одину. Если Германия кому-то угрожает, то Совдепу! И это можно только приветствовать. Потому что если Совдеп будет уничтожен…
– То на его месте возникнет Рейх, в котором русским не будет места так же, как и в Совдепе.
– На его месте возникнет русское национальное правительство!
– Германия не допустит этого никогда.
– Если руками Рейха удастся свернуть шею Совдепу, то и с Рейхом мы при надобности сладим.
– Когда армия Рейха двинется на Совдеп, то на чью долю выпадут наибольшие страдания и потери? На долю кремлёвских негодяев? Нет. На долю того самого русского народа, об освобождении которого вы грезите. Какой бы флаг не болтался теперь над Россией, это всё равно русская земля, на которую недолжно, подобно Курбскому, вторгаться под вражескими знамёнами. К тому же, Борис Алексеевич, неужели вы думаете, что одного дьявола можно побороть руками другого, что с помощью дьявола можно достичь благой цели?
– А вы уже записали Гитлера в дьяволы? – усмехнулся Смысловский.
– Дело не в Гитлере и не в любой другой личности. А в самой идеологии фашизма.
– И что же такого дьявольского вы в ней видите? Это единственная идеология, стоящая на охране традиций, противостоящая разнузданности левых.
– Вы правы. Фашизм – явление сложное и противоречивое. В качестве реакции на большевизм он был неизбежен и необходим, как противовес, объединяющий охранительные силы. Фашизм, безусловно, прав, когда ищет справедливых социально-политических реформ и когда исходит из здорового национально-патриотического чувства, без которого ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать свою культуру. Но одновременно он совершает большое количество серьёзнейших и роковых ошибок. Это безрелигиозность и враждебное отношение к христианству и к религиям вообще. Это создание правого тоталитаризма как постоянного и якобы «идеального» строя и установление партийной монополии и вырастающей из нее коррупции и деморализации. Это уход в воинственный шовинизм и впадение в идолопоклоннический цезаризм. Фактически мы имеем на выходе тот же антихристианский, богоборческий большевизм – только с иной идеологией. Сим ли победиши? Политический режим, нападающий на церковь и религию, вносит раскол в души своих граждан, подрывает в них самые глубокие корни правосознания и начинает сам претендовать на религиозное значение, что безумно. «Цезаризм» есть прямая противоположность монархизма. Цезаризм безбожен, безответственен и деспотичен. Он презирает свободу, право, законность, правосудие и личные права людей. Он демагогичен, террористичен и горделив. Им движет жаждда лести, «славы» и поклонения, в народе он видит чернь и разжигает ее страсти. Наконец, он аморален, воинствен и жесток. И всем этим вместе взятым он компрометирует начало авторитарности и единовластия, ибо правление его преследует цели не государственные, и не национальные, а личные. Не менее безумно впадать в политическую «манию величия», презирать другие расы и национальности, приступать к их завоеванию и искоренению. Чувство собственного достоинства совсем не есть высокомерная гордыня. Патриотизм совсем не зовет к завоеванию вселенной, а освободить свой народ совсем не значит покорить или искоренить всех соседей. Поднять всех против своего народа, значит погубить его. Также и установление партийной монополии никогда и нигде не приведет к добру: лучшие люди отойдут в сторону, худшие повалят в партию валом, ибо лучшие мыслят самостоятельно и свободно, а худшие готовы приспособиться ко всему, чтобы только сделать карьеру. Поэтому монопольная партия живет самообманом: начиная «качественный отбор», она требует «партийного единомыслия», а делая его условием для политической правоспособности и дееспособности, она зовет людей к бессмыслию и лицемерию. Тем самым она открывает настежь двери всевозможным болванам, лицемерам, проходимцам и карьеристам, качественный уровень партии срывается, и к власти проходят симулянты, взяточники, хищники, спекулянты, террористы, льстецы и предатели. Если нашим «русским фашистам» удастся водвориться в России (чего не дай Бог), то они скомпрометируют все государственные и здоровые идеи и провалятся с позором.
– Многие наши соратники считают иначе, – заметил Смысловский. – Я имел немало встреч, и они подтверждают это. Многие готовы вновь взяться за оружие, если начнётся война. Кстати, и генерал фон Лампе не исключает возможности сотрудничества с Германией. Равно как и генерал Миллер. Я уже не говорю о казачестве. Недостатки, которые вы перечислили, имеют место, но ведь мы не говорим о том, чтобы присягать на верность Гитлеру. Мы говорим лишь о сотрудничестве, об использовании чужой силы в наших целях.
– Боюсь, что выйдет наоборот: чужая сила использует вас в своих целях. Барон Врангель говорил, что не огнём и мечом, не террором мы должны теперь донести свои идеалы до русского народа. Наша брань должна быть духовной и идейной. А, придя на Родину, вместе с захватчиками мы лишь скомпрометируем нашу Белую Борьбу. Я понимаю тех, кто желает продолжить сражение, кто готов прибегнуть к любым средствам, чтобы смести ненавистное иго. В иные минуты я и сам близок к такому настроению. Но мы не имеем права поддаваться чувствам и иллюзиям, не имеем права на близорукость – слишком высока ставка. Мы обязаны сохранять совершенно трезвый взгляд на происходящее. Отнюдь не всегда враг моего врага является моим другом. Он может быть и беспощадным врагом. А когда два врага нашей родины начинают борьбу друг с другом, то нам следует расценивать эту борьбу с единственной точки зрения: с точки зрения прямого интереса нашей родины и экономии ее сил. В таких случаях показуется нейтралитет.
