После этого письма Тая немного успокоилась. А тут как раз приспело разрешение на свидание… Лишь бы только не помешал тому её официально не оформленный статус жены! Этого она боялась ровно до тех пор, пока уже в Мариинске её не оставили в нетопленной избе дожидаться мужа.
Эти последние минуты ожидания показались Тае вечностью. Она лихорадочно ходила по комнате, затем принималась расставлять на столе кое-что из привезённых продуктов, разводить огонь, затем садилась у окна и смотрела, смотрела в сгущающийся сумрак, содрогаясь от вида вышек и колючей проволоки… Как-то выдержит это грозное испытание впечатлительная, хрупкая душа Серёжи? Не сломается ли он?
От волнения стало жарко, била лихорадочная дрожь. А вдруг всё-таки обманут? В последний миг отменят своё разрешение, поглумившись ещё раз?
Но этого не случилось, и, когда Сергей вошёл, Тая едва нашла в себе силы, чтобы подняться ему навстречу. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Вглядывалась Тая до боли в глазах: сильно ли исхудал? Не болен ли? Не сломлен ли?
Наконец, он приблизился и робко обнял её дрожащими руками:
– Девочка моя… Это, оказывается, ты! Какое счастье… Они сказали, что приехала жена, и я подумал – Лида… Хотя я мог бы догадаться. Ведь кроме тебя, мне никто даже не написал ни строчки, словно меня нет. Даже Ика…
При упоминании о дочери голос Сергея стал особенно горьким. Тая прижалась к нему крепче, гладя по плечу. Ей хотелась сказать ему так много, но слёзы мешали. Выдохнула только:
– Милый мой, как же мне тяжело, как страшно без тебя, – и чтобы взять себя в руки, засуетилась: – Но что же это я? Ведь ты смертельно устал! Ведь ты голодный! Садись! Садись! Сейчас будем ужинать…
Сергей сел, закурил папиросу и вдруг сказал:
– Прости меня.
– За что? – удивилась Тая.
– За всё. Ты знаешь, первые три недели меня держали в одиночке… Меня не вызывали на допросы, не предъявляли обвинения. Меня словно забыли, как графа Монте-Кристо. У меня не было книг, не было собеседников. А были только мысли. Совесть. Это, оказывается, очень страшно – остаться на продолжительное время один на один со своей совестью. Не один человек не обличит тебя так жестоко, как она. День за днём я сидел и вспоминал, как жил, что делал. Особенно, в последние годы… Видит Бог, никому и никогда я не хотел зла, но почему-то так вышло, что людям я приносил только огорченья. Моя крестная и другие прочили мне славное будущее, верили в мой талант и ум. А я растратил всё, разбросал, обманул их веру. Они думали, что я стану учёным. А кем я стал? Всем понемногу, а в сущности, никем. Обычной никчёмностью… Сейчас милостью Петра Дмитриевича я избавлен от общих работ. А меня то и дело подмывает отказаться от моей «должности», потому что есть люди, которые по праву могли бы занять её, а, значит, я обманом занимаю их место, когда они надрываются на общих. Именно там моё место, больше я никуда не гожусь. И там всё это закончилось бы скорее, и в мире стало бы одним никчёмным человеком меньше… И в глаза Петру Дмитриевичу я не могу смотреть без стыда… Ведь после его ареста я почти забросил Коломенское, и у меня, подлеца, так и не хватило духу перед ним покаяться. Я испортил жизнь своей жене, которая некогда так помогла мне в тяжёлый период. Я испортил жизнь тебе, дав волю своей страсти…
– Неправда! – горячо воскликнула Тая и, сев рядом, крепко стиснула руку Сергея. – Ты мне дважды дал жизнь. Первый – когда подобрал умирающей на дороге, а второй – когда позволил быть с тобой. Ты душу мою углубил, открыл мне меня саму!
– Строгий судья сказал бы: растлил…
– Это сказал бы глупый и не умеющий читать в сердцах судья! Милый мой, послушай меня. Я давно хотела сказать тебе, но мне не хватало духу, а теперь после твоих слов я не имею права молчать. Все мы почему-то стыдимся самого лучшего, самого доброго и чистого, что в нас есть! Боимся показаться смешными, остаться непонятыми. Боимся сказать друг другу самые лучшие, самые необходимые слова! А их надо говорить! И тогда бы намного меньше было отравляющих души сомнений и взаимных непониманий… Ты испортил мне жизнь? Да как это возможно, если ты и есть моя жизнь? Если без тебя я задыхаюсь, и всё существование моё, даже мысли приходят в состояние паралича! Знай, пожалуйста, что я не могу жить без тебя, и это не слова. И мне неважно прославленный ли ты учёный или изгнанник, потому что я люблю не имя, не положение, а тебя – такого, какой ты есть.
– Ты знаешь, какой я есть?
– Знаю.
