Под красным ливнем до костей
И слёзы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…
А Ивана Катаева, сына крупного учёного и внучатого племянника князя-анархиста Кропоткина осудили к высшей мере, как врага народа за «проповедь христианства», в которой изобличила его «Правда». Та же участь постигла детского поэта Олейникова, «взятого» по обвинению в «троцкизме» вместе с обвинёнными в шпионаже ленинградскими востоковедами, с арестом которых было фактически разгромлено целое научное направление.
Русских поэтов не должно было остаться у России. И тем тревожнее становилось за судьбу последнего, в эту самую пору слагающего поэмы о русской старине и в одной из них высказавшегося:
Смола в застенке варится,
Опарой всходит сдобною,
Ведут Алену-Старицу
Стрельцы на место Лобное.
В Зарядье над осокою
Блестит зарница дальняя.
Горит звезда высокая…
Терпи, многострадальная!
А тучи, словно лошади,
Бегут над Красной площадью.
Все звери спят.
Все птицы спят,
Одни дьяки
Людей казнят.
И это – когда все газеты бесновались, выявляя всё новых и новых врагов и требуя крови! Когда руководство страны взяло курс на усиление классовой борьбы и вело повальные чистки!..
Одинок был его голос, когда в разгар травли Васильева, Заболоцкого, Мандельштама и других, осмелился он хлёстко откликнуться доносчикам:
У поэтов жребий странен,
Слабый сильного теснит.
Заболоцкий безымянен,
Безыменский именит.
Петя благоговел перед своим старшим другом. Ему первому из всех прочёл он собственные самые выстраданные стихи, сознавая, как далеко они отстоят от могучего дара того. Эти стихи он не читал никому, боясь доноса со стороны одних и несдержанности других. Тот же Васильев без умысла в минуту горячую вдруг бы процитировал строфу? Пропадай тогда обе горькие головушки!
Дмитрий Кедрин был человеком иной закваски. Сын донбасского горняка и внук ясновельможного пана, своим литературным образованием он был всецело обязан бабке, страстной любительнице поэзии, читавшей внуку из своей тетради Пушкина, Лермонтова, Некрасова, а также в подлиннике – Шевченко и Мицкевича… Сам Дмитрий с улыбкой прибавлял:
– Тяга к искусству у меня начинается от памятника Пушкину…
Тот памятник стоял на екатеринославском бульваре, по которому девятилетним мальчишкой он ходил на занятия в училище.
Конечно, на первых порах не избежал Дмитрий «идеологически верных» тем: несколько простеньких стихов о пионерах и Ленине открыли ему дорогу в газеты. Но этот этап быстро был пройден им. Углублённо занимающийся самообразованием, самоучкой изучавший кроме литературы, историю и философию, географию и ботанику, он не мог сделаться покорным винтиком, не мог остановиться на низшей планке развития в своём творчестве. Данный Богом огромный талант, помноженный на пытливый разум, быстро вынесли его на просторы настоящей поэзии, Поэзии, не позволявшей фальшивить, попирать Слово и Правду, петь не своим голосом.
Голос Кедрина звучал настолько неповторимо, в его стихах было столько гармонии, восходящей к лучшим образцам поэзии Золотого века, что не обратить на них внимания было невозможно. И обращали. Лирические и историко-эпические темы вызывали упрёки в равнодушии к современной действительности. Критика советовала поэту оставить историю, книги его не издавались, а генеральный секретарь писательского союза Ставский так и вовсе угрожал ему.
Впервые прочтя стихи Кедрина, Петя задрожал, почувствовав в неведомом ещё авторе родственную душу, только наделённую неизмеримо большим талантом.
Эх ты осень, рожью золотая,
Ржавь травы у синих глаз озер.
Скоро, скоро листьями оттает
Мой зеленый, мой дремучий бор.
Заклубит на езженых дорогах
Стон возов серебряную пыль.
Ты придешь и ляжешь у порога
И тоской позолотишь ковыль.
Встанут вновь седых твоих туманов
Над рекою серые гряды.
Будто дым над чьим-то дальним станом,
Над кочевьем Золотой Орды.
Будешь ты шуметь у мутных окон,
У озер, где грусть плакучих ив.
Твой последний золотистый локон
Расцветет над ширью тихих нив.
Эх ты осень, рожью золотая,
Ржавь травы у синих глаз озер.
Скоро, скоро листьями оттает
Мой дремучий, мой угрюмый бор.
Что за чудная светлоструйность! Что за дивная музыка в каждой строфе! Потрясённый Петя мечтал пожать поэту руку, поблагодарить от всей души за верность русской литературе.
Однажды придя с приятелем, подвизавшимся писанием литературных очерков на географические и природоведческие темы, в клуб литераторов, Петя заметил нетипичного для этого заведения посетителя. Тонкий, изящный молодой человек в белой косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком, с волнистыми тёмно-каштановыми волосами, спадающими на высокий лоб, он производил впечатление замкнутого, углублённого в себя мыслителя. За столиком шёл оживлённый разговор, но он не принимал в нём участия и, казалось, находился вовсе не здесь. Большие задумчивые глаза неподвижно смотрели мимо шумливого сборища, и лишь руки с длинными, тонкими пальцами жили какой-то своей, отдельной жизнью.
