не просто убили его возлюбленного наставника, но и мученический венец возжелали отобрать в глазах людей, оклеветав уже на смертном одре, когда не мог он своим пламенным глаголом опровергнуть этой клеветы, посеявшей сомнения во многих, и многих сманившей в «церковь лукавнующих». И одно лишь утешало: в очах Божиих не отнять им венца у святого мученика…
Не успел в себя прийти от этого удара, как новый обрушился – арестовали страдалицу Надежду Петровну. Предъявляли ей всю ту же 58-ю – обвинили умирающую в контрреволюции… Дворянка, дочь и вдова белых офицеров, «член монархической организации» ИПЦ, последовательница епископа Максима (Жижиленко), расстрелянного в 1931 году – всего этого было в высшей степени довольно для обвинения. А факты? Разве Лжи нужны факты?
За несколько лет открытое «иосифлянское» движение было практически разгромлено: храмы закрыли, епископов, священнослужителей и наиболее активных мирян заключили в лагеря или сослали. Не пощадили даже полностью парализованную матушку Марию Гатчинскую. Её арестовали в 1932 году. Чекисты сволокли неподвижное тело страдалицы с одра, протащили по земле, раскачали и, бросив в грузовик, увезли в тюрьму. Через месяц матушка Мария умерла в больнице.
Не раз за эти годы новорукоположенный отец Михаил был близок к отчаянию, и великой поддержкой стала для него семья – отец и крёстная, из пермской деревушки, прежней своей ссылки, перебравшиеся к нему в Аулие-Ату. Здесь поселились в маленькой комнатушке, до того тесной и бедной, что Михаилу приходилось спать на полу. В отличие от него отец, невзирая на все лишения, не только не терял присутствия духа, но смотрел на происходящее с тем просветлённым спокойствием, которое дарит умиротворённость души во Христе. Долгие беседы с ним помогли многое понять. Обладавший энциклопедическими знаниями отец умел легко и просто объяснять самые сложные и глубокие вещи.
– Мы живём в страшные, хотя и не последние времена, но чему мы ужасаемся? Ведь нам, маловерам, рассказано и самим Господом, и его пророками и святыми всё, что нас ожидает, – и далее он спокойно, словно нечто обыденное, рассказывал, что ожидает мир в будущем. – Антихрист не может прийти сам собою, мир должен быть приготовлен ко встрече своего «царя». Поэтому существует, условно говоря, комитет по подготовке торжественной встречи, коллективный антихрист, в задачу которого входит три вещи: подчинить себе финансы мира, подчинить сознание людей и, наконец, получить храм Соломона, в котором должен быть по преданию установлен престол для Антихриста, и откуда он будет править миром. Финансовый контроль уже практически достигнут, и он будет лишь укрепляться. Диктат его сделается столь жестоким, что сломает и поработит многих и многих. Далее на повестке дня стоит сознание. Газеты, радио и прочие новшества станут верным подспорьем в достижении этой цели. Коммунистический интернационал – ничто иное, как попытка порабощения сознания, подчинения его одной ложной идее при выхолащивании всего духовного, национального, творческого – одним словом, живого. Но эта модель обречена на неудачу. Для того, чтобы служить идее, всё-таки нужно определённое напряжение сил, души. Идея требует жертв. А люди неспособны долгое время напрягаться и жертвовать во имя эфемерного мифа, который не сможет ничего им дать взамен. В любой идее люди раньше или позже разочаровываются, охладевают к ней и, наконец, проклинают. Душа человека тоскует по Истине и поэтому не сможет навсегда удовлетвориться идеей. Отказаться от Истины её может заставить лишь полное забвение, а забвение даёт наркотик. Таким наркотиком могут стать всевозможные развлечения, удовольствия. Жажда удовольствий, беспечной жизни, веселья сегодня «ибо завтра умрём» в том случае, если найдётся способ удовлетворения таковой, сможет одолеть жажду Истины в большинстве душ, если таковые не будут иметь достаточного развития. А его не будет. Помните Шигалёва? «Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В