– А теперь довольно патефона! – воскликнула Рая. – Даёшь живой голос! Аня! С тебя песня! Пашка, тащи гитару – будешь ей аккомпанировать.
Меньше всего хотелось теперь петь. Аню не покидали мысли о Пете, хотелось как можно скорее распрощаться и вернуться к нему. А тут ещё петь! И уже все взгляды устремлены на неё! И взгляды юношей – интереса полны. Аня знала о себе, что не только голосом, но красотой не обделила её природа. И что даже в классе, где слывёт она чудачкой и белой вороной, где, как минимум, относятся к ней едва ли ни враждебно, многие мальчики заглядываются на неё, а девочки завидуют и оттого злятся. Аня не обращала внимания ни на тех, ни на других и этой отстранённостью ото всех защищала себя от возможных конфликтов.
– Рая, пожалуйста… Я не в голосе сегодня… – пробормотала Аня.
– Не ври! – безапелляционно прервала подруга. – Ты в голосе всегда! Я сегодня именинница, поэтому все должны меня слушаться! – она звонко рассмеялась. – И не спорь! Пой, что сама захочешь, разрешаю!
И на том спасибо…
Пашка, полноватый, курносый парень в широчённых брюках вопросительно посмотрел на Аню, провёл по струнам, приглашая к исполнению. Деваться было некуда и, допив лимонад, она запела:
– Чудно как пахнет жасмином
Связанный белый букет.
Кем-то забыт над камином -
Кем-то, кого уже нет.
Белые ветви увяли,
Ни для кого не цвели.
Так, незачем их сорвали,
Бросили здесь и ушли.
В сумерках стали темнее
Ирисы дальних куртин.
Чей это шепот в аллее?
Чудно как пахнет жасмин,
Чудно как пахнет жасмин!
Гитарный перебор, и Пашка, лукаво прищурившись, спросил:
– Контрреволюционные песни поёшь! Не боишься?
– Что же контрреволюционного в жасмине и ирисах?
– Их автор. Прозоровский-то – контра! Или не знала?
– Полно чушь-то молоть! – фыркнула Рая. – У нас и фокстроты – того, буржуазные ритмы! За них, Паша, из института вылететь можно.
– Значит, будем танцевать под это, – Пашка шутливо задёргал струны, вскочив и смешно притоптывая ногами. – Но от тайги до Британских морей / Красная армия всех сильней!
В этот момент из кухни прибежал бледный Раечкин ухажёр Лёнька, выпалил:
– Только что по радио сообщили: товарища Кирова в Ленинграде убили!
Кое-кто из девушек вскрикнул, а юноши сразу посерьёзнели, потянулись к бубнящему за стеной приёмнику. Рая смотрела им вслед с недоумённо-насмешливым выражением лица. Когда «зала» опустела, она подошла к Ане:
– Видела, какая гражданская сознательность? Вот, какое, спрашивается, им дело до этого товарища? Чего он им, отец родной, что ли? Тьфу ты… Всё веселье испортили. Я бы это радио выбросила к чёртовой матери, всё равно же одну ерунду несут.
– Если бы тебя услышал твой отец, то вряд ли одобрил бы!
– Это его дело.
Из кухни доносились спорящие голоса. Там уже вовсю обсуждалась политическая ситуация и высказывались возмущения подлым террористическим актом.
Раечка покрутила пальцем у виска и растянулась на диване:
– Ладно, пусть их языками помашут, а я поем, пожалуй, и отдохну от них. А потом выгоню к чёртовой матери, если им какой-то Киров дороже меня…
Аня улыбнулась:
– Ты, Раечка, чудо. Только уж не очень гони их. А то чего доброго донос на тебя напишут.
– Думаешь, они таки сволочи? Хотя очень возможно. Но я их всё равно выгоню. Ты, небось, тоже бросить меня хочешь?
– Раечка, у Сани было ночное дежурство, он очень устал. А ему ещё нужно проводить меня до дома.
– Ладно… – царственно взмахнула рукой Рая. – Я же не зверь, идите уж. Завтра позвоню.
Аня расцеловала подругу и с облегчением покинула праздник.
Трамвай в этот поздний час был пустым и, заняв последнее место, она спросила клевавшего носом Саню:
– Саня, если Кирова убили, значит, ещё есть сопротивление? Есть борьба?
– Какой ты ещё ребёнок, Анюта. Да и все, что у твоей подруги табунились – тоже. Это значит, что нужно снова провести массовые чистки, а для этого нужен формальный повод. Нужна Каплан или Канегисер.
– Кто?
Саня нахмурился, подавил очередной зевок:
– После выстрела Каплан в Ленина и убийства Канегисером Урицкого большевики объявили красный террор. Это обычная тактика… Обычная провокация. Во Франции те же методы в ходу были. Мне отец рассказывал. Измыслить или совершить преступление, приписать его врагу, раскочегарить массы воплями о необходимости кары и защите революции, а под эту песню перебить всех подозрительных.
Аня поёжилась, спросила тревожно:
– Ты считаешь, что будет новый террор? И против кого? Против каких «подозрительных»?
– Анюта, ты уже не ребёнок. У тебя достаточно примеров перед глазами, кто для них подозрителен.
– Петя… – прошептала Аня со страхом, вспомнив его родословную.
– Ну, я, в общем, недалеко ушёл, – пожал плечами Саня. – С моим-то братом и отцом. Ладно, хватит об этом. Будет только то, что Бог попустит, избежать назначенного нельзя, а, значит, и думать об этом нечего.
Но Аня уже не могла не думать. В ушах нарастала какая-то пугающая, грозная симфония, а вместе с нею заставляло трепетать сердце предчувствие неотвратимо надвигающейся беды.
