– Все знают, что вы искусный канонист. И не было нужды вам так утруждаться, доказывая это мне. Как бы ни подчеркивали вы строгость суждения канонов, ваши толкования производят малое впечатление и на непослушных, и на все церковное общество, совершенно перестающее доверять диалектической канонике, развившейся у вас до ужасающих размеров с появлением обновленчества. Вспомните, как на основании канонического буквализма обновленческий, так называемый, Собор осудил патриарха не только на лишение сана, но и монашества. Поэтому не злоупотребляйте, владыка, буквой канонических норм, чтобы от святых канонов не остались у нас просто каноны. Церковная жизнь в последние годы слагается и совершается не по буквальному смыслу канонов. Вспомните, что и самый переход патриарших прав и обязанностей к митрополиту Петру совершился в небывалом и неведомом для них порядке. Кроме канонов, у епископа есть еще «иерархическая совесть», которая может его уполномочить действовать даже вопреки всяким канонам.
– Это мысль совершенно нецерковная, открывающая дверь самому необузданному произволу и самочинию, чтобы не сказать самодурству! Даже Римский папа претендует на непогрешимость только тех своих решений, которые произносятся им после соборного рассмотрения. Наше же положение гораздо скромнее: мы только служители, призванные творить волю Пославшего нас. А эта воля в обычной обстановке и нам, обычным людям, открывается не в виде каких-нибудь чрезвычайных откровений в нашей совести, а открыта в слове Божием, в учении Церкви и в особенности в канонах, определяющих жизнь церковную в ее конкретной действительности! Святая Церковь повелевает нам подчинять внушения нашей совести правилам внешнего церковного порядка, как показывают правила Карфагенского Собора. Епископ знает о преступлении от самого преступника из его личного наедине признания, но публично в судебном порядке установить этого преступления не может. «Иерархическая совесть» побуждает его немедленно же отстранить виновного от священнослужения, а Святая Церковь заповедует: «Доколе отлученного по сему случаю не примет в общение свой епископ, дотоле сего епископа да не приемлют в общение прочие епископы».
– Вы, владыка, только что упомянули о христианской любви. Отчего же для своей христианской любви вы не нашли более любовный способ воздействовать на своих противников, как постановление вашего Синода, воспрещающее, несмотря ни на какие просьбы, отпевать умерших в отчуждении от вашего церковного управления? Не говоря уже о перемазывании крещеных, тем же святым миром помазанных, каким намазуют и послушные вам священники, или о перевенчании венчанных? И ведь вражду этим постановлением вы создаете, главным образом, с теми, кто за время существования обновленчества разных призывов своим православным чутьем, не зная писаных законов, безошибочно определяли подлинную церковную правду и возвращали к ней самих пастырей, пошатнувшихся было на своей церковной стезе, вследствие книжнического пользования писанными церковными правилами. Вслед иудейским первосвященникам вы вынесли им приговор: народ сей, иже не весть закона, прокляти суть.
– Вы сами порвали с нами евхаристическое общение, хуля наши Таинства, – развёл руками Сергий. – Правда, тем не менее, не считаете ни себя учинившим раскол, ни нас состоящими вне Церкви. Объясните, как это возможно? Для церковного мышления такая теория совершенно неприемлема – это попытка сохранить лед на горячей плите. Если мы одинаково полноправные члены Церкви, то это должно выразиться в евхаристическом общении между нами. Если же последнего между нами нет, то или вы учиняете раскол, или мы находимся вне Церкви!
– Ваши недоумения вызваны тем, что вы воспринимаете отрицание своей деятельности, как отрицание самой Церкви. Не лёд пытаюсь сохранить я на горячей плите, но растопить лёд диалектически-книжнического пользования канонами и сохранить святыню их духа. Я воздерживаюсь литургисать с вами не потому, что тайна Тела и Крови Христовых будто бы не совершится при нашем совместном служении, но потому, что приобщение от Чаши Господней обоим нам будет в суд и осуждение, так как наше внутреннее настроение, смущаемое неодинаковым пониманием своих церковных взаимоотношений, отнимет у нас возможность в полном спокойствии духа приносить «милость мира, жертву хваления». Поэтому во всей полноте свое воздержание я отношу только к вам и единомысленным с вами архиереям, но не к рядовому духовенству и тем менее к мирянам. Среди рядового духовенства очень немного сознательных идеологов вашей церковной деятельности. Большинство остается послушным вам по инерции и не смутятся в случае надобности у меня исповедоваться, исповедовать меня и со мною причащаться. От такого священника и я приму последнее напутствие. Конечно, если придется натолкнуться на одного из идеологов вашей деятельности, то мир наш к нам возвратиться и с ним умру я без напутствия, но с исповеданием церковной правды.
Митрополит Сергий поднялся из-за стола, желая завершить бесполезный и утомительный разговор. С неожиданной лёгкостью встал следом и Кирилл, смотрящий всё с тем же оскорбительным братским сожалением, как на пропащего.
