ше, значит это, действительно, любовь.
Некоторое время Лидия молчала, глядя на колыхающиеся занавески, затем проронила:
– Я, действительно, недооценила тебя. Ни твою душу, ни голову. С нашим мужем ты хлебнула уже немало горя и, не сомневайся, ещё много-много хлебнёшь. Но если ты, разглядев его, продолжаешь любить его так же, как раньше, то ты выдержишь всё. И кто знает, может, тебе удастся то, что не удалось мне: распутать ту паутину, в которую он сам себя заключил и теперь так мучительно задыхается.
– Помилуйте, об этом ли сейчас думать? Его жизнь в опасности!
– Успокойся. В нашей истории слишком много узлов, чтобы они оказались разрублены одним ударом. Их надо будет распутывать год за годом. Тебе и ему.
– Дай Бог, чтобы так всё и было! Если бы было можно, я поехала бы к нему насовсем! – выдохнула Тая. – Работала, терпела лишения – лишь бы с ним, лишь бы видеть его каждый день, слышать голос…
Лидия грустно вздохнула:
– А, знаешь, Тася, Степан Антоныч на днях предложил мне уехать с ним в Германию…
– Степан Антоныч? – глаза Таи округлились. – Разве он собирается уезжать?
– Там есть состоятельные люди, которым интересны его работы. И они готовы оплатить нашим тюремщикам его пропуск на свободу…
– И что же вы ответили?
– Я ответила, что он должен ехать.
– А вы?..
Лидия поморщилась:
– Что – я? Где – я? Я слишком больна, чтобы куда-то ехать. Да и дети…
– Мне кажется, они бы только рады были уехать. Особенно, Ика.
– Да, Ика была бы рада… – невесело откликнулась Лида и после паузы добавила: – Что же я делаю не так? Ни единого дня своей жизни я не жила для себя, не оставалась праздной. Я любила свою семью, для которой жертвовала всем, но моя семья распалась. Я бесконечно любила отца, за которым ходила день и ночь, когда он стал немощен, а он весь последний год попрекал меня, что я не понимаю того, что он пытался до меня донести, укорял теплохладностью ко Христовой Истине. Я любила мужа, о котором заботилась, как мать, но муж объявил, что моя опека подавляет и оскорбляет его личность, и оставил меня. Я любила детей и старалась дать им всё, что только было возможно в наших условиях, но сын сказал, что почти не видел меня и не знал моей ласки, и теперь не шлёт даже писем, а лишь почтовые карточки и деньги, а дочь просто не обращает на меня внимания… Я любила всех, я заботилась обо всех, я все эти годы тянула всех на своей шее… Что же я упустила? Где оступилась? Был один-единственный человек, который любил меня, любил, зная безнадёжность этой любви, ничего не видя от меня в ответ на свои благодеяния. Этот человек готов был жениться на мне и сделать для меня всё, хотя никогда не говорил этого. Но я не любила его и дорожила своей семьёй. И, вот, я осталась одна. Старая, больная и никому не нужная. Почему так? День за днём до бреда я задаюсь этим вопросом и не нахожу ответа. Ни разу я не отступила от своего долга, а теперь не вижу вокруг ничего, кроме черепков разбитой жизни, моей жизни!
Тая не отвечала. Она сидела, сжавшись, ссутулившись, втянув голову в плечи и глядя в пол, и, по-видимому, чувствовала себя виновницей перечисляемых несчастий.
– Подними глаза-то, – окликнула её Лидия. – Ты не виновата, что всё так случилось. Мне не следовало тебе всего этого говорить, прости. Вероятно, в погоне за материальными благами для моих близких я упустила из виду их души, и они затворили их для меня. Но теперь этого не исправить…
– Простите меня…
– Полно, я ведь сказала, что твоей вины в моих бедах нет. Иди, Тася. Я устала… Поезжай к нему, утешь, приголубь. А, когда вернёшься, не сочти за труд, зайди ко мне, расскажи, как он там.
Тая поднялась и, склонившись, поцеловала руку Лиды:
– Простите нас всех, – прошептала, глотая слёзы. – И поправляйтесь! Пожалуйста! А я обязательно зайду и расскажу вам всё.
Она ушла. Занавески едва заметно колыхались. Лидия с трудом поднялась и, подойдя к окну, глубоко вдохнула тёплый летний воздух:
– Как же, должно быть, хорошо теперь в Посаде! Милый Посад, подожди, я ещё приеду, хотя бы один раз, чтобы надышаться твоим воздухом, насмотреться на природу, которую столько лет не видела, и проститься с тобой. О, так будет! Для этого одного я встану на ноги и одолею дорогу – чтобы увидеть небо и лес, лес и небо…
Глава 9. Напутствие на муку
Когда-то он казался ей исключительным, необыкновенным человеком, образ которого не отенён ничем. Иногда посещавшие душу сомнения в его непорочности вызывали стыд за саму себя – как можно даже допускать подобные мысли! Казалось, что если бы хоть одно из этих случайных подозрений подтвердилось, если бы хоть одно пятно замарало созданный в воображении светлый образ, мир рухнул бы в одночасье.
Ту свою детскую наивность Тая вспоминала теперь с грустной улыбкой. За годы жизни невенчанной женой своего «ивана-царевича» она узнала его таким, каким не могла и вообразить в своих испуганных сомнениях, узнала его слабости и пороки, узнала его в нравственном падении, в помрачении духа, в малодушии… Но, вот, странность: всё это нисколько не пошатнуло её чувства к Сергею, не оттолкнуло её, а лишь сильнее привязало.
Глаз зоркий, но равнодушный видит только пороки, глаз не менее зоркий, но любящий способен углядеть то, что скрыто под ними. Не сразу, но разглядела Тая в человеке, сперва казавшимся ей мудрецом и героем, а после в особенно тяжёлый период – самолюбивым эгоистом, разрушающим и предающим себя прежнего и вместе с тем её, так в него верившую, глубоко-глубоко запрятанного внутреннего человека. Этим внутренним человеком был ребёнок, выросший без материнской ласки и твёрдой отцовской руки, а оттого лишённый прочного основания под ногами, ранимый, самолюбивый, мнительный, доверчивый, застенчивый и неуверенный в себе. Такие качества делают человека слишком уязвимым для всякого удара, превращают его жизнь в постоянную боль и печаль. Чтобы хоть как-то обезопаситься, он прячет себя настоящего как можно глубже, чтобы никто не разгадал его. Неуверенность и застенчивость маскируется показной самоуверенностью и простотой обращения, доверчивость, многократно обманутая, обращается страхом предательства и подозрительностью… Душа тоскует по недополученной в детстве любви и теплу, но человек боится показать это, боясь выглядеть смешным, быть уязвлённым. Душа ищет чего-то надёжного и настоящего в жизненных бурях, но, обретя таковое, человек начинает крушить самого себя сомнениями, отравляя свою жизнь. Маленький внутренний человек таится в тёмном углу и боится показаться и в то же время ждёт, что чей-то сочувственный взгляд разглядит его, поймёт его муку и подаст, наконец, руку помощи.
Не книги, не мудрые советы раскрыли это Тае. Измученная придирками и ревностью любимого человека, припадками чёрной ипохондрии, случалось, доводившими его или до болезни или до попыток обрести забвение в вине, во время которых он терял самого себя и потом долго возвращался в обычное состояние, она разглядела, наконец, то, что так пугливо скрывал и оберегал он от сторонних глаз. После этого кризис миновал, отныне Тая любила не вымышленный идеал, а скрытого внутреннего человека, ребёнка, которому отчаянно нужна была помощь.
Иногда она задавала себе вопрос, понимала ли мужа Лидия? Должно быть, понимала, но в какой-то момент устала понимать, желая, чтобы и он хоть немного понял её. А он не понял. Или понял по-своему… Что ж, умная, образованная дочь профессора Кромиади имела полное право быть требовательной. Сирота Тая, спасённая Сергеем от смерти, никаких подобных прав за собой не чувствовала и готова была безобиженно принять от него всё, всецело посвятив ему жизнь. В конце концов, на что ещё годится её жизнь? Лишь бы только он был хоть чуть-чуть счастливее!
Как-то вечером Сергей читал ей вслух Чехова. Такие чтения он всегда заводил, когда бывал в более или менее добром расположении духа. На тот раз пришёлся рассказ «На пути», в котором герой утверждал: «Женщина всегда была и будет рабой мужчины. Она нежный, мягкий воск, из которого мужчина всегда лепил всё, что ему угодно. Господи Боже мой, из-за грошового мужского увлечения она стригла себе волосы, бросала семью, умирала на чужбине… Между идеями, для которых она жертвовала собой, нет ни одной женской… Благородное, возвышенное рабство! В нем-то именно и заключается высокий смысл женской жизни! Из страшного сумбура, накопившегося в моей голове за всё время моего общения с женщинами, в моей памяти, как в фильтре, уцелели не идеи, не умные слова, не философия, а эта необыкновенная покорность судьбе, это необычайное милосердие, всепрощение… Эта… эта великодушная выносливость, верность до могилы, поэзия сердца… Смысл жизни именно в этом безропотном мученичестве, в слезах, которые размягчают камень, в безграничной, всепрощающей любви, которая вносит в хаос жизни свет и теплоту…»
Должно быть, слушая эти строки, Тая точно так же впилась взглядом в Сергея, как чеховская героиня в диагноста женской сути. Именно такой рабой и была она, именно таким был её удел – и иного она не желала.
Его арест и последующая отправка в лагерь стали для Таи страшным ударом. Хотелось одного – не чувствовать более ничего, не дышать, не видеть, не жить… Но жить было необходимо для того, чтобы чем можно помогать ему и ждать, ждать… Но как же невыносимо долго ждать! Четыре года! О, с какой бы радостью приняла она самую лютую муку – только бы он был свободен! С какой бы радостью отправилась в лагерь с ним, подобно жёнам декабристов…
Последнее, впрочем, было отчасти выполнимым. Ещё обивая пороги Политического Красного Креста, Тая вынашивала идею поехать следом за Сергеем. Конечно, в лагере быть с ним ей не позволят, но можно поселиться где-нибудь совсем рядом и тогда хотя бы иногда, хотя бы издали видеть его. Эта робкая надежда придавала сил.
Придало их и первое письмо Сергея из Мариинска, в котором он сообщал, что встретился там с Барановским. Пётр Дмитриевич, как ценный специалист, был назначен помощником начальника стройчасти. Будучи человеком деятельным и отзывчивым, он, разумеется, не мог пройти мимо оказавшегося в беде коллеги и исходатайствовал у начальства, чтобы Сергея назначили ему в помощь, отрекомендовав и его как специалиста. И хотя специалистом в нужной области Сергей был никаким, но, как известно, нужда заставит – всему научишься. К тому же Барановский учитель каких поискать, да и «ученик», несмотря на все свои внутренние разлады, на редкость легко и быстро схватывал то, что ему требовалось, и работать умел.