ЖАТВА
Глава 1. Обречённые
Бледный туман поднялся над бледным озером и медленно пополз вдоль берега. В голубоватом свете белой ночи всё казалось немного сказочным, колдовским: и тёмная озёрная гладь с лунной дорожкой, сияющей серебром, и деревья, скованные штилем, и изумительной красоты древняя обитель на другом берегу. Давно уже не оглашали её своды службы. Давно ушли в неведомое её насельники по дороге, проторенной игуменом Варсонофием, убитым в восемнадцатом году. Но сам монастырь неколебимо высился, отражаясь в Свирском зерцале, словно прообраз вечного покоя в небесных скиниях…
– Когда-то меня привозила сюда мать. Также плыли по Вологде и Сухоне, а потом шли, шли… Только тогда здесь ещё последние монахи жили, у них мы и ночевали. Да и вообще, людей ещё много было. Хутора, мужики с семьями… И никто не косился на нас, принимали радушно, угощали. А нынче в глазах подозрение, страх. И слова ни из кого не вытянешь… Грустно это, – Петя вздохнул и раздражённо отмахнулся от назойливых комаров.
– А мне наша хозяйка показалась милой, – вступилась Аня за старуху, в лачуге которой они остановились на ночлег.
– Она равнодушная, – спокойно ответил Петя. – Родных у неё нет, самой помирать вот-вот – поэтому страха мало. Вот, взяла копеечку с прохожих за постой – пропитание будет. Так и существует.
– Ты стал очень строг к людям. У них тяжёлая жизнь, чего же можно ждать?
– Да я не к людям строг, Анюта. А к жизни этой… – Петя швырнул камешек в озеро – взволновалось казавшееся неживым зерцало. – Прости, – он усмехнулся невесело, – даже теперь не могу просто радоваться этой чудной ночи, тебе. Растревожилась память, как это озеро от камня.
Он уже не по разу отснял удивительные окрестные виды и Аню на их фоне, посетовал, что чёрно-белая плёнка не способна передать всех цветов и оттенков, всех переливов северных красот и теперь сидел на берегу, созерцая попеременно – то раскинувшийся впереди ансамбль, то сидевшую рядом подругу.
Родители Ани противились их поездке. Особенно, гневался отчим, заявляя, что подобные поездки могут быть опасны. Опасности для примера приводились разные, но Петя чувствовал, что страх Замётова и Аглаи Игнатьевны совсем в ином: они боялись не бандитов и прочих неприятностей, а самого Петю. Боялись, что отношения между ним и Аней зайдут далеко, и тогда судьба её незавидна, так как с его происхождением рассчитывать на долгое и спокойное существование в условиях нарастающей классовой борьбы не приходится.
Петя и сам осознавал свои перспективы, а потому любя Анюту всем существом, любя истово, принуждал себя сдерживать чувства. Тем труднее было это, что видел он: и она любит его, любит и ждёт шага навстречу, слова, ласки, чувствовал, как трепещет она от всякого прикосновения, читал в её глазах готовность идти следом, невзирая ни на что. И сейчас читал это Петя в ясных анютиных глазах. Этот взгляд опалял его, волновал до дрожи. Хотелось целовать её, прижимать к груди, но он оставался недвижим.
Что будет с нею, такой красивой, такой тонкой и нежной, если назавтра его «заберут»? Жена врага народа, ЧС… С таким тавром не то что на сцену столичную, а на край земли сошлют. Да ещё истерзают, поглумятся. И он будет виноват в том, так как донесёт на неё уже одним тем, что будет записан в её паспорте мужем. А если ещё народятся дети?.. Нет, немыслимо! Преступно даже мыслить о счастье для смертника. Потому что счастье – это родные люди рядом. А тому, кто становится угрозой для находящихся рядом, нельзя иметь родных. Одному страдать всегда легче…
Но зачем же тогда он затеял эту поездку? Потащил её с собой в утомительное путешествие по русскому северу? Ведь она согласилась так живо, так радостно, ни мгновения не вняв остережениям семьи… Ведь она же ждала что-то от этой поездки! Может быть, решительного, наконец, объяснения. И вот никла теперь разочарованно, безуспешно пытаясь скрыть растерянность и обиду…
Может, всё-таки презреть всё и всех? В конце концов, нельзя же остановиться естественному ходу жизни, не должны правила её диктоваться страхом. К тому же разве можно с уверенностью знать, что будет? Объективно говоря, для Пети последние годы были удачными. Вопреки всем сомнениям, он всё-таки поступил во ВГИК. Правда, не на режиссёра и не на оператора, а на художника.
Этот факультет только формировался в институте, отделяясь от материнского операторского. В числе основателей его был Александр Лукич Птушко, разносторонние дарования которого покорили Петю. Питомец луганского художественного училища, где впервые был замечен и оценён, выпускник института народного хозяйства, бывший секретарь орготдела союза строителей, он успел побывать и журналистом, и художником, и конструктором кукол, и актёром, и оператором, и режиссёром, и сценаристом. Совокупность столь разных профессий обратила Александра Лукича к мультипликации и комбинированным съёмкам. Его наработки в этой сфере не имели аналогов в мире. В них этот гениальный самоучка показал себя блестящим новатором. Начав с кукольных «Весёлых музыкантов» по сказке братьев Гримм, он снял фильм «Новый Гулливер», ставший подлинным прорывом, новым шагом в киноискусстве, так как строился на комбинированных съёмках: игровое кино сочеталось с мультипликацией, куклы в количестве полутора тысяч с живыми актёрами.