– Я со всею искренностью прошу вас еще раз взвесить, что лучше: терпеть ли неопределенное время в ожидании Собора некоторые недостатки в организации церковного управления или же учинить из-за этих недостатков раскол и каждой стороне отдельно ждать Собора, – холодно произнёс Сергий. – Церковное сознание и вековой церковный опыт, выразившийся, между прочим, и в тринадцатом и четырнадцатом правилах Двукратного Собора, предпочитают первое, и они не ошибаются. Недостатки организации Собору всегда легко исправить, раз не потеряно благодатное преемство, но соединить расколовшихся иногда невозможно без чрезвычайного воздействия благодати Божией; и сам ушедший не желает возвращаться без первой одежды и перстня на руку, и старший его брат ревнует, как бы не оказаться ему уравненным с возвратившимся. Если вы предпочитаете второе, то я вынужден буду предать вас суду Собора архиереев по обвинению во вступлении в общение с обществом, образовавшим раскол, в поддержке названного раскола своим примером, словом и писаниями, в демонстративном отказе от принятия Святых Тайн в православных храмах и в отказе повиноваться законному Заместителю Патриаршего Местоблюстителя и иметь с ним общение.
Митрополит Кирилл пожал некогда богатырскими плечами:
– Бог вам судья, владыка. Я хотел увидеться с вами, чтобы понять… Теперь мне всё понятно. К сожалению. Прощайте, владыка!
Митрополит Сергий не стал провожать бывшего собрата до двери, в душе уже предав его суду и вынеся приговор. Те, кто не понимают ни блага Церкви, ни канонов, а желают анархии и произвола, истекающим из их абстрактного чувства правды, должны уйти, чтобы Церковь могла сохраниться. Лучше уйти им, нежели погибнуть всей Церкви…
Оставшись, наконец, один, он погрузился в работу, которую любовно вынашивал последние годы. В ней он раскрывал богословскую интуицию апостола Павла, снова полемизируя с католическим учением о наместнике Христа в Церкви.
– В свете апостольского учения о существенном единстве Христа – главы с Его Телом – Церковью становятся, в сущности, немыслимыми никакие рассуждения о каком-то наместничестве в Церкви. Об этом можно говорить лишь до тех пор, пока мы рассматриваем Церковь как земную, человеческую организацию, хотя и с небесными задачами… – перечёл Сергий последнюю фразу, написанную перед изоляцией и, поразмыслив несколько минут, дописал: – На первом плане здесь администрация, а для администрации не важно, от кого исходит распоряжение, лишь бы данное лицо имело надлежащие полномочия.
Глава 6. Связной
– Ваши документы!
От этого требования душа всякий раз вздрагивала, и нервы становились струнно натянутыми в ожидании разоблачения, пока паспорт не возвращался обратно в карман.
– Каратаев Григорий Иванович…
Так звали его теперь. Это имя вернуло ему свободу, чтобы продолжать служение связным, столь нужное в условиях повальных арестов и разбросанности по далёким ссылкам высших иерархов.
А позади остались Соловки, Беломорканал, Архангельск… С Соловками пришлось проститься быстро, ибо в Тридцать первом году, знаменуя собой первую пятилетку, началась по приказу самого товарища Сталина великая стройка, а, вернее, очередное великое истребление людей. Беломоро-Балтийский канал имени Сталина… Здесь бывшие соловчане на себе узнали истину, что бездна дна не имеет, что хуже может быть всегда, даже если кажется, что хуже уже некуда.
На страшных Соловках жить приходилось в монастырских постройках, на совесть возведённых монахами былых веков, Беломорстрой предоставил рабам лишь продуваемые со всех сторон бараки. И не предоставил для строительства ни необходимой техники, ни денег, а лишь срок – за двадцать месяцев стотысячная трудовая армия голодных, измождённых людей должна была сквозь скальный грунт и мерзлоту, сквозь болота и валуны построить канал в двести двадцать шесть километров с девятнадцатью шлюзами.
Для какой стратегической надобности нужен был этот канал, соединяющий Онегу с Белым морем? Что за адская спешка была, что не положили на то свыше несчастных двадцати месяцев? Указание самого товарища Сталина! То был первый опыт строительства полностью руками зэков. Самый дешёвый способ производства – использование рабского труда: до этого в ХХ веке додумались в государстве, провозгласившем свободу и равенство. Рабу не нужно давать технику, не нужно прилично кормить его и создавать другие условия, а только погонять палкой. Если раб умрёт – не беда, его место тотчас займёт другой. Потоки раскулаченных, «вредителей» и прочих «врагов» обеспечивали стабильный и даже избыточный приток дармовой рабсилы.
Рабсилу стали свозить в начале осени, когда не было ещё ни плана строительства, ни бараков – ничего. Басмачи в восточных халатах, студенты, эсперантисты, девушки в лёгких летних платьях, десятки тысяч крестьянских ребят, нарочно оторванных от отцов – кого только ни было среди прибывших! Инженеров, арестованных в Ташкенте и готовивших проект на Лубянке, на объект не вывозили, зато погоняли, чтобы быстрей, без проб грунта, без необходимых исследований давали план. И недоумевали погонщики, зачем вообще новый проект, когда есть – Волго-Донской…