– Кто это? – спросил Петя своего спутника.
– Димка Кедрин, – тоном оскорбительно небрежным отозвался тот. – Хочешь, познакомлю?
Петя оробел от неожиданности, но сообразил, что иного случая для знакомства может не представиться, и кивнул.
Поэт оказался человеком очень скромным и сдержанным. Против опасений разговор завязался легко, и под конец вечера Петя получил приглашение наведаться как-нибудь в гости. Неделю спустя он с замиранием сердца переступил порог жилища Кедрина в подмосковном посёлке Черкизово, где тот обитал с женой и маленькой дочерью. В «кабинете», являвшем собой отгороженный занавеской закуток, едва ли не целиком занимаемый заваленным толстенными томами всевозможных научных и исторических книг столом, они засиделись далеко заполночь.
Оказалось, что Дмитрий уже имел первый опыт тюремного заключения – за недонесение на приятеля, отец которого был деникинским генералом. Эта «провинность» стоила ему пятнадцати месяцев, проведённых за решёткой.
– Боевое крещение принял, – пошутил невесело.
Из-за слабого – минус семнадцать – зрения ему было сложно найти работу. Приходилось сотрудничать в газете, чтобы кормить семью. Книги же его критика беспощадно рубила. И то сказать, кому нужны в «молодой стране» баллады о седой древнерусской старине, о Фердоуси и Рембранте… Такая поэзия идеологически чужда пролетарскому государству, а от чуждости – полшага до враждебности.
В тот вечер Петя, волнуясь, прочёл Дмитрию свои заветные стихи. Выслушав их, поэт взял из его рук исписанные страницы, перелистнул задумчиво, а затем, сказал, возвращая:
– Ваши стихи хороши, но… Сожгите их. Именно потому, что хороши, сожгите. Иначе они станут уликой против вас. Такие стихи нельзя хранить в написанном виде. Заучите их наизусть и сожгите. И поступайте так со всем важным, будь то ваше или чужое.
Петя последовал совету своего учителя, но точило сомнение. Память – надёжное хранилище, но оно однажды станет могилой своему содержимому. И если хранимое в ней не имеет дубликата на бумаге, то не суждено ли ему кануть в лету?
– Пойдём в дом… – тихо промолвила Анюта. – Холодно становится, и эти комары…
Петя страдальчески посмотрел на неё. Как же она прекрасна теперь! В мерцающем свете белой ночи! Неземная, удивительная… Ах, какие бы изящные эпитеты и метафоры нашёл для неё настоящий поэт! Перед её лицом Петя, как никогда, чувствовал убогость и бедность собственного слога. Он крепко сжал её ладонь, не сводя глаз с тонкого лица. Она смотрела также – печально и ожидающе, робкая надежда и трепет читались в её блестящих глазах. Душа кричала ей о любви, рвались из груди слова признаний, обжигая сухие губы, но он молчал, щадя её жизнь, не желая подвергать её своей участи. Он отпустил её руку и с болью увидел, как погасли её глаза, поникли плечи.
– Я пойду, – негромко сказала она, поднимаясь.
– Да, конечно, ты устала… – кивнул он. – А я ещё посижу немного.
Небрежное пожатие плеч, с трудом сдерживаемая обида в лице. Показалось, что не выдержит она и заплачет. Но нет, гордость не позволила – при нём. А в старухиной лачуге? В одиночестве? Петя резко обернулся, готовый бежать за Анютой, но она была уже далеко и быстро удалялась, почти бежала прочь.
И зачем только смутил он её душу? Оскорбил её чувства? Может, лучше было объясниться честно? Но нет, тогда бы она не стала внимать голосу разума, пожертвовала бы собой. А он не хотел этого. Всего лучше было освободить её, не мучить больше – уехать куда-нибудь далеко. Но как же работа? Кино? Птушко уже пригласил его на «Золотой ключик». Для начала нужно просто съехать куда-нибудь с квартиры анютиных родителей, поселиться в общежитии, найти комнату… А там – время покажет.
Следом за Анютой Петя так и не пошёл, не желая тревожить её и не находя мира в собственной душе. Горько и одиноко пробродил он до утра по берегу Свирского озера, вспоминая кедринские пророческие строки:
Я грешников увидел всех -
Их пламя жжет и влага дразнит,
Но каждому из них за грех
Вменялась боль одной лишь казни.
«Где мне остаться?» – я спросил
Ведущего по адским стогнам.
И он ответил: «Волей сил
По всем кругам ты будешь прогнан».
Глава 2. Каин
Этот летний день знаменательным выдался для молодых чекистов. Выступал перед ними не кто-нибудь, а сам товарищ Ежов. Варсонофий впервые на мероприятии столь высокого уровня очутился и внутренне мандражировал: начальство оно ведь что медведь-шатун – никогда не знаешь, что в башку взбредёт. Впрочем, чин у Варса покуда невелик, а, значит, невелика вероятность, что нарком обратит внимание. Хотя… Что, в самом деле, ещё вчера был этот нарком? А вот же выхватил его товарищ Сталин и вознёс на невиданную высоту, низвергнув казавшегося всесильным Ягоду, которому вождь прилюдно не подал руки, после чего все поняли, что тому недолго осталось.