– Есть, – кивнула Наталья Терентьевна.
– Хорошо тебе… Значит, ты свободная, не то что мы, крепостные.
Крепостные… Семьдесят лет тому назад император Александр освободил русских крестьян от крепостной зависимости, и, вот, теперь возвращена она была, только во много худшем виде. Крепостные лишь несколько дней в неделю работали на барина, а остальные – на себя. Колхознику на себя времени не оставили.
В 1932 году, когда рукотворный голод обрушился на самые хлебородные территории России: Украину, Центрально-Черноземный район, Поволжье, Западную Сибирь, Северный Кавказ и Казахстан – тысячи голодных людей бросились бежать из родных краёв в надежде спастись. Но на своём пути они встретили непробиваемый кордон. Для предотвращения утечки людей из колхозов власть приспособила паспортную систему. Согласно новому положению, все граждане СССР в возрасте от шестнадцати лет, постоянно проживающие в городах, рабочих поселках, работающие на транспорте, в совхозах и на новостройках, обязаны были иметь паспорта.
Были отменены все прежние документы, которые ранее служили видом на жительство, введена обязательная прописка паспортов в органах милиции не позднее двадцати четырёх часов по прибытии на новое местожительство. Предприятия и учреждения должны были требовать от всех принимаемых на работу паспорта или временные удостоверения и отмечать в них время поступления на работу. Для ряда категорий были установлены ограничения на выдачу паспортов: в частности, для сбежавших из деревень «кулаков» и раскулаченных. В сельских местностях паспорта выдавались только в совхозах и на территориях, объявленных «режимными». Остальные граждане, проживающие на селе, паспортов не получили. Между тем, наняться на работу в городе они могли лишь при наличии паспортов, полученных по прежнему местожительству, и справки правления колхоза о его согласии на отход колхозника. Так, законодательно оформилось новое крепостничество.
Сотни тысяч людей умирали от голода, но им не позволяли уехать и не давали хлеба, запасы которого, собранные на приёмных пунктах и гниющие там, охранялись красноармейцами. Хлеб уходил на экспорт, сбивая мировые цены, а на юге страны, на бывшей некогда житницей Украине по доходившим шёпотом слухам обезумевшие люди доходили до людоедства…
– Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
Вот сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
Так испуганно в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть…
Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
Я навстречу к тебе выхожу!
Город, город, ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске волоокой,
Телеграфными столбами давясь.
Жилист мускул у дьявольской выи,
И легка ей чугунная гать.
Ну да что же? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
– Окрестил нас как падаль и мразь… – восхищённо повторила баба. – Это кто ж сказал так? Видать сам пережил лихонько, чтобы так-то сказать!
– Это Есенин, – ответила Наталья Терентьевна. – Крестьянский поэт. Он погиб девять лет назад.
– Царствие небесное! – перекрестилась баба. – Все-то хорошие люди перемёрли… Вот, и Ваня мой…
Впереди показались потускневшие купола Махрищской обители. Баба остановила телегу и, указывая вперёд, сказала:
– Вот, как монастырь обогнёшь, так и на месте будешь. На вот, – сунула Васе красненькое с зеленцой яблочко: – погрызи, сердечная. Яблочки у нас добрые, сладкие, – и вздохнула: – Яблочный Спас завтрева…
Наталья Терентьевна поблагодарила свою провожатую и, взяв девочку на руки, двинулась к монастырю. Где-то здесь жил Игнат Матвеевич, и она приехала нарочно, чтобы показать ему внучку, о которой старик ничего не знал, так как писать Наталья Терентьевна побоялась. Теперь же точил её ещё один страх: что если захочет Игнат забрать родную кровинку себе? А Наталья Терентьевна, отцветшая в одиночестве, за год всем своим доселе не знавшим ни любви, ни материнства сердцем прикипела к ребёнку. Жизнь без Васи сделалась бы для неё окончательно пустой и безотрадной. Всё же должно было показать девочку деду. После всех благодеяний не смела Наталья Терентьевна обманывать старика.
В полупустой, поросшей колуном деревне дом Игната отыскала она скоро. Он стоял далеко на отшибе. Наталья Терентьевна не поддерживала переписки с ним, чтобы не дознались о его местонахождении в родных краях, но адрес удалось получить от старшей дочери старика, к которой наказывал он обращаться в случае нужды. У неё же узналось, что в колхоз Игнат Матвеевич так и не вступил. Средний сын его, бывший отцу опорой, завербовался на одну из строек и исправно помогал родителям деньгами. Младший проходил службу во флоте. Сам же Игнат зарабатывал на жизнь столярным делом, а его жена с дочерью – шитьём.
Приблизившись к дому, Наталья Терентьевна увидела сидевшего на заваленке мужичка в надвинутой на глаза кепке.
– Простите, это дом Игната Матвеевича?
Мужик смерил её безразличным взглядом:
– Нету никого, сам сижу жду.
– В таком случае, мы тоже подождём, – решила Наталья Терентьевна, присаживаясь на ступеньки крыльца.
– А вам почто Игнат нужен? – спросил мужик.
– По личному делу.
– Ну-ну.
Минут через десять после этого диалога мужик поднялся и, заявив, что не может дольше ждать и зайдёт позже, куда-то направился. Наталья Терентьевна подхватила ребёнка и, крадучась вдоль тёмной, рубленой стены дома, последовала за ним. Ей отчего-то показалось странным его поведение и к тому возникло странное чувство, что в доме кто-то есть.
Свернув за угол дома, мужик подозрительно огляделся, затем прошёл на задний двор и постучал в стену особым стуком. Раздался скрип открывающейся двери или створки окна, а затем неразборчивое перешёптывание. В доме явно кто-то был!
Наталья Терентьевна опасливо вернулась обратно, пытаясь сообразить, как быть дальше. Что если эти люди – из ГПУ? Не лучше ли поскорее бежать, пока не случилось беды? Она была уже близка к этому решению, как вдруг дверь открылась настежь, и с крыльца раздался знакомый радостный голос:
– Наташенька, дочка! Вот так радость нечаянная! Митрич! Иди сюда! Это свои!
Из-за угла показался уже знакомый Наталье Терентьевне мужик, бывший теперь не столь угрюмым.
– Познакомься, дочка, это Прохор Дмитрич. А это, Митрич, Наталья Терентьевна, учительница моих лоботрясов. Ты, дочка, в дом, в дом проходи! Прости за такой странный приём – сейчас всё объясню тебе. А это, – кивнул острой бородкой на Васю, – кто с тобой?
– А это, Игнат Матвеевич, ваша внучка, – не стала ходить вокруг да около Наталья Терентьевна, – дочь Любаши и Бориса…
И без того землистое лицо старика ещё побледнело и вытянулось:
– Быть не может… Катя! Катя!
Войдя, наконец, в дом, где царил полумрак из-за закрытых ставен, и духота, рассеиваемая лишь холодком из открытого погреба и открытой же печи, Наталья Терентьевна обнаружила там небольшое собрание: кроме Катерины Григорьевны и Вали, младшей игнатовой дочери, здесь были три пожилых женщины, одна девица и двое мужчин. Тонкое обоняние Натальи Терентьевны различило рассеянный в воздухе запах ладана и воска. Перво-наперво она рассказала взволнованному Игнату Матвеевичу и Катерине Григорьевне о своей поездке к Любаше, опустив, правда, многие горькие подробности, жалея чувства родителей.
Катерина тотчас засуетилась с обедом и велела Вале сбегать в деревню купить крынку молока для ребёнка, а старик дрожащими руками взял Васю, усадил к себе на колени, разглядывая:
– На Любашу похожа, – проронил, сглатывая слёзы.
Он сильно состарился за четыре года. Впрочем, на многих его бывших односельчанах это время отразилось куда хуже, отразилось не только истощением и серостью лиц, но пустотой и безразличием в глазах. Глаза же Игната Матвеевича смотрели по-прежнему живо, прямо, без страха.
Настала, меж тем, его очередь объяснить странность обстановки и представить остальных гостей. Чутьё не обмануло Наталью Терентьевну. Старший из мужчин оказался священником-«тихоновцем», под видом печника переходившим из деревни в деревню и служившим там, где встречал верных православных христиан. В доме у Игната Матвеевича служил отец Виктор не впервые. Здесь, в задней комнате, скрытой от посторонних глаз, была обустроена домовая церковь. В обычные дни иконы аккуратно завешивались сшитыми женщинами лоскутными панно, дабы случайный пришелец ничего не мог заподозрить. На время службы окна тщательно закрывались, а, чтобы не было душно в тёплые дни, открывалась печь и погреб. Снаружи оставляли караульного, чтобы он отваживал непрошенных гостей и подавал сигнал в случае опасности. На карауле стояли по очереди. В этот раз она выпала Прохору Дмитричу, предупредившему хозяев о гостье.
За обедом заметно было, что прихожане настороженно относятся к незнакомке. Впрочем, отец Виктор проявлял сугубую благожелательность и предложил Наталье Терентьевне исповедаться и причаститься, если она верующая и не разделяет «сергианской ереси». К такому повороту Наталья Терентьевна была не готова. Глубокой религиозности, церковности не привили ей в семье, а, учительствуя в советской школе, будучи вынужденной лгать, как предписывалось школьными нормативами, не чувствовала она себя готовой к исповеди, а тем более – достойно приступить к Святым Тайнам. На праздничную службу, однако, согласилась остаться с радостью – давно не приводилось на службах бывать и хотелось воскресить в памяти, прикоснуться после всей лжи и грязи к чистоте и Истине.
– Прежде я всё хозяйство крепил, делом занят был, – говорил вечером Игнат Матвеевич, сидя рядом со спящей внучкой. – Теперь хозяйства у меня нет, и пришла пора вспомнить о хозяйстве другом. Душа-то, дочка – то же хозяйство. Также требует ухода и рачительного отношения. Иначе горькие плоды придётся собирать. Так что это теперь наша с Катей главная нива. И Валя от нас в этом не отстаёт. В деревне всё сплошь комсомольцы или сродни им, она дичится их. А вообще, кабы хороший ей муж нашёлся, так и добро бы. Одной жить тяжко, тебе о том рассказывать не надо.