– Но ведь если большевики вдруг одержат победу, то наша Родина останется под их игом на долгие годы. Больше того, это иго может распространиться и на Европу, давшую нам прибежище. Лично я считаю своим долгом сделать всё, чтобы этого не произошло. И мне жаль, что мы не достигли с вами понимания.
– Чьё иго победит – это, Борис Алексеевич, судьбы Божии. Я много воевал на своём веку и вынес из этих сражений одно твёрдое убеждение: меч нужно обнажать лишь тогда, когда ты уверен в правде того дела, которое собираешься защищать.
– Что ж, именно так я и собираюсь поступить, – ответил Смысловский, поднимаясь: – Честь имею, господин генерал!
Когда он ушёл, Пётр Сергеевич прошёл в спальню и негромко сказал жене:
– Вероятно, нам следует подумать об отъезде из Сербии.
– Почему? – спросила Дунечка с тревогой.
– Потому что война между Германией и СССР неизбежна. Годом раньше, годом позже – но она будет. А в этом случае Сербия окажется между двух зол. И оба этих зла нас не пощадят.
– Значит, опять бежать… – вздохнула жена. Она уже разделась ко сну и сидела в лёгком, едва опоясанном халате перед зеркалом, расчёсывая золотистые волосы. Всё ещё такая молодая и прекрасная, всё ещё обожаемая своей публикой, и всё ещё неизменно нежная, как в те далёкие сибирские дни, соединившие их.
– Куда же мы поедем?
– Лучше за океан. Мексика, Аргентина, США, Канада… Лично я предпочёл бы Канаду: говорят, природа там напоминает Россию.
Дунечка отошла от зеркала, легла рядом с полусидевшим на постели, откинувшись на высоко поднятые подушки, генералом, заметила задумчиво:
– Канада так Канада. Вот, только где взять денег на переезд… На будущий год мне предложили большие гастроли по Европе. Я обещала подумать. Надо соглашаться – это турне хоть отчасти сможет покрыть расходы. Купим какой-нибудь маленький домик где-нибудь в глуши и будем жить… Ничего, проживём как-нибудь. Я надеюсь, хоть год-другой война ещё повременит выгонять нас?
– Год-два, полагаю, у нас есть, – ответил Тягаев, обнимая жену и снова терзаясь мыслью, что все хлопоты вновь падут на её хрупкие плечи, ибо старому генералу, лишившемуся в боях руки и глаза, найти работу практически невозможно.
– И то хорошо, – вздохнула Дунечка. – За это время мы непременно со всем справимся. Бог даст, и Николаша окончит обучение в корпусе. Жалко было бы срывать его с места раньше, а оставить – страшно.
– Да, страшно… – согласился Пётр Сергеевич, вспомнив насвистываемый племянником мотив. Не хватало ещё мальчишке между молотом и наковальней попасть…
Ночью он долго не мог уснуть. Не помогло и снотворное. Крались и крались со всех сторон тревожные мысли о войне, о необходимом переезде, о Николаше, о дочери Наде… Стоило чуть забыться, как начинали мельтешить перед глазами какие-то тени, слышались обрывки фраз, роились, мешаясь, беспорядочные мысли. И от этого ада в голове он поднимался и принимался тихо ходить по комнате, боясь разбудить жену и в то же время желая, чтобы она проснулась и помогла ему забыться неспешным, спокойным разговором.
Утром ему приснился странный сон, похожий на видение наяву, до боли осязаемое. Он видел по-летнему зелёный луг, по которому неспешно прогуливалась его первая жена Лиза, ещё молодая, царственно статная. Рядом с нею шла тёща, Ирина Лавровна, милейшая старушка, одетая и причёсанная ещё по моде девятнадцатого века, светло улыбающаяся и доброжелательная ко всем. В руках Лизы был изящный, украшенный кружевом зонтик, который некогда сам Тягаев подарил ей на именины. Подарок жена сперва приняла в штыки. В отличие от Дунечки, она вообще не умела радоваться подаркам и все его приношения находила неудачными. Может, такими и были они? Но если и так, можно было не показывать виду. После нескольких неудач Пётр Сергеевич пришёл к выводу, что или он вовсе бездарен в отношении подарков, или жене невозможно угодить – и подарки вовсе исчезли из их семейной жизни. Правда, зонтик Лиза впоследствии всё же нередко брала с собой.
Внезапно Лиза с матерью остановились, куда-то вглядываясь, замахали приветственно руками, радуясь неведомо чему. И, вот, навстречу им устремилась ещё одна до боли знакомая фигура… Белое кисейное платье, томик Блока в руке, длинные, светло-русые косы… Надя! Дочь казалась совсем юной, такой, какой была она в канун революции, совсем девочка. Она радостно бежала навстречу матери и бабушке, что-то крича им, а они отвечали. И, вот, встретились, расцеловались троекратно, как на Пасху, и пошли назад, удаляясь. Лишь Надя обернулась вдруг, словно опамятовавшись, и помахала рукой. И послышались знакомые слова, какие слышал он не раз, когда дочь провожала его в очередную командировку или на фронт: «Папочка, до свиданья! Я буду очень скучать!» А Лиза не обернулась и не простилась, как бывало всегда… И ушли все трое за горизонт…