– Странно, я и сам до сих пор не знаю этого…
– Ты многому учил меня, Серёжа. И научил главному: любви и вере. В твоём, в нашем доме проповедовал профессор, и я часто бывала в церкви вместе с ним. Но по-настоящему к Богу меня обратил ты. Знаешь, как это получилось? Я всегда больше всего на свете боялась потерять тебя, поэтому когда ты куда-то уезжал или болел, я не находила себе места. Я ничем не могла помочь тебе, защитить тебя, кроме молитвы. И я молилась! Никогда ни о ком и ни о чём я не молилась так подолгу, с такой горячей исступлённостью, как о тебе! Я нарочно, чтобы никто не видел, поднималась среди ночи и читала акафисты Богородице и Преподобному Сергию, чтобы они охранили тебя от беды. Так, через любовь к тебе я пришла к осознанной, живой вере. Все эти годы самой большой радостью для меня была твоя радость. Твоя улыбка, твоё доброе настроение – вот, что осветляло и живило мою душу, вот, от чего пела она. А твои огорчения становились для меня ранами куда горшими, чем любые собственные печали. Поэтому не смей, никогда не смей думать, что ты испортил мне жизнь! И никогда не говори таких жутких вещей, как теперь, если не хочешь чтобы сердце моё разорвалось от боли и страха! Я люблю тебя и буду с тобой всегда, если только ты сам не прогонишь меня. Ты… только выдержи, пожалуйста, эту теперешнюю муку. И тогда я тоже смогу выдержать… Я уже решила: я найду жильё и работу где-нибудь здесь и хотя бы так буду рядом. И мы справимся, милый мой, мы обязательно справимся с этой мукой, и всё ещё наладится! Поверь мне!
По впалым щекам Сергея покатились слёзы. Он хотел отвернуться, но Тая обняла его и стала покрывать поцелуями лицо:
– Если б ты только знал, как я люблю тебя! Если бы я только могла взять себе всю твою боль…
…Ночью, лёжа в одежде под грубой рогожей, Тая прильнула к Сергею, но он лишь крепко сжал её ладонь:
– Нет, мы не должны теперь… Если твоими молитвами я выживу здесь, то, обещаю, у нас всё станет по-людски. Я разведусь с Лидой, мы найдём священника и обвенчаемся. Так будет правильно…
– Всё будет так, как ты захочешь, – тихо откликнулась Тая, гладя его по щеке и неаккуратно подстриженным волосам.
– В тюрьме я многое понял… Вот, только там это ничем мне не помогло. Когда меня после трёх недель изоляции привели на допрос, я готовился услышать обвинения, представлял свой диалог со следователем, готовил ответы. Моя извечная самонадеянность! Эти мерзавцы сумели сломать даже Барановского, вырвав у него психологическими пытками и угрозами семье, признательные показания. Придя в себя, он пытался отказаться от них, требовал нового вызова на допрос, но его не вызвали и протокол не изменили. А я тешил себя надеждой, что вывернусь и ничего не подпишу. Я готовился к разговору, но со мной не разговаривали, Тая. Меня топтали… Следователь, почти мальчишка, орал на меня матом, сыпал угрозами столь чудовищными, что я не могу повторять. Он требовал, чтобы я говорил, и в то же время не давал мне открыть рта. Но я и не смог бы говорить, мне не позволили бы слёзы… Я оказался не готов к унижению. Совсем не готов… Когда этот мальчишка понял моё состояние, он торжествовал. Глумился надо мной, а потом ударил… И ещё… Первый раз в жизни меня избили. Не сильно, больше для острастки. Но как же это было стыдно! Потом он требовал, чтобы я дал расписку о готовности сотрудничать… Тая! В одном моя совесть чиста, этой расписки я им не дал! Я лежал на полу и плакал, и они решили, что я не в себе. А на третью ночь велели подписать признательные показания… И я подписал. Вот так мало им потребовалось, чтобы сломать меня. И уж конечно я не требовал своих показаний назад. Я хотел только одного, чтобы меня оставили в покое и не мучили больше. Прости… Я не хотел тебе этого рассказывать, но мне так больно…
Тая слушала, глотая слёзы, и не знала, чем ободрить, укрепить своего страдальца перед уготовленными ему новыми испытаниями. С ужасом думала она, как завтра ей придётся уехать, а он снова останется один со всем этим кошмаром, к которому не готова была его хрупкая натура. Как придать сил и веры ему? Чем утешить?
– Завтра ты уедешь, и я снова останусь один. Господи, как страшно…
– Милый мой, не отчаивайся, умоляю тебя. Я буду рядом, помни. И буду молиться за тебя каждый миг. Ты справишься! Обязательно! Мы вместе справимся! Вот увидишь!
– Спасибо, девочка моя. Ты теперь мой единственный свет… Ты скажи ещё что-нибудь. Расскажи… Когда ты говоришь, мне начинает казаться, что я действительно, смогу это выдержать.
Так лежали они до утра в темноте, не видя слёз друг друга, тихо разговаривая, вспоминая немногие прежние радости и лишь ненадолго забывшись лёгким полусном. Впереди лежали без малого четыре года муки, и их необходимо было одолеть, как подчас приходится кораблю одолевать бушующее в шторме море, чтобы с пробоинами и изломанными мачтами всё же войти в тихую гавань.
Глава 10. Пётр Тягаев
– «Слава России! (На жест салюта –
Скрежет, шипение злобы лютой).
Слово моё – не мольба к врагу,
Жизнь молодую не берегу,
Но и в смертельной моей судьбе
Миг, как фашист, отдаю борьбе!
Оргии? Пьянство? Подачки миссий?
Путь пресмыкательства, подлый, лисий?
Я возражаю вам, прокурор, –
Ваши слова – клевета и вздор:
Духом сильны мы, а не валютой!..
Слава России!» – и жест салюта.
«Годы отбора, десятилетье…
Горбится старость, но крепнут дети: